Форум "В Керчи"

Деревня Катерлез закрепилась за мной. Поначалу я должен был остаться в ней на несколько дней, чтобы проверить явки, узнать настроение людей и вернуться в скалу. Задание дали мне не из легких, но очень нужное.
Чувствовалось, что надвигаются грозные события. Командование что-то готовило, а что – держало в глубокой тайне. Потом явились друзья: Петро и Дыденко. Они передали приказ создать в деревне боевую дружину. Так Максим стал связным, а Петро его помощником.

Время шло. Подходил к концу май. Обучение деревенских мужчин продвигалось со скрипом.
Тот отряд, который я обучал до прихода немцев, распался. Многих белые взяли в свою армию. Как бы там ни было, а дружина создана. Крестьяне научились обращаться с оружием. Среди них нашелся бывший солдат, который и стал командиром, а я остался советником.
Однажды ночью пришел Дыденко возбужденный и решительный. Я посмотрел на него с подозрением и с беспокойством спросил:
– Что случилось?
– Пока ничего!
– Но ты бываешь таким в особых случаях?
– Ты прав! На рассвете выступаем! Собирай дружину!
– Куда выступаем?
– Советскую власть восстанавливать.
– Восстание, что ли?
– Ты угадал! Скала начинает, а наше время и направление сообщит связной. Он должен на рассвете быть здесь.
– М-м-да-а, – промямлил я и послал дежурного поднимать дружину, а Максиму сказал: – Не нравится мне все это. Такой шаг похож на авантюру.
– Почему, Филя? Восстание начнется неожиданно для белых. Войск в городе мало.
– Войск мало-о?! – удивился я. – По моим сведениям белые сняли с фронта некоторые части и держат это в секрете. С Кубани должны переправиться особые войска. Возможно уже в городе или на подходе.
– У нас в скале другие данные.
– Вас, Максим, или ввели в заблуждение, или белые знают о намерении партизан. А скорей всего, сведения устарели.
– Ничего не понимаю, – буркнул Дыденко.
– А здесь и понимать нечего. Разведка в скале ни к черту.
Мне стало не по себе от сообщения Максима. Я знал по рассказам брата Порфирия, что здесь, на склонах Митридатовой горы, уже было восстание двадцать веков назад и его потопили в крови. От мысли, что нам придется идти на пушки и пулеметы со штыками и вилами, меня передернуло, словно в ознобе, а на лбу выступила испарина.
«Неужели и нас, – подумалось мне, – ждет такая участь?..»
Дыденко глянул на меня и забеспокоился:
– Что с тобой, Филя? Заболел что ли?
– Слава Богу, здоров! Сердце щемит. Силы неравные. Сомнут нас кадеты. Чует, что здесь что-то не так.
– Мы их всем миром задавим! Нам помогут портовики, заводские рабочие. Стоит только начать. Волков бояться – в лес не ходить! С нами народ, а это не фунт изюма. И вообще, чего ты такой?
– Какой?
– Кислый!
– Ничего ты не понял, Максим! Предчувствие у меня плохое.
– Довоевались! У моего друга и названного брата появилось никому не нужное предчувствие.
– Мне кажется, что вы в скале потеряли чувство реальной опасности и спутали божий дар с яичницей.
– Ай-я-яй! – покачал головой Дыденко. – А его брат Юрий однажды пожалел, что нет у него орденов наградить нас за храбрость…
– Каких орденов?
– Советских! Наградить нас за офицерика. Жидким оказался на расправу. В ногах ползал – просил не лишать его жизни…
– Расстреляли?
– Чуть было не шлепнули. В последнюю минуту вытолкали в шею.
– Отпустили? – удивился я.
– Зачем он нам? Кто-то из наших сказал: «Жестокость порождает ответную жестокость». Не нравишься ты мне сегодня, Филя. С таким настроением в бой не идут!
В окно трижды стукнули. Это условный стук. Я облегченно вздохнул, что неприятный разговор закончился.
– Это связной! – обрадовался Максим.
Связным оказался Петро. Он ввалился в хату, еле переводя дыхание, улыбаясь отмытым от сажи лицом.
– За тобой, что гнались? – удивился я.
– Да нет! Просто спешил.
– Выкладывай, с чем пришел? – потребовал я.
– Начинается. Нам приказано выдвигаться к заброшенной кошаре, где проводили занятия. Велено ждать, пока партизаны не завяжут бой у порта. Наша задача захватить станцию и ударить белым с тыла, чтобы помочь основным силам…
– Да-а! – перебил я Петра. – Приказ понятен. Будем надеяться – выполним. Максим! Пошли людей, чтобы дружина собиралась в кошаре.
– Будет исполнено!

Дружина собралась быстро. Люди расположились в кошаре кто где: кто улегся на старой соломе, а кто сидит на полу и курит, я и Дыденко стоим на дверях и вслушиваемся в мертвую тишину. Отрядники продолжают подходить, кто с винтовкой, кто с косой или вилами. «Да-а-а! – вздохнул я. – Войско!»
Командовал отрядом худой и высокий, как столб, бывший солдат с обвислыми усами. Он из местных, и его выбрали командиром бойцы. Командир вздохнул за нашими спинами.
– Ты чего? – удивился Дыденко.
– Тишина! Сумнение берет – не передумали наши? На фронте не любил тишину. Она обязательно таит пакость…
– Второй нытик объявился! – разошелся Максим. – Вы что, сговорились? Каркаете!
– Не злись! – отозвался я примирительно. – Раз еще один окопник сомневается, значит что-то не так.
– А приказ? – забеспокоился Дыденко.
– Выполним! – заверил я.
– И на том спасибо.

Время тянулось медленно. Уже и заря окрасила в нежно-розовые тона редкие тучи на востоке, у самого горизонта, а условленного боя не начинали.
Стрельба началась неожиданно на противоположном конце города. Так же, вдруг, и затихла.
– Что это было? – спросил я у Петра, который примостился на полу у дверей, поджав по-татарски под себя ноги.
– Кто его знает, – пожал плечами он. – На сигнал не похоже. Наши должны начать у порта. Почему не начинают?
– Может, отложили? – предположил я. – Было бы хорошо…
– Нет, Филя, – перебил меня Дыденко. – Сам знаешь, в последнюю минуту приказ не отменяется…
– Это так, – согласился я.
В этот момент у порта застрочил пулемет, забухали гранатные взрывы, началась беспорядочная винтовочная перестрелка.
– Ну вот, – обрадовался Петро, – и нам пора.
Командир отряда глянул на меня. Я кивнул. По его команде наше войско двинулось к станции, прячась в балках и кустах терна. Я, Дыденко и Петро шли позади повстанцев. Мне было видно, как плохо вооружены люди. Вилы и косы, только некоторые имели охотничьи ружья, а боевых винтовок – раз-два и обчелся.
– М-м-да-а-а! – подвел я итог вслух.
– Опять что-то не так, Филя? – забеспокоился Максим.
– Да вот! Смотрю на эти вилы и душа млеет. Они не сознают, что идут на верную гибель…
– Раз идут, – перебил меня друг, значит есть за что! Главное, настроение у людей боевое, а винтовки в бою добудут.
– Так-то оно так! – согласился я. – И все же нужно поберечь безоружных.
– Согласен! – отозвался Максим. – Подскажем командиру.
К станции подошли незаметно и залегли. От паровозного депо по ветке к Брянскому заводу уходил бронепоезд.
«Это нам на руку, – подумалось мне. – Взять такую крепость нам не под силу…»
Не сговариваясь, я, Дыденко и командир отряда выдвинулись вперед и осмотрели подступы к вокзалу. Пути свободны. Только на одном стоял пассажирский поезд без паровоза и закрывал перрон.
Мы посовещались и решили разбить отряд на три части. Каждому досталось по пятьдесят бойцов. Командир поведет своих в лоб, а мы в обход – во фланги.
Атака для врагов оказалась неожиданной и стремительной. Они не успели даже выкатить пулемет. Солдаты и офицеры в первый момент растерялись, а опомнившись, бросали оружие и налегке бежали в город. Победа окрылила восставших крестьян. Они, возбужденные, подбирали брошенное оружие и рвались в погоню. Командир крикнул:
– Вы куда? Назад!
Встала задача, что делать со станцией? Мое настроение изменилось. Появилась азартная энергия, которая толкала на фронте на рискованные действия. Но я сдерживал себя:
«Тише, Филя! Разберись сначала, что к чему?..»
Петро и Дыденко обшарили здание вокзала. Нашли перепуганного насмерть телеграфиста, сверкающий свежей краской пулемет «максим» и две коробки с лентами.
На коротком совещании решили оставить меня с группой бойцов для охраны станции. Остальные поспешили на помощь скалянам. Стрельба у порта усиливалась. На прощанье Дыденко раздобрился:
– Бери, Филя, пулемет! Патронов – кот наплакал. Нет смысла тащить его.
– Спасибо за заботу! – съехидничал я.
– Ты все шутишь, – вздохнул Максим.
– Какие шутки! Живым бы остаться.
– Это так, – согласился названный брат. – Ну, бывай, Филя!
Мы пожали друг другу руки и разошлись. Он поспешил за уходящим отрядом, а я задумался: «Как обороняться на случай нападения?»


Отряд ушел. Я еще долго смотрел ему вслед и вслушивался в стрельбу у порта. Бой стал отходить к центру.
«Ну, – подумалось мне. – Наши теснят контру…»
Так мне казалось за неимением сведений об обстановке. Пока, вроде бы, все происходило в нашу пользу. Но на сердце лежал камень, словно оно предчувствовало недоброе.
«Ерунда какая-то», – подумал я.
И тут город сотрясли разрывы тяжелых снарядов. Интервенты не выдержали и вмешались в наши внутренние отношения.
Я даром времени не терял. Перепуганного телеграфиста отпустил на все четыре стороны. Он оглянулся и задал стрекоча в ближайшую деревню. Осмотрел здание и подступы к нему. Мне было ясно, что деникинцы придут в себя и ринутся отбивать станцию. В одном из окон установил пулемет, направив его на город.
Белые появились с противоположной стороны, откуда мы их не ждали. Нас оторвал от подготовки обороны паровозный гудок. К станции приближался товарный поезд. Он не дошел метров пятьсот и остановился. Я развернул пулемет и ругнулся:
– Что за черт! Откуда он?
Из товарняка, как горох из дырявого мешка, посыпались на землю солдаты и пошли на нас с винтовками наперевес. Повстанцы защелкали затворами.
– Отставить! Без команды не стрелять! – приказал я.
У меня теплилась надежда, что солдаты примут нашу сторону. Но этого не случилось. Забухали винтовочные выстрелы. Пули зацокали о стену вокзала, посыпались выбитые стекла. Несколько пуль попали в висящий на стене колокол. Он жалобно отозвался, словно раненый, протяжным звоном, похожим на стон. Мы молчали. Появились убитые и раненые. Мне стало не по себе. За всю свою военную службу в своих стрелять не приходилось. То есть в русских.
«Сняли с фронта, – подумалось. – Разведка у них не в пример нашей. Вот черт, – ругнулся я. – Отпустил телеграфиста. Он, как пить дать, в курсе был…»
Колебался недолго. Белые все ближе и ближе. Вдруг побежали, перепрыгивая через рельсы, с криком: «Ура-а!» Я нажал на гашетки. Белые залегли. Некоторые навеки. Другие выжидали, когда кончится лента. Я попусту не стрелял. Как только противник поднялся – застрочил. Опять залегли. От вагонов подходило подкрепление. Прошелся очередью по нему. Припали к земле и те. Кончилась лента. Спешно заправил другую. Мне стало ясно, что нам не устоять, и я приказал:
– Уходите! Я задержу их!
– А ты как? – спросил один из селян.
– Я уйду! Мне знакомы здесь кутки и закутки.
Кончилась и вторая лента. Последней очередью прошелся по лежащим, привел пулемет в негодность и поспешил догонять своих.

К центру прорваться не удалось. Деникинские войска к тому времени потеснили партизан к горе Митридат. На Константиновской улице нам удалось соединиться со своими. Весь день повстанцы оказывали сопротивление на склоне горы, цепляясь за каждый дом, за каждый камень. Английские пушки продолжали обстреливать улицы, занятые нами. Как только на город навалились сумерки, натиск карателей ослаб, но вырваться из окружения не удалось. Нас заблокировали плотным кольцом. Было решено отложить попытку на прорыв до утра.

Медленно, траурным саваном, ложилась на город темная ночь. Тяжелые снаряды интервентов, словно шаровые молнии, неслись на нас, оставляя за собой огненный хвост, похожий на хвост кометы. Снаряды рвались ослепляющими всполохами, разрушая жилища бедняков и опорные стены, погребая под камнями людей. Партизаны, как могли, помогали спасать еще живых из завалов.
Я пытался разыскать Дыденко, но легче найти иголку в стогу сена, чем человека в этой неразберихе. Меня удивляло, что не было паники. Каждый понимал, что наши дела безнадежные. Возможно, потому партизаны и повстанцы сражались до последнего патрона.
С зарей корабельные орудия умолкли. Белые пошли в наступление. Застрочили пулеметы, забухали винтовочные залпы, бронепоезд в упор расстреливал митридатские улицы, куда теснили нас деникинцы.
Нам не удалось вырваться из кольца и уйти в скалу, нас зажали в «тиски» окончательно. Народ мечется в поисках лазейки, а ее нет. Настроение – хоть петлю на шею. А тут еще пробрался к нам перепуганный насмерть плюгавенький мужичок. Маленькая его фигурка напоминала морщинистого мальчишку. Он как-то сжался, а лицо вытянулось и походило на мордочку незнакомого зверька. При каждом разрыве снаряда мужичок пригибался, переламываясь пополам. Его окружили и засыпали вопросами. Всех интересовало, как он пробрался через плотный вражеский заслон? Мужичок мычал неразборчивое, а когда пришел в себя, проговорил заикаясь, осипшим голосом:
– Бра-а-а-т-цы-ы! – а на глазах у него выступили слезы. – Бе-а-лые казня-а-ть всех му-у-жи-и-ко-о-ов. – Он повел плечами, словно его морозило, вздохнули и заговорил нормально. – Да-а-же калек и больных вытаскивают из хат. Расстреливают, вешают, секут шомполами… – он помолчал и добавил. – Я видел, как казаки саблями крошили людей, словно капусту…
– А ты как ушел? – подал кто-то голос.
– Я што! Я родился здеся. Знаю каждый камень. Да и маленький я, как мышонок. Когда увидел, как изверги вздергивают на фонари и деревья ни в чем не повинных – через огороды подался к вам.
– Нужно в скалу уходить, – предложил хриплый голос.
– Легко сказать! В мешке мы! – услышал я Максима.
– Максим, брат! – кинулся я к нему.
– Филя! – отозвался он.
Неподалеку ахнул снаряд из бронепоезда. Все попадали. Приземлился и я. Минуты две лежу не шевелясь, а по спине барабанят комья земли и куски камней. Я уткнулся в чей-то бок. Когда поднял голову - мужичок убит наповал. Вскочил на ноги и увидел лежащего под стенкой Максима.
– Жив, братишка? – обрадовался я.
– Живой, Филя, живой! Только ногу малость повредили.
– Болит?
– Ноет. Видно пуля кость задела.
– Идти сможешь?
– Шкандыбаю на одной. Разгромили нас, Филя.
– Мне сразу, – вздохнул я, – не понравилась эта авантюра с восстанием. Как с цепи сорвались. Ни подготовки, ни разведки…
– Ты прав, Филя! Нужно было военного поставить командовать. Он бы не допустил такого разгрома…
– Все мы задним умом мудрые, – перебил я Дыденко. – Пулемет бы нам, можно было бы попробовать прорваться.
– Сил у нас маловато, – вздохнул Максим. – А где твои люди, Филя?
– Кто их знает? Разбежались и смешались с вашими.
Неподалеку от нас партизаны занимали позиции за домами и заборами. Так было сподручней отстреливаться. Деникинцы перебежками надвигались на нас.
– Смотри, Максим, – забеспокоился я, – белые наступают. Того и смотри, отрежут нас.
– Говорят, пленных не берут, – отозвался Максим.
– Откуда знаешь?
– Люди оттуда говорили. Да и этот мужичок, – он кивнул на убитого, – подтвердил.
– Неужели такие лютые?
– Нам бы найти лазейку и увести людей, – предложил Максим.
– Хорошо бы! – согласился я. – Только это невозможно. Окружили нас плотно – мышь не проскочит.
– Тогда на прорыв! – горячился Дыденко.
– Это другой разговор! Давай уходить. Наши отступают.


Белые теснили нас с улиц на голую, как бритая голова, вершину горы. Там они наверняка расстреляют из корабельных орудий беззащитных партизан. Мы поняли замысел врага и отступали по улицам. В некоторых местах даже потеснили противника. Отступали без паники. В плен нам попадать нельзя. Лучше смерть в бою, чем пытки в контрразведке.
Отступали по Константиновской улице, а ниже, параллельно, моя. Улица длинная и густо застроенная, и до моего дома еще далеко.
Дыденко опирается на мое плечо и, хромая, старается не отставать от товарищей. Так добрались до перекрестка улицы, которая спускается к собору. Только партизаны вышли на открытое место, застрочил пулемет с колокольни и уложил всех. Максим сразу узнал его голос:
– Слышь, Филя! Иностранец!
– Пулемет иностранный, а строчит русский.
– Что будем делать? – спросил Дыденко.
– Не знаю, но перекресток проскочить необходимо. Иначе нам крышка…
Это всем было ясно, но как перебраться через него? Сзади напирают спешившиеся казаки, сбоку пулемет. Впереди свободно. Кто успел проскочить, ушли на порядочное расстояние и ведут бой с карателями.
– Знаешь, Филя, – неожиданно предложил Максим, – ты давай жми на ту сторону, как только замолкнет, а я ползком. Видишь, люди перебираются…
– Ну уж нет! – запротестовал я. – Не брошу тебя!
– Ну и дурак! Мы вдвоем с моей скоростью ляжем на самом центре дороги. Неужели не понимаешь?
– Понимаю! Но бросить тебя не могу.
– Не дури! Давай, пулемет замолчал!
Я помог Максиму лечь на дорогу, а сам в момент оказался на другой стороне перекрестка. Вижу, Дыденко ползет среди убитых. Застрочил пулемет. Названный брат затих. «Все!» – мелькнула мысль. Присмотрелся. Шевелится. Я облегченно вздохнул и крикнул:
– Братишка! Лежи смирно! Кончится лента – выручу!
Многие партизаны переползали перекресток по-пластунски, но не все добирались живыми до укрытия. Пули со звоном высекали искры о мостовую.
«Как выручить друга? – думал и вздыхал. – Только сунься и запоешь лазаря на том свете…»
Сам пристально наблюдаю за ним. Он под прикрытием трупов уже одолел большую часть дороги. Пулемет строчит и строчит. Вдруг Дыденко дернулся и затих. В этот момент пулемет поперхнулся, словно сунули ему кость вместо патрона. Для меня все понятно - кончилась лента. Не теряя времени, бросился на выручку другу.
Перекресток завален трупами и ранеными. Кто может, ползет сам, а другие просят:
– Добей, браток!
Не знаю, как у кого, а у меня не поднимется рука сотворить такое. Мостовая залита кровью и на отшлифованных колесами камнях скользко, как при гололеде. Кровь на глазах превращается из алой в черную, засыхая. Мне стало не по себе. Мне, видавшему виды на фронте. Там другое дело. Там был враг. Здесь осмысленное уничтожение думающих по-другому.
Я подхватил Максима подмышки и потащил на другую сторону перекрестка. Он оказался тяжелым, как каменная глыба. «Скорей! – стучало в висках. – Сейчас ударят…» Не преодолеть бы мне открытое место, если бы не помог пробегавший мимо скалянин с наганом в руке и разорванной до пупа рубашке, а на голой груди царапина с запекшейся кровью. «На гвоздь напоролся», – мелькнула ненужная мысль.
– Живой? – спросил он.
– Шевелится!
Незнакомец цепкой рукой схватил Максима за штанину и мы побежали. Только успели укрыться за угловым домом, как ударил пулемет. Кто замешкался на перекрестке, упали замертво. В укрытии я остановился, чтобы осмотреть Максимову рану. Мой помощник нервничал:
– Давай драпать! Наши отходят!
– Друга не брошу!
– Этого я не сказал! – разозлился незнакомец. – Бери за ноги, а я за руки и айда. Аль не видишь – белые напирают.
Дыденко без сознания. Когда я взял его за ногу, он передернулся и со стоном обмяк. Видно я затронул рану. В правом сапоге хлюпала кровь. «Нужно перетянуть жгутом ногу…» – подумал. Но нельзя. Белые шли цепью и стреляли на ходу.
Мы побежали. И вот соседский двор. Через него можно попасть в мое хозяйство. Только хотел сказать об этом, как мой помощник споткнулся и упал вниз лицом. Дыденко уткнулся ему в спину. Я по инерции сделал шаг и повалился набок. Напарник был мертв. Пуля попала в затылок. Крови не было. Осталось только небольшое пятнышко. Я смотрел на рану очумелым взглядом. Привел меня в чувство стон Максима. Глянул на него и увидел открытые глаза.
– Но-о-ги-и, – выговорил едва слышно он.
– Потерпи, братишка, – стал успокаивать его.
– Уходи, Филя! – простонал Дыденко. – Надень мне погоны и уходи. Белые примут за своего и отправят в лазарет.
– Нет уж! – разозлился я. – Костьми лягу, а врагам на съедение не отдам. Нужно кровь остановить.
– Ты погоны, погоны…
«А это мысль,» – подумал.
Крепко затянул ремнем ногу. Раненая раньше не кровоточила. Осмотрелся. Бой за два квартала. Затащил Максима в первый же двор, который граничил с моим. Перетащил через невысокий каменный забор, и мы дома. Уложил друга под скирду соломы, а мозг сверлит тревожная мысль: «Успеть бы!»
– Уходят наши, – простонал Дыденко. – Сейчас беляки нагрянут. Не теряй времени. Погоны. Иначе нам каюк.
– Молчи! – злился я.
Надел и себе погоны, кресты, кокарду на фуражку. Все лишнее из карманов подсунул под солому. Только успел это проделать, как слышу над головой:
– В чем дело, вахмистр? Помочь чем?
Я вздрогнул и оглянулся. За моей спиной стояли казаки с офицером. Они прошли через мой двор. «Прочесывают», – подумал и спокойно ответил:
– Да вот, Ваше благородие, друга ранило! Перевязать бы…
– О-о! Полный бант! – удивился офицер и крикнул. – Зубенко! Кликни санитаров! Жалко если помрет полный кавалер.
«Знал бы ты кого спасаешь? – усмехнулся я в душе. – Посмотрел бы тогда на твою рожу?»
Из глубины двора прибежал маленький, безусый казачок с родинкой над верхней губой, вскинул руку к виску. Выслушав приказ, исчез. Офицер с казаками ушли дальше.
Стрельба отдаляется на верхние улицы. Вдруг на вершине горы разорвался корабельный снаряд. За ним второй и пошло…
– Все! – решил я. – Конец нашим. Англичане добьют.
– Филя, смотри! – перебил меня Максим, морщась от боли.
– Куда?
– На окно глянь.
Наши домочадцы облепили его и глазели на нас. Я погрозил им кулаком. Их как ветром сдуло.
– Ты, братишка, полежи, а я в дом. Чего бы не натворили.
– Давай, Филя! Белые вроде бы клюнули?
– Будто бы, – подтвердил я.
Прошмыгнув в дом, набросился на домашних:
– Вы что вытворяете? Мы с вами незнакомы, понятно?
– Понятно, Филя, понятно! – испуганно отозвалась Мария Ивановна. – Что происходит? Почему стрельба? Что с Максимом?
– Не задавай дурацких вопросов! – накричал я на жену. – Война! А Максим ранен в ноги!
Супруга еще что-то говорила, но я ее уже не слыхал, а поспешил к раненому другу.
Прибежал вовремя. Зубенко с санитарами укладывал Дыденко на носилки. Увидев меня, он улыбнулся.
– Как дела, Максим?
– Сильно болит. Видно ногу напрочь оттяпают врачи. Вторая ничего, вероятно в мякоть.
Проводил друга до подводы, посоветовал:
– Найди способ сообщить о себе.
– Не горюй, Филя! – через силу улыбнулся он. – Как малость заштопают, так и явлюсь.
– Это ж тебя первый раз ранило? – спросил я.
– Будто не знаешь! С четырнадцатого года первый.
– Всю войну прошел и ни разу!? – удивился Зубенко.
– Ни разу! – подтвердил Максим.
– Надо же – войну прошел, а дома…
– Я не дома, – перебил казачка Дыденко. – Я из Старотиторовской.
– Земляки! – обрадовался чему-то Зубенко. – А я из Темрюка!
– Соседи! – подмигнул мне друг.
– Бывает! – проговорил я.
Подвода плавно тронулась и поплыла, словно лодка в штиль.
– Пока, Филя! – крикнул Максим.
– Пока! Пока! – отозвался я.

Я поспешил в дом и вызвал отца в сенцы. Он на диво был спокойный, что не вязалось с обстановкой.
– Мне, батя, нужно уходить! Вот только не соображу, куда?
Отец почесал давно не стриженый затылок, с досадой развел руками и вдруг спохватился:
– В Новониколаевку! Там у меня друг! Тем более у тебя документ.
– Какой? – опешил я.
– Какой, какой! – разозлился отец. – Который на заработки!
– Тю ты, черт! – ругнулся я. – Совсем забыл.
Пока ходил к копне за справкой, отец приготовил мне узелок с харчами. Но я не взял его. Сунул в карман кусок хлеба и шматок сала, попрощался с семьей, поправил по привычке маузер и вышел из дома во двор.
От ворот шли три казака с офицером. Я остановился. Жду. Подходят. Офицер спрашивает:
– Кто такой?
Я на миг растерялся, соображая, что ответить, и выпалил:
– Вахмистр Борцев, Ваше благородие! Это мой дом.
– Куда направляешься?
– К воинскому начальнику, чтобы не посчитал дезертиром.
– Правильно! – одобрил офицер. – Мужчины в доме есть?
– Отец старый.
– Где крестов столько нахватал?
– Драгун. Разведчик.
– Тогда понятно.
Он чиркнул мелом на дверях закорючку и увел казаков в другие дворы. Не теряя времени, я поспешил уйти.
На улице с минуту ошалело оглядывался по сторонам. Всюду трупы: на дороге, повешенные на столбах, на деревьях, на перекладинах ворот… Отовсюду слышны стоны и вопли замученных. На заразной больнице, которая за квартал от моего дома, на крыше пулемет. Он бьет по верхним улицам короткими очередями. Вершину горы потрясают разрывы тяжелых снарядов. Всюду шныряют казаки и вытаскивают из домов молодых мужчин.
Занятый раненым другом, я ничего не замечал и не слышал. Для меня пулеметная трескотня и разрывы снарядов слились в один гул. На фронте привык не обращать внимания на это. Что происходит на улицах – не знал, а увиденное потрясло меня. Я стоял на своих воротах и озирался, как перепуганный заяц, не зная, что делать. Хотел было уйти, когда пригнали с десяток повстанцев и расстреляли неподалеку. Подъехала подвода. Погрузили на нее убитых. Рука потянулась к кобуре. Спохватившись, поспешил уйти из города, в котором черное и белое воронье устроило кровавый пир…

За городом остановился. Вспомнил о хлебе и сале. На ходу перекусил и, не оглядываясь, уходил дальше. Все же не выдержал и посмотрел в сторону города, где ухало и гудело.
– Мы еще встретимся! – крикнул я и погрозил кулаком.
Я понимал нужно уходить, пока нет конных разъездов. И тут же решил: «А встретятся – перестреляю! На их же лошади ускачу». Но все обошлось. Все же в этот день мне везло, несмотря на устроенную белыми бойню.
Уходил все дальше и дальше. Стрельба приглушалась, а потом вовсе затихла.
Так был потрясен зверством карателей, что ничего не замечал вокруг. А природа, между тем, брала свое. Цвели васильки, ромашки и другие полевые цветы, щебетали птахи, кричал в высоких зарослях травы перепел. А я шагал, шлепая сапогами по толстому слою дорожной пыли, как отрешенный от мира сего. В голове гудело, словно голос в пустой бочке.
Тем временем солнце падало к западу. Глянув на него, прибавил шагу. В деревню пришел, когда светило ушло за горизонт, окрасив редкие тучки в кроваво-розовый цвет.

Приятеля отца я знал. Это невысокий сутулый мужчина лет пятидесяти, с кудлатой, давно не стриженой головой, вертлявый и суховатый. Голова почти вся седая, лицо бритое, безусое. Хитрые, зеленоватые, как у кота, глаза всегда настороженно осматривали собеседника из-под рыжеватых густых бровей, словно ожидая подвох. Я надеялся у него переждать неделю-другую. Встретил он меня любезно, но настороженно:
– За какой надобностью, Филя?
– Поработать бы, – сказал первое, что пришло в голову. Я знал его зажимистую натуру.
– В самый раз! – обрадовался он. – Сенокос. Завтра пристрою к богатому соседу.
На том и порешили. Стало темнеть. Пригласили поужинать. Не отказался, а на ночлег устроился на сеновале.
Так была решена главная проблема в этот безумный день. Постепенно я стал отходить от шока и втягиваться в работу.


Лето выдалось жарким, безветренным и сухим. Последний дождь прошел в конце мая. Вот уже скоро месяц, как на небе ни одного облачка. В раскаленном воздухе пахнет гарью. Видно где-то что-то горит. Земля накалилась так, что босой ногой на солнцепеке стать на нее нельзя. Стоит звонкая тревожная тишина, как натянутая струна, которая вот-вот загудит набатом. Иногда тишину нарушает пение жаворонка в чистом небе. Но поет птаха недолго. Жгучий полдень донимает и ее.
Лежу в шалаше и едва ворочаю сухим и шершавым, как рашпиль, языком. Жажда сушит. Пить из бочки нет желания. В ней полно головастиков. Вода густая и напоминает редкий кисель. Пьем ее через марлю. Вспоминаю свой колодезь. Вода в нем чистая, как слеза, и холодная, аж зубы ломит. Вздыхаю, стараюсь забыть о воде и вздремнуть…

Сенокос кончился. Солнце сожгло все травы. Они высохли и торчат теперь во все стороны, как жесткая щетина. Хлеба тоже в беде. Яровые успели налиться наполовину. Зерно тощее, сморщенное. Озимые выскочили. Колос успел набраться силы.
Мы уже не косим, а возим готовое сено в деревню. Там его скирдуют. Я, еще два парня грузим. Лежу на проходе в шалаше и думаю:
«Как там мои? Косили?»
Прошло около месяца, как я в бегах. Выданное воинским начальником разрешение для работы в деревне подходит к концу. Я приучен к порядку и знаю, что за неявку пострадает семья. А в голову лезут всякие мысли, а одна особенно засела:
«Как в городе? Неужели до сих пор расстреливают? Как Дыденко? Хорош друг! Сунул во вражеский лазарет и успокоился».
Эта мысль больше всего терзала меня. Однажды сказал себе:
«Все! Ухожу! Хватит отсиживаться, как суслик в норе…»
Утром стал собираться. Оказалось, пеши мне не уйти. Я и в самом деле заработал муки и других продуктов. До города верст двадцать. А как бабка Анастасия говорит – с гаком. Эти версты никто не мерил.
Как ни крути, а без лошади не обойтись. Стал вопрос – где ее взять? Я к отцову приятелю. Он в ответ:
– Не обессудь, Филя. Мерин захромал.
Я понял – зажилил скупердяй. Хотел бросить продукты и уйти пешком. Хозяин, у которого работал и жил все это время, возмутился:
– Так негоже! У самого дети, а он бросает заработок. Месяц потом исходил.
– Хорошо, что не кровью, – грустно усмехнулся я. – Посмотрел бы ты, что творилось в городе!
Мне стало жаль хозяина за то, что он больше переживал за мое добро, чем я. Стал его успокаивать:
– Да не расстраивайтесь, дядька Михей! Не уеду сегодня, так уеду завтра.
– Стоп! – вдруг стукнул пятерней себе по лбу хозяин. – Совсем забыл. Говорили, будто наш батюшка собирается в город.
– С попом ехать!? – удивился я.
– Что здесь такого? – пожал плечами дядька Михей. – Какая тебе разница с кем? Знаешь поговорку: «Лучше плохо ехать, чем хорошо идти!» Так что, договариваться?
– Ладно, – буркнул я. – С попом, так с попом!

И вот сижу в тарантасе на мешках с провизией и с вожжами в руках. Бойкая лошаденка бежит трусцой без понукания.
Выехали мы перед полуднем. Жара страшная. Неподвижный воздух, проникнутый жгучестью, теснит дыхание. Мучит жажда. Терплю. Вдали хмурый синеватый зной и легкой полосой струится марево. Выжженная солнцем степь печально стелется по обе стороны дороги. Попадаются стада коров с запавшими боками. Они выискивают что-то съедобное в этой пустыне. Овцы с тупым равнодушием сбиваются в тесную кучу и с сопением напирают друга на друга. Я вздохнул и ударил вожжами лошаденку. И тут отозвался поп:
– Не балуй, чадо! Сивка знает свое дело.
Я промолчал. Тем не менее, лошадь прибавила скорость. Серая пыль, лежащая толстым слоем на дороге, завихрилась и широким шлейфом потянулась за повозкой.
Жара все больше. Язык присох к небу, пот обволакивает все тело. Оглядываюсь назад. Поп лежит, вытянув ноги в задок. Он немолод, сухопар, бородатое лицо хмурое, одет в черную рясу, на груди крест на серебряной цепи, на голове скуфья, похожая на тюбетейку.
Едем молча. Поп сопит за моей спиной, будто чем-то недоволен. Меня все подмывает спросить святого отца: «Как это его коллеги из керченского Свято-Троицкого Собора пустили карателей на колокольню с пулеметом, а те расстреливали народ… – но не решился и подумал: – Зачем наживать лишнего врага?» Он и так всю дорогу косится на мои кресты и «Маузер».
Кое-где крестьяне вывозят сено, а другие делают пробные прокосы. Скоро начнут убирать хлеба. Война войной, а кушать хочется. Так и молчали. Только на окраине города поп спросил:
– Где живешь, чадо?
– Здесь, недалече, батюшка! – и показал куда сворачивать.
Поп отобрал у меня вожжи и повернул лошадь, куда я указал. Въехав на свою улицу, где не так давно происходила расправа над восставшим народом, осмотрелся. Все на своих местах, как и десять лет назад, будто и не было зверства месячной давности.
Издали увидел свои ворота, сбитые решеткой из досок, а вместо петель привязаны проволокой к старой тележной оси, вбитой в землю. Они всегда приоткрыты так, чтобы мог пройти человек. У ворот стояла бабка Анастасия и, приставив ладонь козырьком ко лбу, смотрела в нашу сторону.
– Пыр-р-р! – натянул вожжи поп.
Лошадь остановилась перед бабкой. Увидев священника, она перекрестилась и засеменила к нему.
– Благослови, отше? – прошепелявила она.
Старуха поцеловала ему руку, тот осенил ее крестным знаменем и прикрикнул на меня:
– Шевелись!
Я сбросил на землю мешки и оклунки и поблагодарил попа:
– Спасибо, батюшка!
Вместо ответа тот огрел лошадь кнутом и укатил к центру города. Бабка ходила вокруг мешков и что-то бормотала, а потом спросила:
– Откидова штолько добра?
– Заработал! – процедил сквозь зубы пересохшим ртом.
Не задерживаясь, направился к колодцу, а бабка за мной и бубнит:
– А мы думали, што и тебя нету шивого.
Я долго пил холодную воду, а потом похлопал по «Маузеру»:
– Взять им меня непросто. Эта штука вначале уложит двадцать паразитов, и только после они могут убить меня.
Бабка недоверчиво покосилась на оружие, вздохнула и продолжала:
– Юрка тоше шгинул…
– Так и сгинул?
– А мошеть живой. Ты шнаешь, Филя, школько мушиков ишвели каты… ушасть. Два дня вошили мертвых.
– Знаю, мама, знаю!

Мария Ивановна встретила меня с радостными слезами. Приятно ощущать, что тебя любят и ждут. Жена припала мне на грудь.
– Филя, родненький, – всхлипывала она.
– Ты чего, дуреха? – изумился я. – Вот я, здоров и главное живой.
– От радости. Ты скажи, Филя, все эти годы ты вот так под снарядами и пулеметами?
– Да! Только с той разницей, что пленных не расстреливали.
– И как вы терпели такое?
– Да вот, лопнуло терпение и народ взбунтовался…
– Я даже не представляла себе, что такое фронт, а теперь знаю. Слава Богу, живой. Всякое передумали. Ты молчишь, как в рот воды набрал…
– Работал! А когда занят ни о чем не думаешь. И еще. Все это время не давала мне покоя мысль – почему произошел такой разгром?
В комнату вошел отец. Увидев меня, ахнул:
– Живой?
– Да что вы причитаете, словно по покойнику? – стал я злиться. – Лучше помогите мешки занести!
– Какие мешки? – удивились домашние.
– Он штолько, – вмешалась бабка, – добра привешь, хватит на вшу шиму.
– Мы здесь его чуть ли не отпеваем, а он живехонький и запасы на зиму делает, – усмехнулся батька.
– Главное живой, – вздохнула жена. – Столько народа загубили…
– Хватит причитать! – сказал я. – Пошли!
Я, отец и Мария Ивановна внесли в сенцы мой заработок. И тут я вспомнил, что дядька Михей приказал передать мешки.
– Нужно пересыпать в наше, а батюшка будет возвращаться и заберет мешки.
Справившись с заработком, обратил внимание, что не видно детей.
– А где пацанва?
– Во дворе с Иваном. Строит шалаш и малыши с ним.
– Молодец! – похвалил я. – Уже сейчас знает, что главное для жизни – жилье.
Меня усадили за стол. Кормили вкусным борщом, варениками с творогом, а запивал кисловатым катыком на татарский манер. Он похож на ряженку, только с кислинкой и хорошо утоляет жажду.
Я наслаждался семейным уютом. Долго не зажигали свет, все говорили и говорили, а потом молчали. Детвора давно сопела на печке, а мы все сидели. Мария Ивановна прижалась ко мне и боялась шевельнуться, чтобы не нарушить счастливый миг в жизни.


На следующий день решил искать друга. Исходил все больницы и лазареты. Пока ходил, наступил полдень. Зашел к воинскому начальнику отметиться. Там же узнал, что есть еще лазарет на Брянском заводе. Это примерно верст пять. Розыски Максима решил отложить до утра.
В тот же вечер принесли повестку. В ней говорилось, что я мобилизуюсь в Добровольческую армию. Мне подумалось: «Какая может быть мобилизация в Добрармию?» – но промолчал. Тем более, что в ту минуту подсунули бумажку, чтобы расписался: если не явлюсь – пострадает семья. Вот так.
Утром поднялся рано. Бабка с детьми еще ворочалась на печи. Мария Ивановна гремела в сенцах подойником. Отец летом спал на сеновале. Он по привычке вставал с петухами и возился с хозяйством. Жене стало легче – скота меньше: корова и хромоногий мерин.
К встрече с другом готовился основательно. Начистил до зеркального блеска сапоги, побрился, надел форму, только без погон и крестов. Уже собрался уходить, а тут жена с удивлением:
– Ты куда чуть свет?
– Хочу по холодку к Максиму сходить.
– Ты бы поел, да и гостинцев захвати. У него же никого кроме нас нет.
– Это долго. Потом по жаре пешком…
– Какой пешком? – удивилась супруга. – Батя линейку наладил.
– Правда? – обрадовался я. – Тогда другой табак!
– Сейчас подойдет отец, и будем завтракать.
Мария Ивановна накрывала на стол, а я стоял у печи, подперев ее угол, и думал:
«Все же дома – не армия. Завтра предстоит разлука, и на сколько? Будет ли еще встреча с семьей?..»
Вчера, блуждая по городу в поисках друга, нервничал и не обращал внимания на людей. Сегодня, сидя на линейке, заметил, что народ угрюм и неразговорчив. Раньше, бывало, встретятся две кумушки и кудахчут на всю улицу. Сейчас, видно, многие в трауре по казненным. Заметил у женщин черные повязки на головах. Все куда-то торопятся, а встретят знакомых – кивком поздороваются и проходят мимо. Было непонятно – по делу или чтобы не мозолить глаза? Решил отвлечься, заговорил с отцом:
– Батя, а где наши лошади? У нас же были хорошие кони, а сейчас кособокий мерин?
– Продал! Я же не работаю. Зачем держать дармоедов? Да и могли отобрать военные… Кончится заваруха – купим!
«А батя стратег!» – подумалось, а вслух поинтересовался:
– Купим! За какие шиши?
– Твоя правда. Проедаем немало. Заработка почти никакого. Но я припрятал ваше золото на черный день…
– Какое золото? – не понял я.
– Первые сто монет твои и с Максимом которые привез…
– Вы же на них товар брали, – перебил я отца, – что это выходит?
– Тратил и ложил на место, а барыш на прожиток. Вот и сохранил. А за коней, что выручил – пустил на харчи…
– Да-а-а! – вздохнул я. – Тяжело кормить мою ораву?
– Знаешь, Филя! Если отнять у меня заботу о семье – через пару недель в ящик сыграю.
Я с удивлением глянул на отца, но промолчал. Мне трудно было понять его. А там, кто его знает, как бы поступил я, будь на его месте?

Так в разговорах незаметно подъехали к Брянскому заводу. Лазарет находился за территорией завода в помещении Главной конторы. Бывшие кабинеты начальства приспособили под палаты. Дежурная сестра сказала, что Дыденко гуляет по двору. Мы еще издали узнали друг друга. Максим, словно подбитый воробей, скакал навстречу на костылях, поджимая одну ногу.
– Филя! Чертяка! – обрадовано кричал он. – Я думал – забыл старого друга!
– Не забыл! Просто не было в городе. Только позавчера вернулся.
– Мне сообщили, что ты в бегах! – Дыденко улыбался сияющим рыжим лицом. Было видно, что он искренне рад встрече.
– Кто сказал? – ревниво смерил его с ног до головы.
– Нашлись такие! – продолжал он улыбаться.
– Знаешь, Юрий пропал, – вздохнул я.
– В скале он!
– Да что ты говоришь!? – удивился я. – Откуда знаешь?
– Опять ты об этом! Есть человек, который сообщает мне нужные сведения.
– Как же он ушел с той бойни?
– Его там и не было. Их несколько человек оставили для охраны.
– Вот оно что! Повезло ему. Твои как дела?
– Вроде ничего. Только нога стала короче. Пуля кость задела. Хромым останусь на всю жизнь…
Мне стало понятно, что ему этот разговор неприятен.
– Ты знаешь, – спохватился я. – А батя на улице.
– Ну, Филя, и молчишь!

Линейка стояла в тени раскидистой акации. На лошадиной голове висела торба с овсом. Отец сидел на линейке и ковырял кнутовищем твердую, как камень, землю. Увидев нас, вскочил на ноги и пошел навстречу. Они обнялись. Поговорили.
– Здесь Мария Ивановна передала гостинцы, – напомнил я.
– Вот женщина! – похвалил ее Максим. – Всюду успевает и никого не забывает…
– Значит ты, Максим, отвоевался! – вздохнул я, пропуская его слова мимо ушей. – А меня завтра забирают в белую армию. Не успел появиться дома – повестка. Что делать, ума не приложу?
– А ты в скалу! – предложил Максим.
– Нельзя! С семьей расправятся. Я документ подписал…
– Мда-а! – отозвался Дыденко. – Де-а-ла-а! Ну что ж, иди, а там посмотришь. Смотри, на Украине найдешь нашего командира…
– Ладно! – согласился я. – Делать нечего. Говорят, наши далеко отступили. Если сможешь, сообщи об этом Юрию.
– Попробую.
– Ну, а ты как думаешь жить?
– Жениться буду!
– Вот это да-а! – вырвалось у меня. – На ком, если не секрет?
– Какой секрет! Есть бездетная вдовушка. Работает здесь санитаркой. У нее в Новом Карантине домик. Вот и обоснуюсь в нем.
– А мужик где ее?
– Еще в четырнадцатом погиб на фронте. Обживусь, а там на Кубань подамся. Посмотрю на свою хату.
Хотел сказать ему: «Далась тебе эта Кубань!» – но промолчал и спросил совершенно о другом:
– Беляки не подозревают, кто ты?
– Не знаю! Думаю, нет! После того, как я попал в лазарет, приходил штабс-капитан из контрразведки. Допытывался, как я оказался в бою, да еще в первых рядах?
– И как ты вывернулся?
– Я забил ему баки. Начал с самого начала. Рассказал о нашем полке. Как наш командир увел его на помощь красным. Назвал номер полка. Он записал. Еще сказал, что мы – Георгиевские Кавалеры, отказались идти с полком. Командир нас не держал. Выдал отпускные документы и мы уехали в Керчь.
– О восстании спрашивал?
– И здесь получилось в натуральном виде. Друг, говорю, как на грех уехал в деревню на заработки. Он спросил фамилию. Я назвал твою.
– Как же ты так?
– Не волнуйся! Все просчитано до мелочи. Мне подумалось, что с твоей стороны самое разумное исчезнуть из города. Если проверит, ты разрешение брал. И ты не участник восстания. Понял?
– Ну ты и рыба! – усмехнулся я. – Дальше что ты наплел ему?
– Я ему сказал: «Когда взбунтовались краснопузые, не сдержался – за личное оружие и на бунтарей». Не знаю, – усмехнулся Максим, – поверил или нет, но больше никто не приходил. Даже оружие оставили…

Уехал от названного брата успокоенным. По дороге по старой привычке молчали. Почти у самого дома сказал отцу:
– Юрка в скале.
– Откуда знаешь? – удивился батька.
– Максим сказал. Только ни кому ни слова. Марии Ивановне шепните, а так никому, даже бабке. Она может по старости сболтнуть.
– Понял! – отозвался отец и надолго замолчал.
В городе бросалось в глаза, что войск почти нет. Это заметил машинально, а сам обдумывал рассказ Максима: «Не принесут ли мне неприятности его слова контрразведчику? – и пришел к выводу – Нет! Молодец! Сумел обвести его вокруг пальца…»

Утром, на другой день, Мария Ивановна собирала меня в дорогу. Продуктов должно быть на пять дней. Вот она и мудрила над торбой. Вещмешок готовил сам. Супруга украдкой утирала слезу, а потом не выдержала:
– И когда это кончится? С тринадцатого года воюешь?
– Что я по своей воле? За эти полтора года, что я дома…
– До-о-ма-а! – усмехнулась жена. – То он в скале, то воюет на Горке, то в бегах. Хорошо, что сумел уцелеть…
– Не расстраивайся, родная! Я живучий!
– Дай-то Бог!
Мария Ивановна посмотрела на меня жалостливым взором, вздохнула и больше ничего не сказала.
Я продолжал собирать вещмешок, а у самого кошки скребут по сердцу, голова гудит, словно в трубе, которую ветер протягивает сквозняком. Около меня вертится детвора и мешает. Хотел прогнать, а потом подумал:
«Терпи! Свидимся ли еще? Оставишь недобрую память о себе у сопливой команды…»
Вошла бабка Анастасия и перебила мои думы. Стал надевать погоны и кресты. Она смерила меня внимательным взглядом:
– Опять воевать?
– Забирают, – вздохнул я.
Удивительное дело – промолчала. Вообще, она после восстания изменилась. Видимо поняла, что война не прогулка.
Вскинул вещмешок за плечи, торбу с харчами взял в руки, расцеловался со всеми и вышел за ворота.

В присутственном месте воинского начальника по двору слонялось человек сорок среднего возраста. Все они одеты кто во что: в гражданскую, полувоенную, но все в старых опорках. Я глянул на свои добротные сапоги и усмехнулся:
«Вот олух царя небесного. Шинель оставил дома… а… Да ладно – перебил сам себя. – И вообще. Как я выглядел бы при крестах и погонах и в опорках?..»
Молодежи не видно. Ее или давно забрали или в бегах. Которые в опорках видно фронтовики – тертые калачи. Они сразу сообразили: «Раз берут – пускай одевают».
Пошел доложить о прибытии. Мною тут же заинтересовались.
– Кем служил, вахмистр? – спросил полковник из комиссии.
– Конный разведчик. Командир взвода.
– Кресты за разведку?
– Так точно, Ваше Высокоблагородие!
– Такие нам нужны! – улыбнулся он. – Поедешь в Мелитополь. Там формируется конная часть.
– Слушаюсь, Ваше Высокоблагородие!
Я козырнул и вышел, думая: «Ничего себе – влип! Но ничего, разберемся по ходу событий…»
Вскоре получил документы, а после полудня с группой рядовых в опорках во главе с офицером отбыл поездом в Мелитополь.
Поезд, как говорится, останавливался «около каждого столба». На станциях и полустанках к нам подсаживали новобранцев. Одеты кто во что, но были и в военном. Они тулились ко мне. Я спросил:
– Из каких частей будете?
– Пехота! – ответил один за всех.
Пока ехали по степной части Крыма, с интересом наблюдал за крестьянами. Они трудились, как муравьи: вывозили сено, косили ячмень, делали пробные прокосы в озимой пшенице. Мажары и широкие фуры сновали по полям туда-сюда – груженые и порожние.
В предгорье на меня насела тоска. Смотрел на контуры Крымских гор и думал:
«Там партизаны! Свои люди. – меня подмывало спрыгнуть на ходу и податься к ним. Но разум говорил о другом. – Вспомни о семье! Офицер доложит о бегстве. Контрразведка не замедлит расправиться с дорогими тебе людьми – в назидание другим…»
Эта мысль сразу охладила прыть, но надежды бежать при удобном случае не терял. Так и ехал с тоской на сердце.

Прибыли в часть на другой день в полдень. Солнце в зените. Язык сохнет. Пот заливает глаза. То и дело смахиваю рукавом.
На станции сошло нас человек двадцать. Остальные поехали дальше. Офицер оглядел свое войско и приказал:
– Вахмистр, строй людей и веди за мной!
– Слушаюсь! – отчеканил я.
И вот мы на улицах Мелитополя. Офицер идет по тротуару, а мы шлепаем по толстому слою серой пыли. Тишина. Казалось, вошли на кладбище. Все живое где-то затаилось. Пустые улицы и мертвая тишина. Только доносится издалека приглушенный стук молотка о наковальню. Да на завалинке одинокий старик в шапке-ушанке и валенках. Около него копошатся ребятишки. Они провожают нас с тупым равнодушием. Даже собаки, и те бродили по улицам с покорной унылостью, а если брехали, то как бы по привычке, нехотя и рассеянно. Жара нагоняла уныние и на наши души. Офицер идет по теневой стороне, а мы по дороге на жгучем солнце.
Наконец мы добрались до расположения части. Тут же попадали на землю в холодке. Кто курил, а кто просто лежал, вытянув ноги. Вдруг слышу:
– Борщёв! К господину полковнику!
В кабинете ничего лишнего: с десяток плетеных стульев и письменный стол. За ним командир полка. На первый взгляд ему лет сорок пять. Лицо круглое, как бильярдный шар, со щеголеватыми в ниточку усиками. Он смерил меня изучающе с ног до головы и глянул в лежащие на столе бумаги.
– Конный разведчик? – спросил полковник поднимая голову.
– Так точно! – отчеканил я по старой привычке.
– В разведку, вахмистр, – полковник скептически усмехнулся, – беру проверенных. Будешь учить новобранцев.
«Хитрющий, гад!» – подумалось мне, а вслух сказал:
– Слушаюсь, Ваше Высокоблагородие! Сам отбирал в разведку тех, кому доверял.
Командир полка впился взглядом в мой маузер, а потом спросил:
– Что за оружие у тебя?
– Именное! За храбрость!
– Кресты тоже?
– Так точно! У меня на все документы…
– Ладно, вахмистр, – подобрел полковник, – служи, а там видно будет.

Настала трудная пора. Приходилось учить белых конников. Совесть точила мое нутро, как червяк яблоко. Казалось, этим я совершаю предательство и становлюсь соучастником сотворенных в Керчи злодеяний.
«Но делать нечего, – вздыхал я. – Подневольный. Приходится подчиняться. В конце концов, солдаты перейдут на сторону революции? Пускай не все, но перейдут…»
Это утешало. Думал так потому, что видел солдатскую душу насквозь. Когда возишься с ними день и ночь, многое понимаешь без слов. Мне не составляло труда назвать тех, кто на это решится. Были и другие. Те из кожи лезли, выслуживаясь. Это сынки зажиточных крестьян (в народе таких еще с девятнадцатого века называли кулаками) и городских богатеев. Им было что защищать. Простые люди тянулись к красным.
В моем взводе солдаты молодые – пороха не нюхали. Все из Крыма и юга Украины. Керчан ни одного. Меня это угнетало. Хотя с солдатами обходился по-хорошему, но они этого не замечали и сторонились меня. Для них я контра. Прислужник врагам.
На открытые объяснения не пойдешь – вокруг шпионы и провокаторы. Я не сомневался, что за мной присматривают. Так и жил, окруженный людьми, но в одиночестве. Солдаты чурались меня, а я – унтер-офицеров…
Уставал до изнеможения. За время пребывания дома разнежился и отвык от армейской службы. Все же постепенно втягивался, но долгое время после отбоя бревном падал на кровать и засыпал, словно проваливался в черную бездну. Вспоминалась действительная служба. Сейчас происходило что-то похожее. Сон без сновидений. Да и Мария Ивановна почти не приходила. Тяжело давалась служба на белых. Мог бы дать послабление и себе и солдатам, но за мной неотступно следил взводный офицер. До того злобный, что нас за людей не считал. Как что, сразу кричит:
– Борщёв! Не давай этому быдлу поблажки! Делай из них покорных солдат…
Терпел и думал:
«Вот за таких злодеев предстоит проливать кровь...»
Но знал – терпение мое лопнет. Только не знал, когда и где? А на меня наседали - во взводе не было никого лучше меня знающего кавалерийское дело. Как мне не хватало Максима! С ним я мог говорить все, что думал. Уверен, что вместе мы бы уже что-нибудь да придумали. А так – полная изоляция.
По воскресеньям, чтобы отдохнуть, забирался по старой привычке в степь. Часами лежал в высокой перестоянной траве. Вспоминал родных, и обязательно лезли в голову мысли о разгроме керченского восстания. В такие минуты говорил себе: «Нужно уходить, – и тут же возражал. – Куда?»
Однажды валялся в сухостое неподалеку от дороги, нервно жевал горькую травинку и думал:
«Что ж это получается, Филимон? Так и будешь гнуть горб на белое воронье?»
Ответа не находил. Красные отступили далеко. Партизан нет. Куда податься? Правда, в последнее время ходили слухи, будто объявился некий батька Махно. Кто такой? Никто толком не знал.
Так вот, лежу себе в траве и думаю горькую думу, а над головой проплывают пушистые, словно ватные, облака. И вдруг – скрип колес и приглушенные голоса. Приподнялся на локтях. Сивая коняга не спеша шагает по пыльной грунтовке. На подводе два мужика в смушковых папахах и свитках из шинельного сукна.
«Что это они, – усмехнулся я, – в жару – словно собрались встречать мороз?»
Лег на место. Вдруг донесся разговор:
– Слухай, куме! Доколе будем гнуть хребет на белопузых? Не пора ли к батьке податься?
– Не знаю, Хведор! Настя за это со света сживет. Ты ж ее знаешь?
– А як белые загребут?
– Я белобилетчик.
– Посмотрят они на твой билет! Им солдат подавай…
Подвода затарахтела по кочкам и заглушала разговор, а когда проехала кочки, они были уже далеко.

Меня заинтересовал батька Махно. Стал расспрашивать у местных. Одни ругали и называли махновцев грабителями и бандитами. Другие хвалили, как защитников и воинов Народной армии…
Так я узнал, что батька создал Народную армию. Это дало мне повод задуматься, а однажды сказал себе:
«Баста, Филимон! Армия Народная – значит наша! Нужно бежать…»
Только не знал, как осуществить задуманное. В открытую нельзя. Сразу сообщат в Керчь. Последствия известны.
Я метался и так, и эдак, но выхода не находил. Вдруг представился случай для побега. Однажды вызывает полковник. Я доложил о прибытии. Он смерил меня пытливым взглядом с ног до головы и остановился на крестах.
– Тебя хвалят командиры, – сказал он, чем удивил меня. – Вот и решил послать тебя на заготовку фуража. Наши запасы на исходе.
– Как закупать? За что?
– Получи у казначея деньги. Не будут продавать – забирай силой.
– Если окажут сопротивление?
– Борщёв?! – удивился полковник. – Ты военный и должен знать, что делать в таких случаях. Бери три подводы, шесть человек с оружием и с Богом.
Ехали мы от села к селу. Крестьяне добровольно не хотели продавать фураж за деньги, которые потеряли цену. Мы старались в конфликт не ввязываться – уговаривали, даже припугнули карателями. После этого стали кое-что давать. Богатеи сами набивались – другой раз денег не брали и говорили:
– Служите, солдатики! Мы вас не забудем…
«Как же, – усмехнулся я про себя, – знаю вашу заботу. Показали в Керчи…»
И все же в одной из деревень произошла стычка. Чуть было не дошло до кровопролития. Вовремя вмешался и разнял горячие головы. Малость отъехали, вздохнул и сказал:
– Все, Сивоконь! Надоело – ухожу!
– Куда? Если не секрет.
– К батьке. К батьке Махно!
Кучер и Сивоконь переглянулись. Я это заметил и спросил:
– Удивляетесь?
– Да нет. Мы тоже меж собой договорились податься к батьке.
– А я хотел вас агитировать.
– Да нет, господин вахмистр, у нас решено, – Сивоконь подумал и добавил. – Я местный. Думаю, найдутся знакомые. Тогда замолвлю за вас словечко. Я видел, как вы мучались, когда обучали нас.
– Спасибо, Сивоконь! – от души поблагодарил я.
Мы пылили по дороге первыми полупустыми, а за нами две подводы, груженные под завязку. На пригорке у большого каменного дома стоял мужик и махал рукой, зазывая нас.
– Во-о-он, машет, – усмехнулся Сивоконь. – Поеду, а вы к ребятам. Думаю полностью загружусь у этого куркуля.
Я пересел на одну из подвод и приказал трогаться. За деревней подводы остановились. Солдаты накинулись на меня и связали. Я не сопротивлялся. Меня положили на мешки. Подъехал Сивоконь. Увидев, что я связан, разозлился:
– Вы что, спятили? Развяжите! Он с нами.
Солдаты переглянулись, а один вздохнул облегченно:
– Слава Богу! Не нужно брать грех на душу.
Растирая затекшие руки, поинтересовался:
– Какой грех? Не шлепнуть собирались меня?
– Был такой конфуз…
Сивоконь перебил товарища, объясняя мне:
– Мы, господин вахмистр, сразу договорились уходить к Нестору Ивановичу. Только не знали, как быть с вами? Убивать вроде бы не за что и оставить нельзя…
– И что решили?
– Решили связать и прихватить с собой, а там вас шлепнут… Вот и грех… – вздохнул Сивоконь. – Раз так вышло – это другое дело.
На том и порешили: в полном составе перейти в Народную Армию анархистов.


После того, как выяснили отношения, перекусили сухим пайком, покормили и напоили лошадей, равномерно распределили по подводам груз, только тогда наш маленький обоз двинулся на Гуляй-Поле – столицу степного «императора». Это я узнал от Сивоконя час спустя. Так батька величал себя.
Я не мог понять, что связывало «императора» с народом? Когда разобрался, понял, что он такой император, как я архиерей.
Ехали мы по безлюдной степи. Лежу на мешках с овсом и смотрю назад. Деревня с каждым шагом удаляется. Небо нахмурилось облаками, и только над ветряной мельницей в прогале туч голубеет клочок неба. По сторонам до самого горизонта непаханые поля. Пошла ковыльная степь. От легкого ветерка ковыль колышется, как на море, волнами. Они набегают одна на другую и вдруг затихают, как бы замирают. Я усмехаюсь: «Степной штиль. Есть морской, а это степной…» Наступает тишина. Слышен только скрип колес да стук копыт о сухую, как камень, землю. Смотрю на эту красотищу, а сам думаю об императоре: «Кто он?»
– Скажи, Сивоконь, – прервал свои раздумья, – какая власть у Махно?
– Никакой! Анархия – мать порядка!
– Как так? – удивился я. – Раз есть император – это уже власть!
– Вы бы, господин вахмистр, – перевел он разговор, – сняли ваши цацки! Батька не любит ордена, но обожает золото…
– Заберет?
– Как пить дать!
Хотя солдат и назвал кровью заработанные награды цацками, не обиделся, а тут же последовал совету. Было бы обидно вдруг потерять их.
За разговорами прозевали, когда из балки с гиком налетела группа всадников. Кто они? Трудно понять. Ни знаков различия, одеты разномастно, кто во что. Мы сопротивления не оказали. Это и решило нашу судьбу. Всадники гарцевали на хороших конях вокруг обоза с холодным оружием наголо. Я заметил, что и оно разное: шашки-драгунки, сабли казацких времен, обоюдоострыми сторонами немецкие палаши. Я усмехнулся. Старший в кошлатой папахе и кожаной куртке, переплетенной ремнями, заметил это и осадил чалого жеребца. Он вогнал шашку в ножны и наставил на нас «Маузер»:
– Руки вверх, белопузики!
– Мы такие белые, как ты синий! – съязвил я.
Он не обратил на это внимания и продолжил:
– Куда путь держим?
– К Нестор Ивановичу! – отозвался Сивоконь.
– Так прямо и к нам? – удивился старший.
– Вот, – показал он на меня, – решили с вахмистром.
Командир разъезда пристально посмотрел на меня и перевел взгляд на Сивоконя, а тот продолжал:
– Местный я, а ребята не хотят служить белым. Надоело получать в зубы…
– А командир чего? Его же не бьют в зубы?
– Я в окопах сидел три года, а к белым попал вынужденно… – отозвался я.
Мне показалось, будто старший продолжает смотреть на меня изучающе, словно пытается вспомнить, где он видел меня. Вдруг он тряхнул головой и сказал:
– Слушай, вахмистр! Ты случайно не Борщёв?
– Он самый! – удивился я. – Откуда вы меня знаете?
– Как же, – удивился махновец. – В одном эскадроне служили.
– Что-то не припомню?
– Немудрено! Я попал к вам с последним пополнением. Вскоре стали формировать полк. Вы еще нас учили…
– А где сейчас полк? – перебил я его.
– Не знаю! Слыхал, будто ушел в Россию. Да опустите руки.
Мы все еще держали руки поднятыми. Опустить не смели без команды. Возьмет и пальнет сдуру.
– Как же вы бросили полк? – спросил я, растирая затекшие руки.
– Однажды нас сильно потрепали белые. Я был ранен. Меня выходили местные бабы. Когда объявился Нестор Иванович, подался к нему.
– Командир жив?
– Был жив. Он молодец. Сумел увести полк из-под разгрома. Я все хочу спросить, а где ваш товарищ, рыжий такой
– Отвоевался! – вздохнул я.
– Убило!?
– Нет! Ранило в ноги. Одна стала короче. Сам понимаешь…
– Ладно! Поезжайте. Мой человек проводит, а у нас дела.

Разъезд умчался в степь, поднимая копытами шлейф пыли. Наш махновец с сожалением смотрел вслед товарищам, пока они не растворились в волнах ковыля. О чем он думал, трудно сказать, вздохнул и сказал:
– За мной!
Он поскакал вперед, а тяжело груженные подводы порядочно отстали. Махновец осадил скакуна, оглянулся и крикнул:
– Что вы как дохлые?
– Мы же груженные! – огрызнулся Сивоконь.
– Ладно! – решил провожатый. – Я поскачу, а вы давайте… – и рассказал, как ехать. – А если спросят, чьи будете – скажите, Ивана Шпильки. Да снимите погоны!
– Шпилька – кто это? – спросил я.
– Наш командир, который здесь был.
– Понятно! – буркнул я, так и не поняв, что это: кличка или фамилия.
Махновец огрел лошадь нагайкой и наметом унесся в ковыльную степь. Мы не торопясь ехали дальше.

К вечеру похолодало. Бабье лето сменила ранняя осень. Смотрю, на задних подводах солдаты надевают шинели. Достал и я свою. На подводе я и Сивоконь. Он правит лошадьми, а я лежу на мешках и жую соломинку. Наконец въехали в распаханные поля. Местами зеленеют озимые, но больше черные пары.
Лежу лицом к задку, смотрю на поля и думаю: «Нужен дождь, – и тут же усмехаюсь. – Задождится – ноги не вытащишь из этого чернозема, а за подводы и говорить не приходится…»
– Господин вахмистр, – нарушил молчание возница, – вы кем думаете служить у батьки?
– Не знаю! На фронте разведчиком был.
– У батьки все разведчики…
– Как это?
Я плохо слушал Сивоконя. Мне было без разницы кем служить. В данную минуту наблюдал за зайцем, который несся по косогору, а за ним лиса с пушистым хвостом. Заяц юркнул в раскидистый куст терна, на котором сидела унылая одинокая ворона. Та взлетела и заорала на всю степь: «Кар-р, ка-а-ар-р!» Перелетела через дорогу и села на придорожный с редкой листвой куст. Она внимательно наблюдала, как лиса вертелась у куста с зайцем. Неизвестно чем бы эта картина закончилась, не спугни мы Патрикеевну. Она бежала, виляя как солдат при атаке, потом остановилась и долго смотрела в нашу сторону, а заяц тем временем был далеко на озимых. Ворона низко летела над зеленым полем. До меня доносилось ее глухое карканье. Сивоконь повторил:
– Махновцы все разведчики…
– Откуда ты все это знаешь? Вы почти не выходили за пределы части.
– Этого «почти» мне хватило. Не все селяне довольны батькой…
– Мне тоже приходилось это слышать, – вздохнул я. – Выбирать не из чего. Поживем, увидим.
Так незаметно добрались до села, где стоял махновский полк. В центре нас ждал проводник. Он держал лошадь на поводу и что-то обсуждал с товарищами. Завидев нас, поспешил навстречу.
– Как доехали?
– Ничего! – ответил я. – Дальше что?
– Пока стойте здесь, а я к начальству.
– А ты говоришь власти никакой, Сивоконь?
Он что-то буркнул в ответ и занялся лошадьми. Я не стал продолжать неприятный ему разговор.
Быстро темнело. Еще с вечера небо хмурилось, а сейчас обложено черными тучами. Ветер подул ощутимей.
– Никак дождем пахнет? – отозвался я, задрав подбородок к небу.
– Не будет! – возразил кто-то из солдат. – Ветер разгонит…
– Как сказать! – не согласился Сивоконь. – Ветер с захода. Скорей нагонит, а там кто его знает…
– Слушай, Сивоконь, – перебил его, – это Гуляй-Поле?
– Нет! До него верст двадцать и, как у нас говорят, с гаком.
– А гаку сколько – неизвестно, – усмехнулся я.
Сивоконь хотел что-то добавить, но в этот момент на высоком крыльце большого дома появился наш проводник. Он поправил на боку шашку и крикнул:
– Гей, хлопцы! Ходить сюда! – мы хотели одного оставить присматривать за лошадьми. – Все ходить! – приказал он.
Провел нас в большую комнату, уставленную столами. За одним сидел высокий мужчина с седеющей роскошной шевелюрой, в полувоенной одежде: штаны навыпуск черные, суконную зеленую гимнастерку спутали ремни портупеи и маузера. Шашки на нем не было.
– Так вот, хлопцы, – начал он. – Говорят, вы добровольно перешли к нам? Это так?
– Так! – ответили мы в один голос.
– Ну и добре! А проверить нужно! Оружие сдайте. Вас отведут в комнату, где переночуете. Поесть и по чарке принесут…
«Встретили будто неплохо», – подумалось мне.
Нас определили на ночлег, принесли ужин такой, какого в любой другой армии не получишь. Жареный гусь на семь человек, четверть самогона, буханка, кило на четыре, белого хлеба и большая миска отварной со шкварками картошки.
– Вот это кормежка!? – удивился Сивоконь. – С мирных времен не ел гуся.
– Не кажется ли вам, друзья мои, что так бывает не каждый день? – с усмешкой проговорил я.
– Возможно! – согласился курносый солдат. – Но сегодня гульнем. – и стал рвать на куски гуся. – Кому ляжку?
– Отдай вахмистру, – посоветовал Сивоконь. – Он не пьет. Это будет за его долю самогонки.
Все засмеялись, а курносый протянул мне большую гусиную ляжку. Лапу я взял, но обиженно проговорил:
– Ну зачем вы так!
– Ничего, вахмистр, жуй и наслаждайся!
Я смотрел на гусиное бедро и вздыхал, а потом вогнал в него зубы. Ребята засмеялись и стали разливать самогонку. Выпили по одной и заговорили, а когда по второй – запели песни. Я расправился с мясом, устроился в углу и стал засыпать под: «Распрягайте, хлопцы, коней…»


И впрямь, ночью пошел обложной дождь. Вначале тихий, а потом с ветром. Шел до рассвета. Во сне слышал, как ветер набирал силу, как его шквальные порывы стучали дождем по стеклам окна. Я просыпался. Где-то грохотало оторванное железо. Товарищи, расправившись с четвертью самогона, покатом храпели на соломе во все голоса. Вздохнув, плотней укутывался в шинель и засыпал под грохот непогоды.
Утром стояла тишина, словно и не было ночью ураганного ветра. Товарищи, видно, давно проснулись. Кто лежал и стонал, а некоторые сидели на соломе и руками сжимали голову, словно так можно избавиться от похмелья.
Я хмыкнул, потрогал на бороде щетину и решил побриться. Оказалось, что бритва только у меня. Солдатам не разрешили брать вещмешки. Меня же никто не контролировал. Мы умылись, кто хотел, побрились. Я подстриг усы. Управившись, стали ждать решения нашей участи.
Первым вызвали Сивоконя. Что у него спрашивали, что он отвечал в штабе мне неизвестно. Потом вызвали меня. Почему-то я нервничал, но все обошлось. Возвращая мне оружие, начальник сказал:
– Шпилька говорил о тебе.
– Я его не помню, а он признал.
Увидев на рукоятке медную пластинку, начальник удивился:
– Ого-о! – и прочитал. – «За храбрость и меткую стрельбу!» Твой?
– Мой! С четырнадцатого года вместе. У меня на него и документы есть. Показать?
– Не надо! И так видно, что твой.
Нас переписали и сказали подождать. Вышел на крыльцо и удивился. По камышовым и соломенным крышам умиротворенно шлепал дождь. Неподалеку от порога, под навесом, стояли мокрые, без седел, кони и мелко дрожали.
«Замерзли, – подумалось. – Накрыть бы чем?»
Огляделся вокруг – тряпок нет. Мое внимание отвлекло вернувшееся с пастбища стадо ревущих коров. Дождь хлестал по спинам животных и ручейками стекал по бокам.
– Теперь зарядит! – услышал за спиной голос Сивоконя.
– Еще рановато, – возразил я не оборачиваясь.

К обеду распогодилось. Дождь перестал, а тучи разбежались по небесным закоулкам. Солнце холодным пятаком висело чуть выше горизонта. Стадо вновь ушло в степь.
К этому времени нам выдали мандаты и мы стали махновцами. Выдавая документ, начальник штаба спросил:
– Звание у тебя какое?
– Вахмистр! На фронте был командиром разведки летучего эскадрона.
– Летучего!? – удивился начальник. – Что-то не слыхал. Хотя сам был на фронте.
– Да это одно название. Лошадей держали в лесу, а сами в окопах вшей кормили.
– Знакомая штука! – усмехнулся начальник. – Шпилька говорил, будто ты хорошо знаешь военное дело?
– Приходилось обучать новобранцев.
– Подумаем над этим…
Уходил из штаба полный надежд на будущее, но вскоре остыл: Мне объяснили, как найти сотню, в которую меня направили. Выйдя на крыльцо, осмотрелся и довольно быстро нашел свое подразделение. Как положено военному, доложил о своем прибытии. Командир сотни отмахнулся, как от назойливой мухи:
– Ты брось старорежимные замашки! У нас не козыряют!
– Понял! – буркнул я и подумал: «И на том спасибо».
– Тебя кем прислали?
– Не знаю. Сказали, иди и все!
– Понятно! У нас будешь рядовым.
Звание у меня не спрашивал. По деревне разнеслась весть о том, что взяли беляков с вахмистром.

Так началась моя служба у махновцев. Воля! Свобода! Ни тебе офицеров, ни строевых… Полная анархия и никакого порядка.
Поначалу даже нравилось, а потом понял, что это не армия, а что-то наподобие казацкой вольницы, где собрался всякий сброд. Хотя и сбились они, как волки в стаю, но это не армия.
Однажды произошел случай, который окончательно утвердил меня, что это так.
Наша сотня напала из засады на белый конный отряд. Махновцы налетели на деникинцев неожиданно и взяли числом. Некоторых солдат порубали, остальные бежали.
– Вишь, Борщёв, – стал похваляться сотенный, – как мы их!
– Вижу! – усмехнулся я. – Вижу и другое…
– Что? – насторожился командир.
– Ваши люди понятия не имеют, что такое бой в конном строю!
– Шашкой махать, Борщёв, много ума не надо!
– Во-во! Махать и дурак сможет, а вот победить нужно уметь. Даже Суворов что-то подобное говорил…
– Да что он понимает, этот одноглазый москаль?
Я не хотел ему говорить, что он темный дурак. Он спутал Кутузова с Суворовым. А только сказал:
– Учить людей нужно.
– Не твоего ума дело. Не лезь со своими советами.
Не стал спорить. На этот раз махновцам повезло. Но я был уверен, что они еще нарвутся. Так оно и вышло. Сотня, в которую попал Сивоконь, была разгромлена. Он нашел меня и стал жаловаться:
– Иван Шпилька погиб.
– Что ты говоришь? – удивился я. – Он же хорошо обученный.
– В том-то и дело, – вздохнул Сивоконь. – Он всюду поспевал, выручая товарищей, пока самого не срубили.
– Мда-а-а, – буркнул я, но расспрашивать не стал.

С той поры меня перестали брать в набеги. Вначале удивился, а потом сообразил – чтобы не критиковал необученность махновцев. А то, что люди гибнут, начальству плевать.
Мне дали кособокого хромого мерина. Вот вожусь с ним целыми днями: пою, кормлю, чищу… Мне нравятся запахи конского навоза, сыромятной кожи, дегтя… Махновцы смотрят на меня и насмехаются:
– Ты дыви, як москаль охаживает кривоножку.
Я не обращал внимания на насмешки. Как говорила моя мудрая бабка Анастасия: «Собака гавкает, а ветер несет!»
Вот тогда я понял, что эта армия не для меня. И все свое время уделял мерину. Только не мог понять: «Почему здоровая лошадь и хромает?» Загадка? Оказалось, никакой загадки. Стоило обратить внимание на загнутые гвозди на копыте, и все стало ясно. Одного не хватало.
«Вот живодеры! Спьяну загнали гвоздь в живое мясо».
Через неделю мерин ходил нормально. Махновцы опять удивляются:
– Ты дыви! Ни инакше москаль знает наговоры?
Я молчал. Что можно сказать пропитым насквозь алкоголикам? Меня брало удивление, как они отличают день от ночи. У них всегда перед глазами темные с кровью круги.
Так и живу. Меня никто и я никого. Будто забыли о моем существовании. В полдень выезжаю на мерине на прогулку. Таким образом разгоняю скуку, которая въелась в мое нутро, как ржа в железо. Анархия надоела мне до оскомины. Одним словом: «Анархия и никакого порядка». Вот так.


Осень выдалась дождливой. Мелкий, как туман, дождь шел и не день, и не два, а почти два месяца. День и ночь низко ползли хмурые тучи над унылыми полями, над дымящими по утрам трубами хат, прижимая дым к земле. В воздухе стоит какая-то неприятная гнилая теплынь. Она исходит от нагретой за лето почвы. Дождь льет и льет. Нет ему конца. Земля уже не принимает воду. Она стоит огромными лужами, словно озерами. Дороги стали уже не дорогами, а длинными болотами, по которым и шагу не ступишь. Скирды необмолоченного хлеба покрылись зелеными всходами. Озимые стали подпревать.
«Если, – думаю, – не кончится это безобразие, хлеба сгниют на корню. И откуда только берутся эти наглые тучи – ползут и ползут».
Чернозем раскис, словно масло на огне. Грязь по колено. Не пройти, не проехать. Верхом кое-как пробирались в соседние хутора за самогонкой и провизией.
Махновская армия прикована к деревням, словно цепями. Командиры и рядовые гуляли день и ночь. Поспят и опять за стол. Напивались до чертиков. Бывали попойки и со стрельбой. Трупы и раненых уносили – пир продолжался. Никого не судили, никто не разбирался. Командир полка говорил:
– Не можешь питы – ишь гимно…
Вот так! Мать порядка! Здесь поверили, что у них нет никакой власти. Я к такой жизни не приучен. На сердце давила тоска.

К спиртному так и не пристрастился. Невесело жилось мне с пьяницами. Тут еще погода действует на нервы. Проснусь утром и гляжу с печки в окно, а по стеклу стекают дождевые капли, как слезинки по женским щекам. Входит хозяйка, спрашиваю:
– Дождь не перестал?
– Какой там перестал! – сокрушается женщина. – С утра еще пуще припустился. И откедова только он берется, прости господи!
«Потоп, – усмехался про себя. – Вселенский потоп!»
Все бы ничего. Дожди можно пережить. Рано или поздно они кончатся, а пьянки?.. Пить я не мог, да еще вонючую самогонку. Иногда выпивал рюмку другую и то по принуждению. Наутро голова, как пустой казан гудит. Потом болею несколько дней. Потому избегал попойки. На квартире ночевал, когда махновцы уходили в соседнюю хату, а так коротал ночь с мерином на конюшне. Мои сослуживцы начали замечать мой «саботаж» и недобро коситься. А один, с перебитым носом прогундосил:
– Брезгуешь, белая шкура? В контрразведку захотел? Или высматриваешь наши тайны?
«Какие тайны? – подумал. – Кроме пьянок – никаких!» – а вслух сказал:
– Непьющий я!
– Задарма усе пьют! – прогундосил махновец.
Что я мог сказать этому пьянице? В его понимании нет такого, чтобы не пил, да еще задарма, как он выразился. Мне вспомнилось, как наш батюшка, отец Василий, умный и кроткий, говорил:
«Если Бог решил наказать человека, то поставит перед ним стопку с водкой…» Или что-то в этом роде. Точно не помню. – «А здесь, – усмехнулся я, – четвертями глушат. Недолго и ополоуметь…»
Пришлось принимать участие в «посиделках», так анархисты называли попойки. После каждой посиделки болел. Махновцы надсмехались, как только не называли меня. Вскоре отстали.

Наконец предоставлен самому себе. От безделья временами наваливалась давящая тяжелой глыбой хандра. Хоть волком вой. Не последнюю роль играли нескончаемые дожди, чавканье под сапогами жидкой грязи.
Как мне не хватало Максима. Не с кем поделиться наболевшим. Вытряхнуть накопившиеся обиды, освободить сердце от накипи, которая стягивает его, словно обручем. Я вздыхал и говорил себе:
«Терпи, казак, атаманом будешь…»
Однажды, в конце ноября, проснулся и глянул в окно. На стеклах дождевых слез не было. Я не успел ничего подумать. Меня озадачило движение махновцев на бричках и верхом по другую сторону улицы по-над самыми дворами.
«Куда это они?» – удивился я.
Не теряя времени, в одних кальсонах выскочил во двор. Дождя не было. Махновцы прошли. Последний конник маячил у околицы. Куда, что, зачем – не знал. Со мной не делились планами.
Вернулись махновцы на другой день под вечер. Сначала ехали верховые, следом тяжело груженые подводы, увязая колесами по ступицу в грязи, с привязанными к задкам бычками и телками, овцы лежали связанными на подводах и громко блеяли. Почти сразу стали забивать скот. Тут же разводили костры, жарили и варили мясо. Вскоре начались большие посиделки.
Дожди как-то сразу прекратились. Тучи попрятались за горизонтом. За долгие недели выглянуло солнце, но оно уже не грело, только светило.
Наступала зима. Она подкрадывалась незаметно. По утрам небольшой морозец схватывал лужи тонкой коркой льда, а жидкую грязь превращал в кашу. Постепенно мороз крепчал и комья грязи превратились в твердые булыжники. Лошади через них спотыкаются, а подводы кидает из стороны в сторону. Потому ездили сбоку у самых хат. Постепенно подводы разбивали грудья, а выпавший снег прикрыл это безобразие.
Повалил снег и задул обжигающий ветер – разгулялась метель. Со всех сторон к центру улицы сбегаются ручейки снега, образуют ревущую «реку», которая мчится до первого препятствия и наметает высокие сугробы поперек дороги, а «река» переваливает через них и мчится дальше.
Другой раз до того завывает пурга, что даже в хате слышен ее зловещий вой. В комнате я один. Хозяйка в хлеву возится с коровой. Детей у нее нет. Мои напарники по квартире с вечера ушли искать самогон и не вернулись. Видимо нашли, что искали, а теперь или спят, или промышляют похмелиться.
Сижу спиной к теплой печке и вожусь с маузером. Временами прислушиваюсь к стуку задвижки. Она напоминает о доме, о деде Иване, Марии Ивановне и остальных:
«Как они там? Живы ли?..»
Стоит вспомнить о доме, как наваливается тоска и давит на сердце. Тряхну головой и говорю себе:
«Кончай хандрить! Без этого хватает проблем! Дай Бог выпутаться…»
Как дороги восстановились, махновцы стали устраивать набеги на деникинцев. Если налет получался для белых неожиданным, возвращались на базу с трофеями: гнали скот, обозы с продуктами, фуражом, обмундированием и оружием, всадники обвешены узлами с тряпками… Но если попадали в засаду, то тут не до трофеев…

Я-то понимал, что такие дела не делаются наскоком, без разведки. Кому скажешь? Кто тебя слушать будет? В лучшем случае пошлют в непотребное место, а могут и в контрразведку…
Однажды, к моему великому удивлению, вызвал меня командир полковой разведки Сивый. Так и не понял, то ли фамилия, то ли кличка. Что бы это ни было, а она соответствовала его виду: давно не стриженые и не чесаные седые волосы падали на широкие, могучие плечи, как у сивой лошади пепельного цвета грива. Довершал облик «красавца» распухший нос картошкой цвета Борщёвого бурака, под глазами мешки. Я сразу понял, что имею дело с алкоголиком.
– Борщёв, – сказал он хриплым голосом, – говорят, ты служил в царской разведчиком?
– Было дело! – усмехнулся я.
– Так вот! Даю тебе в подчинение десяток моих хлопцев и по селам. Нам нужно знать все о белых… – он помолчал и добавил. – Говорят, будто видели разъезды красных…
У меня от неожиданности сердце забилось часто часто, но сдержал радость и с безразличием в голосе спросил:
– Откуда красные? Они же далеко отступили?
– Да нет! – возразил Сивый. – Теснят белых. Так ты выведай все!
– Будет сделано! – козырнул я.
Сивый сделал недовольную гримасу, но ничего не сказал. Зато я отозвался:
– Это по привычке!
– Ладно, действуй! – милостиво разрешил Сивый.
Назначению я обрадовался. Откуда узнал Сивый о красных, мне неизвестно. Он объяснил куда ехать и что делать. Дали шуструю гнедую кобылу.
– Зачем? – удивился я. – У меня мерин есть!
– На такие дела тот дохляк не годится. На второй версте выдохнется, – сказал Сивый.
– Почему? – удивился я.
– Его хлопцы подпалили.
– Тогда конечно! – согласился я.
Мое войско неподалеку гарцевало на сытых лошадях. Я глянул на них и подумал: «Как на подбор – здоровые, сильные…»
– Ну, с Богом! – сказал начальник.
Я вскочил на кобылу и повел своих махновцев выполнять задание.


В первом же селе понял, что подчиненных разведка вовсе не волнует. Они сразу начали грабить население. Забирали все: от тряпок до гусей и поросят. Мои крики и угрозы не помогали. Так и вошло в привычку - я занимаюсь сбором сведений, а хлопцы шарят по хатам. Меня это возмущало.
– А если ваши семьи будут грабить? – спросил я.
– Нас не будут. Нас боятся! – ответил один из моих подчиненных.
– Почему обходите кулацкие терема?
– Как же! Там могут и из пулемета полоснуть…
Я пожаловался Сивому. Он сощурился и гневно оборвал меня:
– Ты, хлопче, не лизь ни в свое дило! Бо поставлю к стенке! Что-то от тебя стало большевистским духом смердеть. Усек?
– Не знаю, – огрызнулся я, – чем от меня смердить, но кто разведку будет делать? Я один?
Сивый глянул на меня убийственным взглядом. Я молчал. А что мне оставалось? Не распалять же гнев этого пьяницы.
И все же мои слова не пропали даром. Я заметил, что махновцы стали по два, три вертеться около меня, а остальные на «промысле». Только Сивый на меня смотрел чертом.
Бывая в разведке, мы часто соприкасались с белыми, но в бой не вступали. Да и с кем? Завидя настоящее войско, мои вояки разбегались кто куда, как тараканы по щелям.
Белые меня не интересовали. Мне нужны красные, а их как на грех и нет. Но жители деревень видели разъезды красных. Это меня радовало. План побега у меня давно готов.

Однажды я занимался сбором разведданных, а мои помощники грабили население. Когда они смылись, не заметил. Оглянулся – ни души. Разъезжаю на кобыле, как ни в чем не бывало. По центральной улице высматриваю подчиненных, а они как в воду канули.
В тот день светило солнце. Было безветренно. С самого Рождества держалась ясная погода без ветров и метелей, но с лютыми морозами. Несмотря на мороз холода не ощущаю. Овчинный полушубок греет, как печка. Еду, улыбаюсь. В одном месте сказали, что видели красных. В таком радужном состоянии подъехал к толпе женщин у колодца. Толпа загудела и стала окружать. Я ничего не понимал. Хотя догадывался в чем дело. «Я-то тут причем?» Растерянно оглядываюсь на селянок. Лица их сурово смотрят на меня. Кобыла топчется на месте, нервно покусывая удила. Кольцо сжимается.
«Ну, – подумал, – тут тебе, Филимон, и крышка…»
Мог бы пугнуть «Маузером», но не посмел. Понимал, обида у женщин великая. Кобыла закрутилась на месте, как карусель. Одна из баб поймала ее под уздцы и остановила. А товарки ее стали выкрикивать оскорбления:
– Ворюга! Мародер! Насильник!..
Я опешил и мычал что-то неразборчивое в свое оправдание, но женщины не обращали на это внимание. Вдруг одна из них, самая молодая, шустрая и вертлявая, в крик:
– Бей его, бабы!
Мне стало жарко, а в мозгу проскользнула мысль: «Убьют!» Лоб взмок, по спине побежала струйка пота. Рукавом полушубка смахнул со лба пот и с тревогой смотрел на злые лица. Хотел что-то сказать, но не успел. Женщины набросились на меня и стащили с кобылы. Словно бревно грохнулся на снег и закрыл голову полами полушубка. Били меня и ногами, и коромыслами, и разными палками. Наконец обрел голос и взмолился:
– Женщины! Я вас не грабил! Это другие!
– Все вы из одной банды! – кричала какая-то в ответ.
– Я не бандит! Я солдат!
Озлобленные на махновцев селянки с усердием охаживали мои бока и приговаривали:
– Он еще что-то бормочет. Бандюга!
Били меня до тех пор, пока не стал терять сознание. Это подействовало на крестьянок отрезвляюще. Одна из них спохватилась:
– Убивство, бабоньки! Теперь Махна нас со свету изживет…
Они глянули друг на друга и молча разбежались по хатам. С этим и потерял сознание. Бросили еле живого в снегу на дороге. Кобыла моя еще раньше задрала хвост трубой и вскачь исчезла за околицей. Больше ее никто не видел. Я же временами терял сознание и приходил в себя. Попытался подняться на ноги, но не смог…

Спасло меня то, что в деревню въехал махновский разъезд. Старший увидел лежащего на снегу, остановил коня, а за ним и другие.
– Поглядить, – ткнул он нагайкой, – кто это разлегся на полдороги, как у себя дома?
Один всадник соскочил с коня, подошел ко мне и перевернул. Он всмотрелся в меня и слышу, словно слова доносятся издалека:
– Це наш, батька!
– Заберить! – приказал он.
Меня перекинули поперек седла запасной лошади, словно мешок с костями. Разъезд ускакал в степь. Я болтался, как коровий хвост, пока окончательно не потерял сознание.
Очухался в штабе. Открыл глаза и обнаружил, что один заплыл, оставив лишь узкую щелку. Долго не мог сообразить, где я и что со мной. Вошел начальник штаба и стало ясно где я, услышав его голос:
– Кто тебя изувечил, Борщёв?
Мне не хотелось выдавать и так обиженных Богом и людьми женщин. Молчал. Да и язык во рту распух – стал, как деревянный и едва ворочался. Разговаривать я не мог. Начальник штаба нагнулся почти вплотную и задал тот же вопрос:
– Борщёв, скажи? Мы из них…
Без слов ясно – сожгут село. Я мычал и показывал на затылок.
– Да-а-а! – вздохнул начальник. – Отбили хлопцу памороки. С перепуга язык отнялся. Мычит, как корова, ничего не поймешь.
«Стоп! – подумалось мне. – Притворюсь немым. Поиздеваются малость и отстанут».
Вошел Сивый. Глянул на мои «фонари» и покачал головой:
– Ухайдокали хлопца!
– Кто его так? – поинтересовался начальник штаба.
– Говорят, бабы из той деревни, где его подобрали. То ли лез к какой-то, то ли хотел забрать что-то? Вот сбежались и дали. Вообще-то, я толком не знаю.
– Да-а-а! – только и проговорил начальник штаба.
«Пускай будет так, – подумал я. – Это хорошо, что толком не знаешь. Главное женщин не тронешь…»
– Так было? – спросил Сивый.
– Я промычал что-то неразборчивое и отвернулся к стенке. Пришли два дюжих хлопца, посадили меня на скрещенные руки и отнесли в хату, где квартировал.
Симуляция удалась. Язык отошел на третий день. Пока он болел, есть не мог. Питался жидкостями. Хозяйка варила бульоны и заливала мне в рот. Она жалела меня и кричала на постояльцев:
– Не курите и не орите, охламоны! Человек больной!
Махновцам это не нравилось. Первые дни выходили курить на двор, а потом один сказал:
– Гайда, хлопцы, в другую хату. Бо туточки смердить мертвяком…
Хлопцы, как по команде, собрали свои манатки и исчезли. Хозяйка рада-радешенька. Она стоит на коленях, отбивает поклоны на образа, крестится и шепчет:
– Господи, Боже наш! Все, в чем согрешила: словом, делом, мыслями, ты Милостивый и Человеколюбивый, прости меня. Спасибо за избавление от дармоедов…
Она восхваляла Бога и меня. Я усмехнулся и подумал:
«А меня за что? Женщин благодари, что отделали меня под орех».
Как только махновцы ушли, хозяйка предложила помыться и сменить белье, а грязное забрала для стирки. Она подумала и сказала:
– Полезай на печку. А солому сожгу. И вообще после этих обормотов наведу порядок в хате.
Я продолжал молчать и разговаривать на пальцах и руками. Хозяйка догадывалась, что я симулирую, но молчала. Мы с ней поняли друг друга.
Красота! Лежу на печи и «плюю в потолок», – как говорил мой дед Иван, – и строю планы побега. На дворе мороз, вьюга, ветер завывает волком, а мне вся махновская толкотня до одного места. Несмотря на благополучную ситуацию, настроение отвратительное. Голова гудит, как труба на сквозняке. Я вздыхаю и думаю:
«Позор! Докатился ты, Филимон! Приняли тебя за насильника и грабителя! Как жить с таким клеймом? Нужно что-то делать…»
Но что? Красные далеко. Не к белым же возвращаться?
Жили мы с хозяйкой спокойно около месяца, а потом нагрянули другие махновцы – человек десять. Женщина опять грохнулась на колени и молила Бога о чем-то…
Новые квартиранты хотели было выселить меня, но хозяйка схватила метлу и как закричит:
– Во-о-о-он!
– Тю на тебя! – отозвался один с вислыми усами. – Бешеная!
Махновцы выскочили из хаты, чтобы переждать пока хозяйка успокоится, но с той поры перестали меня задевать. Женщина улыбается и говорит:
– Так-то лучше! А то вздумали… Хозяева тоже мне…


Поднялся на ноги, а верней, первый раз вышел на улицу, в конце февраля. В тот день с самого утра дохнуло оттепелью. Еще ночью подул теплый ласковый ветер. Снег таял на глазах. Появились лужи, потекли ручейки, размывая рыхлые сугробы. Я грелся в затишке на солнце и наслаждался свободой. В набеги не брали, считая меня полудурком. Мне это было на руку. На насмешки и задирки не обращал внимания. Однажды командир полка не выдержал и заступился:
– Оставьте мужика в покое! Он пострадал за наше дело.
«Вот так, – усмехнулся в душе. – Стал ты, Борщёв, бандюгой…»
С той поры перестали замечать, будто я исчез с лица земли. Другой раз даже обидно становилось. Но такую обиду пережить можно. Солнце все выше и пригревает сильней. Нежусь в его лучах и обдумываю план побега.
Однажды, уже в марте, когда снег сошел, малость подсохла земля и дороги приняли сносный вид, в деревню ворвался наметом махновский разъезд. Командир почти на ходу соскочил с седла на землю, бросил подоспевшему ординарцу поводья и бегом в штаб.
«Вот это да! – удивился я. – Что же прижучило махновцев?»
Было понятно, что произошло что-то особенное. А что? Обычно с набегов возвращались с песнями. На этот раз у всадников растерянный вид. С коней не слазят и озираются, словно ждали удара из-за угла.
Стало интересно. Я подошел к ним и на пальцах стал спрашивать: Что происходит? Наездники молчат. Выскочивший из дверей командир сотни зло процедил сквозь зубы:
– Ни твоего ума дило!
Он тут же вскочил в седло, пришпорил коня и помчался за околицу, а отряд за ним. Я пожал плечами и вернулся в затишек на насиженное место.
Подъехала полусотня к крыльцу. Появились командир полка и начальник штаба. Им подали лошадей, и отряд ускакал в поле вслед за разъездом. Все происходящее озадачило меня.

Пришлось ждать вечера. Знал, что когда начнется пьянка, что-то прояснится. На этот раз махновцы долго не садились за самогонку. Только около полуночи чем-то удрученные молча начали пьянку. Прислушался. Говорят о всяких пустяках. Лежу на русской печке и слушаю. Ничего утешительного. Жду.
После второй четверти развязался язык у Сивого:
– Прут, чертяки, аж гай шумит!
«О ком это он?» – не понял я.
– Белые в Крым драпают! – поддержал начальника кто-то.
– Скоро и нам житья не будет, – вставил второй.
– Красные батьке Махно предлагают союз, – проговорил Сивый.
– На кой грец он нужен, – вмешался сотенный. – Нам и так добре.
«Вот это да! Вот это новость!» – подскочил я на своем ложе и больно ударился головой о потолок.
– Што же батька насчет союзу? – спросили у Сивого.
– Казав, подумае.
Мне стало ясно, как божий день, что союз с Махно – дохлое дело. Я хорошо узнал волчьи повадки «Народной Армии». Они могут пойти на союз, а в удобный момент ударят в спину.

«Нужно бежать! – решил я. – Все складывается в мою пользу».
К побегу готовился с оглядкой: присматривался к людям, прислушивался к разговорам. Приблизительно представлял картину боевых действий. Чтобы больше выведать – стал разговаривать с заиканием. На меня смотрели с изумлением. Даже однажды огрызнулся:
– Всю жизнь должен немым быть!?
Чем еще больше озадачил махновцев и Сивого. Они посмотрели на меня, но ничего не сказали, а я подумал:
«Не совершил ли я глупость, начав говорить? – потом отмахнулся. – Что будет, то будет…»
У многих анархистов наступление красных вызвало националистическую ярость и злобу.
– Опять москали прут на Украину! – слышалось отовсюду.
«Во дают! – подумалось мне. – Русские земли называют какой-то Украиной. Хотя это Малороссия».
Меня это не удивляло, а всякие выпады против русских воспринимал спокойно. Наступление красных подняло мое настроение. Появилась способность действовать. Проверил «Маузер». Патронов нет.
«Вынули, паразиты, – разозлился вначале, а подумал – обрадовался. – И впрямь считают, что у меня не все дома? Боятся, что сдуру перестрелять могу…»
Патронов достал без труда. Когда махновцы перепиваются на посиделках, их самих вяжи – не пикнут.
Меня озадачило, что нет сплошного фронта. Сколько лет воевал, а такого не видел. Ни фронта, ни позиций, кто наступает, кто отступает, где искать красных?
Чтобы бежать, нужна лошадь. Это трудней, чем достать патроны. Конюшни охраняются и патруль по улицам ходит. Думал, думал, как войти в доверие к конюхам и стал пропадать около лошадей: убирал навоз, чистил до блеска конские спины, запрягал, седлал… Вскоре стал ночевать. Постепенно привыкли видеть меня среди коней.
Долго не удавалось совершить побег. То погода мешала, то отряд в разъезде, то кони уставшие, то красные отступили. Я полагал – бежать так наверняка.
Махновцы не уходили с насиженных мест и воевать ни с кем не собирались. Да и не могла такая армия вести военные действия: ни порядка, ни знания военных законов… По крайней мере видел на примере своего полка: никакой боеспособности.

И вот однажды вечером выпала удача. Махновцы вернулись из набега рано, веселые и разговорчивые. Видимо им сопутствовала удача. Вскоре засели за самогонку. Хозяйка проворчала что-то и ушла. Я решил не упускать момента. Оседлал лучшего скакуна и на галопе помчался по деревне. Вдруг слышу крик:
– Наш дурак на коне!
«Ну, думаю, – хана! Погони не миновать!»
Погоню увидел, когда был далеко за деревней. В меня не стреляли, и я не отвечал. Ушел бы, но вдруг из балки выскочил небольшой отряд махновцев из другого полка и окружили меня. На миг растерялся, думая:
«Все! Растерзают!»
Выручила солдатская смекалка. Притворился конченым дураком и, размахивая маузером, орал:
– Постреляю! Всем юбки на головы позавязываю!..
Махновцы переглянулись и набросились на меня, а тут погоня подоспела.
– Слава Богу! – облегченно вздохнул Сивый. – Догнали!
– Так это ваш? – спросил старший отряда.
– Наш! Наш!
– Он что, того? – покрутил пальцем у виска чужой командир.
– Есть маленько! – отозвался Сивый. – Его бабы угостили дрючком по котелку. Ну и вот. Не уследили, когда утек отомстить!
«Вот оно что? – удивился я. – Думают, будто мстить собрался? Так и буду говорить».
– Понятно! – усмехнулся чужой командир. – Забирайте своего дурака, а у нас дило.
«Дило! – подумалось мне. – Знаю ваши дела…»
– Связать его, хлопцы, – перебил мои мысли Сивый. – Бо опять выкинет фортель.
Чужой разъезд скрылся в наступающих сумерках. Меня опутали веревкой, посадили на лошадь, и отряд тронулся к деревне. Дорогой молчали. Ехали рысью. Я болтался в седле, как мешок с костями, едва удерживаясь. Сам косился на Сивого. У него мой «Маузер».
«Все! – вздохнул я. –Присвоит…»
О своей участи не думал. Жалко было оружия, как своего ребенка.

Когда ехали по деревне, меня провожали безразличными взглядами махновцы. Это меня не волновало. Озадачило то, что меня посадили в погреб, а у дверей поставили часового. И еще. Когда конвоир закрывал дверь, с усмешкой буркнул:
– Охолонь, хлопце! Уж дюже ты разошелся!
От этих слов закралась тревожная мысль:
«Неужели шлепнут? Довоевался, Филимон! – и тут же возразил. – Не посмеют…»
Успокаивал себя, а знал, что у анархистов все возможно. Этот народ непредсказуем.



Чем бы эта история с побегом закончилась – неизвестно. И опять мне повезло. Недаром бабка Анастасия говорила, будто я родился «в рубашке». Только устроился в углу на соломе и стал дремать, как слышу шепот доносится из окошка под потолком:
– Борщёв, это ты?
– Я! А ты кто?
Часовой назвал фамилию. Я никак не мог вспомнить, кто он такой. И опять голос:
– Признал, Филя?
– Нет! Фамилия знакомая, а припомнить не могу.
– Цыган я!
Мне вспомнился чернявый парень, которого называли «Цыган», хотя он чистокровный хохол. Мы с ним встречались на фронте. Он служил в пехоте, но мы иногда ходили вместе в разведку. Я знал его, как верного товарища.
– Теперь признал! – отозвался я. – Ты откуда взялся?
– Потом расскажу! Есть дела поважней. Ты, Филя, знаешь, что из этого погреба выносят ногами вперед, чтобы занять место в могиле?
– Нет, не знал. А меня за что?
– Говорят, что ты хотел переметнуться к красным, а тебя догнали.
– Догнали б, если бы не напоролся на чужой отряд.
– Я выручу тебя. Вместе уйдем.
– Как это?
– В полночь у меня смена. Свяжем сменщика и в погреб его, а сами запряжем в тачанку коней и поминай, как звали.
– А ключ от замка?
– Сменщик придет с ключом, а я должен отнести его в караулку. Когда он будет проверять арестанта…
– Понял! – перебил я Цыгана.
В полночь пришел сменщик. Сам пришел, а не как положено - с разводящим. Поговорил с Цыганом о каких-то пустяках, потом крикнул:
– Борщёв! Ты живой?
Я молчал, как было уговорено. Сменщик заволновался:
– Нужно посмотреть – спит или дал тягу?!
– Вполне, – подзадорил Цыган, – прорыл дырку и улизнул.
Загремели запоры. Новый часовой распахнул двери и переступил порог. Он тут же попал в мои железные объятия. Цыган помог связать его. Сменщик мычал и выкручивался, но вырваться не так просто. Цыган закрыл погреб на замок, а ключ бросил в темноту.
– Теперь к тачанке! – торопил Цыган.
Светила полная луна, бросая длинные тени от хат и плетней. Она, словно круглолицая девушка, улыбалась нам.
– Черт бы ее побрал! – ругнулся Цыган.
– Не ругайся. Луна здесь ни при чем. Давай в тень и ничего страшного…
– Если тебя узнают? – перебил меня товарищ.
– Скажешь, что ведешь на допрос.
– Понял!
Шли мы к хате, где жил Сивый. Там всегда наготове стояла тачанка, а лошади в хозяйском сарае. По дороге несколько раз спрашивали пароль. Мой спутник отвечал, и мы беспрепятственно прошли. У тачанки Цыган сказал:
– Займись пулеметом, а я за конями.
Он поправил на плече карабин и исчез в сарае. От хаты падала тень прямо на тачанку, и я незаметно пробрался в нее. В задке под попоной нашел «Максим» и две коробки с лентами. Заряжая пулемет, думал:
«Красота! Есть чем отбиться. В руки этим зверям даваться нельзя – будут мучить».
Цыган быстро привел коней, и мы вдвоем запрягали их в тачанку.
– Когда лошадей брал, никто не видел? – спросил я.
– Нет! Конюх вдрызг пьяный.
И тут я услыхал скрип двери и увидел Сивого. Он вышел из хаты и, пошатываясь, пошел на нас. Не дойдя, стал справлять нужду. Я аж присел от удачи.
– Ты чего, Филя? – удивился Цыган.
– Ничего. Ты пока сам, а я на минутку.
Найдя старые вожжи и добрую палку, подкрался к Сивому. Он все еще дулся, сопел и икал. Не раздумывая, стукнул по его каракулевой папахе. Он крякнул и осел. Через минуту он был связан и с кляпом во рту. Тяжелым оказался, боров. Цыган заметил, что я с чем-то вожусь и громким шепотом спросил:
– Ты что копаешься, Филя?
– Да вот, командира пригладил по кумполу. Помоги бросить в тачанку! Туша, пудов на восемь!
– На кой он тебе ляд?
– Во-первых, на нем был мой «Маузер», во-вторых, как можно уехать из вражеского стана без языка?
– Однако давай веселей! – торопил Цыган.
Когда мы выехали на улицу, нас догнал истошный крик:
– Ка-а-ра-у-ул! Батьку украли!
Цыган аж подскочил на сидении от неожиданности и огрел коней кнутом. Они рванули тачанку и галопом понеслись по селу. Луна, как фонарь над головой, освещает дорогу, бросая на нее тени хат, плетней с горшками, словно головы в касках. Мы как на ладони. Я поудобней устроился у пулемета и ждал погоню. Напарник не жалел лошадей и нещадно хлестал их кнутом-арапником.
Сильные кони мчали нас уже по степной дороге с сумасшедшей скоростью, а в ушах свистел ветер, когда из-за околицы вырвалась погоня. Она все ближе и ближе. Мне казалось, будто слышу храп животных. Но это только казалось. Цыган оглянулся и крикнул:
– Стреляй!
– Чего переполох поднимать? Они же не стреляют.
– Надо пугнуть. Такую гонку кони долго не выдержат!
– Уйдем дальше от деревни, тогда пугну.
Махновцы не выдержали и подняли беспорядочную пальбу. Я ответил короткой очередью. Преследователи натянули поводья. Кони закружили на месте. Они освещены – как на ладони. Я вцепился в рукоятки «Максима», но не стрелял. Мне не хотелось их убивать. Я знал, что среди анархистов и националистов есть люди далекие от этого и служат им по принуждению. Махновцы оправились от испуга и снова бросились в погоню
– Угости их хорошенько, – посоветовал Цыган, – чтобы отвязались.
Я словно ждал этих слов. Резанул по всадникам длинной очередью. В ответ – беспорядочная пальба из карабинов. В этот момент мы въехали в тень небольшой рощицы. Для верности ударил еще очередью. Махновцы стушевались и остановились отстреливаясь.
– Съели! – крикнул я и оглянулся.
Кони мчались прямо по степи. Цыган лежал на махновском батьке, раскинув руки. Не раздумывая бросился ему на помощь, но она уже не нужна была. Пуля угодила прямо в лоб. Видно в тот момент, когда он оглянулся. Я был потрясен и не замечал, что лошади продолжают мчаться по степи. Очнулся, когда тачанка остановилась в глубокой балке, которых много вокруг, зацепившись колесом за куст терна.
«Ну, вот и все! – подумалось. – Куда теперь?»
В тачанке нашлась лопата со сломанным черенком. Выбрав место у роскошного тернового куста, стал рыть могилу.

На рассвете покинул вечное пристанище Цыгана. Так и не узнал его имя, а фамилию не запомнил. Не спеша выбрался из оврага и огляделся. Хмурое утро медленно оттесняло ночь. Степь пуста. Погоня то ли потеряла меня, когда тачанка попала в тень, то ли повернула назад.
Сивый проспался после пьянки и ворочался. Он смотрел на меня, как удав на кролика, готовый проглотить живьем. Я натянул на него попону и тяжко вздохнул. Оглянулся на могилу Цыгана, стегнул коней кнутом. Они подхватили тачанку и легко вынесли на дорогу. Так закончилась моя служба у батьки Махно.

Утро предвещало хорошую теплую погоду. Солнце как-то сразу выплеснуло сноп золотистых лучей, а следом появилось и само. Меня это не радовало. Потеря товарища оставила неприятный осадок в душе.
Выйдя на дорогу, лошади встали. Огляделся. Местность незнакомая. Вдали виднеется колокольня. Я узнал ее по облезлой голубой краске. Это то село, из которого я бежал.
«Нужно уходить, – подумалось мне. – Жаль Цыгана. Он знал эти места…»
Сворачиваю на едва проторенную дорожку, ведущую на север. Дорога кочковатая, тряская. Тачанку трясет, как в лихорадке. Кони идут шагом. Съехал на обочину. Трава уже хорошо поднялась. Лошади путаются в ней ногами, но зато не трясет. Наконец выехали на накатанную дорогу. Кони сами пошли рысью. Я вожжи только держу, но не управляю.
«Животные, видимо, почуяли жилье? – подумалось мне. – Возможно здесь встречу красных?»
И встретил. Судьба-злодейка опять сыграла со мной злую шутку. Она привела меня в ту деревню, где не так давно селянки чуть было не лишили жизни.
Деревню я не узнал. Таких по Малороссии сотни тысяч с соломенными и камышовыми крышами на хатах. Я этого не замечал. После гибели Цыгана все плыло, как в тумане. Запомнилось только чугунное колесо на колодезном журавле.
Еще с околицы увидел красных бойцов в шлемах. Сердце екнуло: «Наконец!» Бойцы у колодца охаживали стайку молодаек. Они весело болтали и громко смеялись. Не подозревая о подвохе злодейки, которую называют судьбой, ехал к ним. У колодца смех прервался. Вдруг мое сердце екнуло, от него что-то оторвалось и жгучей льдинкой поползло к животу и запекло огнем. Я увидел знакомое колесо. Затряс головой, но чугунное колесо, привязанное к журавлю для противовеса, не исчезло. И тут понял всю трагедию происходящего.
Поворачивать назад было поздно. Меня заметили и ждали. По телу прошло что-то наподобие судороги. Ноги стали ватными и не слушались. Руки кое-как двигались. Подъехав к колодцу, натянул вожжи и робко выговорил:
– Добрый день!
– Скорей утро! – с ехидцей поправил шустрый безусый боец.
– Извините! – отозвался я.
В ответ молчание. Меня внимательно разглядывали, словно коня на базаре. Только с той разницей, что в зубы не заглядывали. Женщины зашептались. И вдруг крик:
– Ба-а-бы-ы! Это махновец! Тот, которого мы чуть не отправили на тот свет!
Женщины загалдели, еще пристальней вглядываясь в меня, а одна качнула головой:
– Нет! Тот был в полушубке, а этот в шинели!
А другая горластая молодайка с бородавкой на брови в крик:
– Он! Я признала его по нагану! Грабитель! Насильник!
От этого крика я вздрогнул и с грустью подумал:
«Тут тебе и конец, Филимон! Это та самая баба, которая и в тот раз взбаламутила товарок. На этот раз живьем не уйти…»
– Ах вот оно как? – отозвался один из красноармейцев, видно старший. – Значит грабим! – и наставил на меня наган. – Руки вверх! Головченко, обыщи!
На тачанку вскочил шустрый невысокий боец, тот самый, который поправлял меня. Он обшарил карманы, снял с меня «Маузер», развернул на меня пулемет и умостился около него. Командир заметил, что под попоной кто-то копошится, рывком откинул ее угол и отпрянул в сторону.
– Фу ты, черт! – ругнулся он. – Откуда у тебя бочка с самогоном? За версту разит перегаром!
– Это точно! – усмехнулся Головченко. – Как дыхнул, аж закусить захотелось.
– Не остри, Головченко! Не в цирке! – оборвал его старший.
Остальные бойцы стояли с лошадьми в стороне и улыбались, зная веселый нрав товарища.
– Молчу! – отозвался весельчак. – Вы закройте его, товарищ командир, а то со мной может что-то случиться!
А что, не уточнил. Командир сурово глянул на подчиненного, но Сивого прикрыл и ткнул в него наганом:
– Кто такой?
– Батька! Командир разведки! – отозвался я.
– И куда ты его в таком виде?
– К вам! – я тут же поправился. – Красным! Он много знает.
– Ишь, хитрюга! – загудели женщины. – Откупиться захотел? Знаем мы вас – насильников и грабителей!
Толпа стала надвигаться на тачанку.
– Тихо! – крикнул старший. – Осади! Разберемся!
– Нечего разбираться! – раздался гневный знакомый голос. – К стенке его! Еще разбираться с каждым бандюгой…
«Ну, Филимон! – усмехнулся про себя. – Разорвут… – мне вспомнились где-то услышанные слова. – Самый жестокий и безжалостный судья – обиженная женщина…»
– Стой! – кричал командир. – Куда прете! Осади! Самосуда не дозволю! На других говорите, а сами?
И это не помогло. Тогда он дважды выстрелил из нагана. Толпа попятилась и притихла. Я посмотрел на Головченко и сказал:
– Что ж это творится? Опять она. Однажды чуть не убили ни за что и опять эта горластая орет, как резаная!
– К стенке его! – истошно вопила горластая с бородавкой. – Попили нашей кровушки… – и тут поперхнулась не закончив угрозы.
– Да замолкни, балаболка! – гневно сказала одна из женщин и толкнула орущую в бок кулаком. – Так и к стенке, а тебе дадим ружье и стреляй…
– Чур тебя! – попятилась крикливая. – А чего я?
– Ты больше всех хочешь его крови! А може, он и не виноватый. Он нас не трогал. За что лишать человека жизни? А-а? – повысила голос моя заступница.
Бойцы смотрели на женщин и ждали, что они еще скажут. Я нашел глазами в толпе свою защитницу, молодайку лет тридцати.
«Молодая, красивая и уже вдова солдатская…»
Я улыбнулся ей. Она смущенно спряталась за спины товарок.
– Пожалели! – не унималась горластая. – Все они на одну колодку! Здесь не трогал, так других грабил…
– Слушай, тетка! – неожиданно вмешался Головченко. – На винтовку – бах и дело в шляпе, а то рассусоливаешь.
– Почему я? У тебя ружье, ты и стреляй!
– Так ты хочешь расправиться с ним моими руками? Здорово!
– Може, и в самом деле не виноватый? – загомонили женщины.
– Так за что вы его избили? – спросил командир. – Сказал разберемся!
Подошел старик с дымящей ядовитым самосадом самокруткой, откашлялся и сказал:
– Ты, мил человек, не слухай этих балаболок. Не грабил он. Он был у меня и расспрашивал о вас, о красных. Грабили другие, попало этому.
Женщины стали забирать свои ведра с водой. Горластая с бородавкой обернулась и зло проговорила:
– Эх вы! Мы их ждали…
– Не волынь, мамаша! – перебил ее Головченко. – Говорят тебе…
– Черт тебе мамаша, а не я! – выкрикнула она и пошла прочь, раскачивая ведра на коромысле, а из них плескалась вода.
– Не балагань, Головченко! Дело серьезное…
– Так говорят же – не грабил, не убивал! – пошел в мою защиту Головченко. – Нельзя же шлепнуть человека по наговору.
– А я о чем говорю! А тебе все смешки.
– Нет, товарищ командир. На этот раз я серьезно.
– Ну и ну! Так я тебе и поверил, – командир повернулся к женщинам и крикнул. – Прощайте, бабоньки! Нам пора!
Женщины загудели все сразу. В этом гомоне трудно было что-то разобрать, но чувствовалось изменение настроения в мою пользу.
– Почему прощайте? – отозвалась одна из женщин. – Приезжайте!
Селянки расходились по своим дворам. Я стоял в тачанке, как истукан, смотрел женщинам вслед и думал:
«Женское сердце отходчивое. Оно не только беспощадно судит, но и милует».
Моя защитница оглянулась. В эту минуту она была еще краше. Не будь я женат, приударил бы. Хотя не знал, как это делается. В ответ помахал рукой.
– Будешь ехать за мной! – оборвал мои восторги командир.
Головченко соскочил на землю, привязал к задку своего мерина и опять уселся за пулемет, направленный на меня.
– Готово, товарищ командир! – доложил он.
– Не вздумай шутить! – предупредил старший. – Головченко стреляет без промаха.
– Из пулемета, – буркнул я, – и слепой попадет.
– Чиво-о-о! – приподнялся Головченко. – Да я за двадцать шагов в муху попадаю!
– Ладно вам! – оборвал командир сердитый протест подчиненного. – Потом разберетесь, кто куда попадает!
Бойцы дружно засмеялись. Головченко обиженно скривился и опустился к пулемету, что-то ворча. Отряд на рысях покинул село.


За деревней оглянулся. Хаты с соломенными крышами, словно в высоких папахах, удаляясь, становились все меньше и меньше, будто врастали в землю. Весна в разгаре. Солнце припекает. Головченко развалился в задке и с наслаждением курит. Заметив, как пристально я смотрю на злосчастную деревню, спросил:
– Что ты так на нее смотришь?
– Да вот. Дважды покушалась на мою жизнь. Было бы за что?
– Но ты был тогда в деревне?
– В том-то и дело, что был. Вот этот, связанный, дал мне десяток махновцев, чтобы я собрал сведения о белых и красных. Пока я занимался разведкой, а они по хатам… Когда вернулся, их и след остыл. Вот тут-то женщины стащили меня с кобылы и отходили так, что я только очухался. Вот решил искать красных. Не могу я больше быть в этой банде…
– Закуришь, корешок? – перебил меня Головченко.
– Не курю!
– Да ты не обижайся!
– А я и не обижаюсь. Спасибо тебе за защиту.
– Да не тушуйся, браток! Утрясется!
– Дай Бог! – вздохнул я.
За тачанкой бойцы на сытых лошадях, а впереди командир на гнедом жеребце. Тачанка как бы под охраной. Мои кони за ночь отдохнули и шли легко. Изрытую колдобинами дорогу объезжали обочиной. Деревня все удаляется – видны только верхушки крыш, а когда нырнули в балку и выехали по другую сторону – вовсе исчезла.
Вокруг голая степь с выгоревшей прошлогодней травой, а сквозь нее пробивается молодая. Попадались латки озимой пшеницы. Она радовала глаз темно-зеленой окраской. Я вздохнул и подумал:
«Но этого мало. Крестьяне так и не приступили к полевым работам. Мужчин нет, а женщины… Трудно придется народу без хлеба».

Село, куда мы приехали, оказалось большим и с церковью. Такие в Малороссии называют местечками, а по-русски – городок. Если судить по добротным домам и хатам – богатое. По его длинным широким улицам рытвин и ям не видно. Как будто не было дождливой осени и суровой зимы.
Наш отряд только въехал в село, а навстречу скрипели колесами тяжело груженные боеприпасами обозы. Нас поминутно обгоняли всадники в разные стороны. Я оглянулся к Головченко. Он улыбнулся:
– Вот и приехали! Ты не тушуйся, корешок!
– А я и не тушуюсь!
Командир остановился на площади у большого дома напротив церкви. На высокое крыльцо с обгрызанными ступенями то и дело вбегали и выбегали военные. У коновязи они вскакивали на коней и уносились по своим делам. Я сразу сообразил: «Штаб».
По знаку переднего мы остановились. Он соскочил на землю и отдал повод подоспевшему бойцу, а мне сказал:
– Понимаешь команды конников!
– Драгун я!
– Тогда понятно. Слезай. Будешь ответ держать.
Я молча накрутил вожжи на ручицу и спрыгнул на землю. Мы прошли несколько шагов, старший остановился и крикнул:
– Головченко, смотри за махновцем. Да развяжи его.
Я по привычке застегнул шинель на все крючки и пошел за командиром. Он с ловкостью матроса взбежал по ступеням.
«Я уже так не могу, – и усмехнулся, – старею».
Командир подождал меня на крыльце и пропустил вперед. Я толкнул тяжелую дверь. Она жалобно завизжала.
«Помазали бы петли» – с досадой подумалось. – Никому в голову не придет капнуть дегтю…»
С виду я спокоен, а в душе камень. Лезла в голову всякая дребедень. О своей участи не думал. Положился на судьбу. Все же она не всегда строила мне козни. Бывали и светлые дни и даже счастливые. Надеюсь, что все кончится хорошо.
В комнате, куда мы вошли, несколько военных дымили самокрутками и бурно спорили. Над их головами плыло сизое облако махорочного дыма. Увидев нас, они умолкли. Один из них окинул меня пристальным взглядом. Видимо остался доволен осмотром и спросил:
– Кого привел, Сивоконь?
«Сивоконь!? – удивился я. – Не родственник того…»
– Махновец, товарищ начштаба. А в тачанке еще один. Его Головченко сторожит. Тот никак не придет в себя после пьянки.
– А где тачанку взяли?
– Она его, – Сивоконь кивнул на меня.
– Понятно! – усмехнулся начштаба. – Кем служил у Махна?
– Рядовым.
– А тот, в тачанке?
– Начальник разведки полка.
– О-о-о! – удивились военные.
Начальник штаба усмехнулся и спросил:
– Как же ты прошляпил командира и сам попался?
– Я добровольно приехал к вам и его прихватил.
– Как это!? – удивился начштаба и глянул на Сивоконя. Тот утвердительно кивнул.
– Осенью, – продолжал я, – когда бежал от белых, думал у Махна настоящая Народная Армия, а оказалось…
– Мы мало знаем об этой армии…
– И нечего знать! – усмехнулся я. – Грабители и пьяницы. Не понравилось мне у них, но деваться было некуда. Теперь, когда Красная Армия подошла ближе, решил бежать. Первый раз поймали и вернули. Второй побег удался, но погиб товарищ, с которым служил действительную.
– Где служил в царской? – спросил один из командиров.
– Драгуном! От рядового дошел на фронте до вахмистра. Имею три креста и две медали…
– О-о-го! – удивились командиры. – Не жалел живота за веру и царя-батюшку…
– Я отечество защищал, – выдавил я зло, – не щадя живота – это правда!
– Так-то оно так! – покрутил ус начштаба. – Разберемся! Отведи его, Сивоконь!
Меня закрыли в кладовке рядом с комнатой, где допрашивали. В ней темно, как в подземелье. Когда глаза малость привыкли к темноте, разглядел всякий хлам, сваленный в кучу: ломаные стулья и разная утварь, но главное – стоящий неподалеку от двери топчан. Не раздумывая, я тут же улегся на него. Под возню мышей незаметно заснул. Прошлую ночь провел без сна и меня сморило. Сколько спал, не знаю. Когда проснулся, услышал приглушенный разговор. Осмотрелся. Оказалось, это не кладовка, а комната соседняя с той, где меня допрашивали. Прислушался. Говорили обо мне.
– …Да не может драгун стать грабителем! – кто-то защищал меня.
«Правильно!» – согласился я.
Защитнику возразили. Что говорили – не разобрал. И опять слышу:
– Я сам драгун. Были у меня кавалеры всех степеней: вахмистры, унтер-офицеры, рядовые. Ребята что надо. Я всегда полагался на них.
Моего защитника перебили и опять забубнили, как в пустую бочку. С досады плюнул и подошел к топчану.
«Кто это может быть? Защищает, будто знает меня…»
Только устроился на своем ложе в надежде подремать, как загремели запоры, открылась дверь и меня позвали:
– Выходи!
Вышел в коридор, сощурился от яркого света, прикрыл глаза пятерней. Так и вошел в комнату начальника штаба. И вдруг слышу знакомый голос:
– Я же говорил, не может драгун быть грабителем! Правда, Борщёв?
– Так точно! – вскинул руку к виску. И тут открыл рот от удивления. На меня шел бывший эскадронный. – Вот это да! – только и успел промямлить, как оказался в его объятиях.
– Хорош! – хлопал он меня по спине тяжелой рукой. – Тесен мир, Борщёв! Вот и встретились.
Я, как болван, топтался, сияя от радости, словно девка перед сватами, и бормотал:
– Ваше высокоблагородие…
– Был благородие, Борщёв, да весь вышел. Теперь товарищ комполка.
– Так вы что, знакомы? – спросил начальник штаба.
Бывший эскадронный повернулся к своим товарищам и сказал:
– Знаю его, как облупленного. Это мой заслуженный разведчик. Правдивей человека не встречал.
– Неужто?! – удивился хозяин кабинета.
– Мое слово! Был у него дружок… – он повернулся ко мне. – А где Дыденко?
– В Керчи остался. Был ранен в обе ноги. Когда меня мобилизовали деникинцы, Максим уже ходил на костылях. Только одна нога стала короче…
– Отвоевался, значит!
Как мне показалось, бывший эскадронный выговорил это с сожалением. Я с удивлением возразил:
– Кто, Дыденко? Друг у меня не таковский!
– Какой же он? Или я плохо его знаю?
– Да нет! Он все такой же. Только сказал, что как поправится, уйдет в партизаны.
– Где его ранило?
– В Керчи! Прошлой весной, во время восстания. Белые одолели нас. Много тогда погибло народу…
– Да-а-а! – вздохнул бывший командир. – Слыхали об этой бойне…
– Откудова? – удивился я.
– Земля слухом полнится. Об этих зверствах у нас знает каждый боец. Вы, значит, свидетели?
– Не только. Мы – участники. Народу тогда казнили много, говорят, около двух тысяч. Во время боя и ранило Дыденко. Не выжил бы, да мы догадались напялить погоны и кресты. Мы их с собой носили. Когда шли в разведку, надевали. Деникинцы посчитали нас за своих и отправили Максима в лазарет…
Хотел рассказать подробней, но вошел Сивоконь и сказал:
– Товарищ начштаба, у махновцев взяли именной «Маузер».
– Давай сюда! – начальник повертел его в руках и отложил.
– Разрешите! – сказал мой бывший командир.
Он вытащил из кобуры «Маузер», прочитал про себя надпись. На минуту задумался, улыбнулся и спросил:
– Это тот самый?
– Так точно!
– Сумел сохранить.
– Собственно из-за него и батьку прихватил. «Маузер» был на нем. Уже было смирился с потерей оружия. Тут он из хаты вышел по нужде. Пока он справлял ее, я нашел палку и по башке его стукнул и в тачанку.
– Не повезло батьке! – усмехнулся бывший эскадронный. – Борщёв спец брать языков…
В этот момент вошел боец и доложил:
– Товарищ комполка, жеребец у крыльца!
– Погоди! – отмахнулся тот. – Так вот, товарищи командиры! Я за Филимона Борщёва ручаюсь. Наш он человек. Верните ему оружие. Это я его вручал ему в четырнадцатом году. Пока определите его куда-нибудь, а потом заберу к себе. – он откозырял и ушел.
После ухода комполка с минуту все молчали. Я обалдело таращился то на начальство, то на свое оружие, и нетерпеливо переступал с ноги на ногу, как застоявшийся в стойле конь. Откровенно говоря, я растерялся и ждал решения своей судьбы. Первым заговорил начштаба:
– Защитник у тебя, Борщёв, авторитетный. Он с первого дня влился в нашу дивизию. Революцию принял сам, без принуждения. И полк у него боевой…
– Мне пришлось, – вставил я, – принимать участие в его формировании и обучать солдат. Потом полковник отпустил нас в Керчь – брат просил помочь революции.
– И как, помогли?
– Да как сказать, – я вздохнул. – Учили народ владеть оружием…
– Ладно, Борщёв, получи свой «Маузер». Кстати! На нем написано: «За храбрость и меткую стрельбу».
– Было дело! – улыбнулся я.
– Вот и посоревнуйся с Головченко. Ему у нас равных нет.
– Сейчас не знаю, – засомневался я. – Давно не стрелял.
– Ничего! – заверил начальник. – Набьешь руку. Тем более, служить будете вместе в комендантской роте. Сегодня будет приказ.
Я по привычке закинул ремешок от маузера через плечо и козырнул:
– Разрешите идти?
– Разрешаю! Скажи Сивоконю, что направляю тебя в его взвод.
Первым меня встретил Головченко. Он окинул мою помятую фигуру пытливым взглядом и улыбнулся:
– Я говорил, корешок, образуется! И куда ты?
– К вам в роту, и в ваш взвод!
– Порядок! Пошли к командиру!

Так неожиданная встреча спасла меня. Не будь бывшего командира, еще неизвестно, каким бы боком повернулась ко мне судьба-злодейка. На этот раз она благосклонно обошлась со мной и назвать ее злодейкой я не посмел. Про себя извинился перед ней за то, что временами оскорблял. И тут улыбнулся:
«Я с ней, как с человеком…»
Так началась моя служба в Красной Армии. Я сразу понял – это та армия, которая способна навести порядок в стране.


Весна в самом разгаре. Буйно цветут сады. Деревья в розовом и белом одеянии, как невеста в свадебном убранстве. Солнце заметно припекает. Бойцы поснимали шинели и стеганки.
Жить да радоваться. А у меня тоска на душе. Вызова все нет и нет. Я нервничаю и часто спрашиваю у Сивоконя:
– Как мои дела, товарищ командир?
– Пока ничего.
– У вас нет брата? – спросил я его однажды.
– Нету! – ответил командир. – Почему интересуешься?
– Дело в том, что у махновцев есть Сивоконь.
– Вот как! – усмехнулся взводный, – Знаешь, Борщёв, Сивоконей у нас, как в России Ивановых, хоть пруд пруди.
Больше я не стал надоедать. Набрался терпения и жду, а сам думаю: «Не забыл обо мне бывший эскадронный? – и тут же убеждал себя. – Не может быть…»

Все свободное время занимаюсь с лошадями и тачанкой. Меня так и оставили на ней пулеметчиком. Вечерами ездили в степь косить траву на ночь. Теперь у меня есть ездовой. Я вроде начальника - первый номер у пулемета.
Мы с ездовым в момент заполняли тачанку травой. Пока мы косили, кони с жадностью ели разнотравье.
– Вот наяривают! – усмехнулся как-то ездовой.
Ездовой невысокий, шустрый малый, тоже крымский. Он из-под Феодосии, из какой-то деревни, и тоже сбежал от белых. Однажды я спросил его:
– Ты как это угодил к деникинцам? Рядом же лес?
– Врасплох захватили и прямо в вагон.
Я смотрел на него и не мог понять, какой он нации: чернявый, нос чуть с горбинкой, глаза голубые, щетина на лице черная, как смоль, и жесткая, словно проволока. Спросить не отважился.
Вообще-то крымчане особый народ.
У нас намешено столько кровей, что трудно понять, кто есть кто, а спроси – скажет «русский». Есть, конечно, и чистокровные русаки.
Вскоре зачастили дожди. Крестьяне радуются и утверждают, что это к урожаю. А вот армия приостановила наступление.
Дороги в момент развезло. Не хуже чем осенью. Все на приколе: грузовой транспорт, тачанки, артиллерия… Только верховые с трудом пробираются по заданию.
Наступление остановилось не только из-за дождей. Тылы отстали изрядно. Нет продуктов для людей, фуража для лошадей, снарядов для пушек, об обмундировании молчу. Его хронически не хватает.
Дороги расквасились основательно. С трудом вытаскиваешь ноги из грязи, так присасывает сапоги. Зачастую груженые подводы застревают по ступицы. Лошади тужатся, сбруя рвется, а подводы с грузом, как каменная глыба, ни с места…
Но дело к лету. Перестанут дожди, выглянет жгучее солнце и дороги в несколько дней просохнут, подойдут тылы, а там и наступление продолжится.

С восстановлением дорог наша комендантская рота начала разъезжать по всем подразделениям дивизии. Что были за дела, знали только ротный и взводный. Бывало, привозили арестованных бойцов, пленных деникинцев и петлюровцев. Их судили. Бывало, и расстреливали.
Однажды рота попала в засаду самостийникам. Все верхом, только мы с ездовым на тачанке. Вижу нашим тяжко, и крикнул:
– Антон! Разворачивай!
Ездовой знал, как это делается в такой ситуации. Я его учил. В тот момент у меня появился азарт, который возбуждает перед боем. Тачанка стала в удобную позицию, и тут заговорил мой пулемет. Всадники врага растерялись и как горох посыпались с коней на землю. Уцелевшие разбежались по степи. Лошадей без седоков окружили и увели с собой. Убитых у нас не было, раненых уложили в тачанку. Уже в расположении дивизии командир роты сказал:
– Если бы не ты, Борщёв, крышка была бы нам. Ты прирожденный пулеметчик.
– Разведчик я! Понятно? – возразил я.
– Разве? А я не знал!
– Это моя профессия! Другой не приобрел. Не было времени. Седьмой год воюю. И при том я же вахмистр – кое-что соображаю в военном деле. Не с такими воевал, как эти вшивые самостийники. Они любят скопом и из-за угла. Здесь они мастера. Знаю по махновцам.
– Не обижайся, Борщёв, – вздохнул командир роты.
Он, видимо, уловил в моем голосе нотки обиды.
– Я не обижаюсь. Нервничаю, что долго вызова нет.
– Как будет, сразу отпустим. Хотя с такими, как ты расстаются с сожалением.
– И все же лучше, когда человек на своем месте, – заключил я.
– М-м-да-а! – только и буркнул в ответ командир.

Будучи у махновцев и лежа на печи, разленился. Постепенно отвыкал от настоящей службы. Ни в чем не участвовал: ни в набегах, ни в посиделках. Обо мне порой забывали, а если вспоминали, то иначе как дураком не называли.
Перейдя к красным, сразу ощутил разницу с махновщиной. На первых порах показалось трудно. Видно годы берут свое. Как ни говори, а скоро тридцать.
И все же, через пару недель почувствовал себя, как молодой огурчик с грядки. Добавилось силы и уверенности. Еще радовало, что товарищи относятся ко мне с уважением. Это после того, как отбил атаку петлюровцев.

Прошло около месяца, как бежал от махновцев. И вот однажды вызывает меня начальник штаба дивизии и спрашивает:
– Борщёв, ты помнишь ту деревню, где тебя взяли наши?
– Еще бы! Как не помнить! Там бабы чуть было не лишили жизни. Название не знаю, а дорогу могу найти.
– Так вот, – продолжал начальник. – Сивоконя нет. Ты поедешь за командира со взводом в то село. Там встреча с махновцами…
– С махновцами?! – поразился я. – Да они же меня четвертуют за батьку.
– Вот-вот! Как раз и будет разговор о нем. Понимаешь, к ним попался наш разведчик. Обменять надо.
– Я не против. Но они кроме батьки потребуют и тачанку. Не дам!
– А ты верхи!
– У меня нет коня.
– Возьми моего жеребца.
– Ну, если так, – согласился я.
На том и порешили. Получил инструкции, как действовать на случай провокации. Я ее не опасался. Буду действовать с оглядкой. Нравы этого народа мне известны.
Готовился к поездке тщательно. Не хотелось ударить в грязь лицом перед махновцами. Отремонтировал и начистил до зеркального блеска сапоги. Мне выдали новую гимнастерку и фуражку со звездой. Головченко увидел меня и ахнул:
– Красавец! Никак свататься?
– Ага-а! – скептически хмыкнул я. – После такого сватовства тошнить будет с кровавой отрыжкой.
– Не пойму? – удивился товарищ.
– К махновцам посылают.
– Ну и что? Наш взвод весь едет на эту встречу.
– Как ты не понимаешь? Я же от них сбежал и батьку уволок. И посылают за командира.
– Как? А Сивоконь?
– Не знаю! Где-то в отъезде. Вот и войди в мое положение.
– Да-а! Задача! Но ничего, Борщёв, мы будем рядом. Ты шашку надень для устрашения…
– Этим их не запугаешь. Они хотя и пьяницы, но не трусы. Правда, воевать они не умеют и любят нападать скопом. Этим и берут. Вот чего я и боюсь. Предупреди ребят.
– Добре! Сделаю!

Ранее утро. Редкий туман от взошедшего солнца исчезает на глазах. Боже, как хорош воздух поздней весны и еще не начавшегося лета. Вдыхаешь запахи цветущей гречихи и сирени, и радуешься хорошему дню и безоблачной погоде.
Выехали мы рано, но уже чувствуется дыхание наступающего лета. Благодатная погода действует на меня умиротворенно. Забыл даже, куда еду. Оглядываюсь. За мной идут на рысях двадцать молодцев. Все широкоплечие, сильные, как на подбор. И кони под ними под стать. Рядом представитель штаба, пожилой седоусый мужчина в военной гимнастерке и штатских штанах. Наша задача состояла только в сопровождении, а переговоры будет вести он.
Слышу, как сопят животные. Подъехали к небольшой речушке. Кони заржали и потянулись к воде. Всадники натянули удила и направили животных за мной на мостик.
– Головченко, – спросил я, – коней поили?
– Самую малость. Сами знаете, дать много нельзя…
– Потерпят, – согласился я. – На обратном пути напоим.
Глянул на представителя штаба и подумал:
«Пожилой, а держится. Молодец!»
Я пришпорил жеребца. Он перешел в намет. Представитель сразу запросился:
– Борщёв, сбавь ход!
Кони перешли на рысь. Проезжали мимо сосновой рощи. Деревья не очень старые, дышат запахом хвои. На опушке кустарник терна и боярышника вперемешку с молодой порослью сосны и березы. За поворотом рощи показалась деревня с соломенными крышами набекрень. Казалось, мужики надели серые папахи как-то косо, надвинув на самое ухо.
Я делаю знак рукой. Всадники опускают повод. Лошади переходят на скорый шаг. Въезжаем в деревню. Махновцев увидели издали у колодца. Лошадей с коноводами держат поодаль. Мы не доехали метров пятьдесят до колодца и остановились. Представитель штаба всмотрелся в махновцев и сказал:
– Ну, я поехал!
Ему навстречу выехал махновский командир полка. Они остановились на равном расстоянии между группами. Я расстегнул кобуру, вытащил маузер и сунул за пояс. Так надежней.
– Головченко! – крикнул я.
– Я здесь! – отозвался он.
– Смотри в оба!
– Слушаюсь!
Я заметил женщин за плетнями. Они прятались за висящими на них горшками. Усмехнулся и помахал им рукой. Они тут же исчезли. Вдруг слышу возглас:
– Дыви, Грицко, наш дурак! А вырядился!..
– Этот дурак, – ответил ему Грицко, – тачанку угнал и батьку украл. Побольше бы таких дураков. Возможно, война давно кончилась бы.
Я огляделся. Мне не верилось, что махновцы не приготовили нам провокации. Но ее не было. Вдруг от группы всадников отъехал один и прямо на нас. Я за маузер. Когда присмотрелся, узнал Сивоконя.
– Спокойно, ребята, это свой!
– Филя, забери меня из этой шайки! – сказал он подъехав.
– Не могу, Сивоконь!
– Сивоконь!? – удивились мои подчиненные. – Не родственник нашему?
– Нет! – успокоил я товарищей.
– Почему, Филя?
– У нас миссия другая. Они и так кричат: «Дурак батьку украл, тачанку угнал, а теперь, – скажут, – Сивоконя увел». Переговоры могут сорваться.
– Что же делать?
– Если бы ты сбежал, а по дороге присоединился к нам…
– Понял, браток! – обрадовался Сивоконь.
Переговоры прошли успешно. Подробностей я не знаю, но на обмен договорились. В заключение командир полка погрозил мне кулаком. Я не обратил на это никакого внимания.
Мы уже подъезжали к сосновой роще, когда по дороге догонял нас всадник. Я догадался, что это Сивоконь, а ребятам сказал:
– Вот еще один сбежал от махновцев.
Мы остановились и поджидали беглеца.
– Как ты вырвался? – поинтересовался я.
– Отпросился у батьки до утра, а сам подумал: «Жди!»
На другой день Сивого обменяли. Когда он уезжал, а везли его в простой бричке, он не хотел в нее садиться и кричал:
– Отдай мою тачанку!
Я свернул ему дулю под нос и сказал:
– Отдам, когда вернешь мне три брички с фуражом и конями…
Так батька и уехал ни с чем.

Вскоре эта история забылась. Потом были бои с белыми. Махновцы нас избегали. В одной из стычек погиб Головченко. Жаль было парня. Ребята хотели написать родным – оказалось, сирота. Так и исчез с лица земли весельчак и просто хороший человек. В стрельбе посоревноваться все собирались, но так и не собрались.


Наконец пришел вызов. Однажды прибегает посыльный и кричит:
– Борщёв, к начштаба!
– Зачем?
– Почем я знаю? Сказали, позови!
«Опять какое-нибудь задание, связанное с махновцами?» – подумал и не спеша направился в штаб.
– Товарищ… – стал докладывать.
– Ладно, ладно, Борщёв. Опусти руку!
Я стою, как истукан и ничего не понимаю, начальник улыбается, а я удивляюсь и решился спросить:
– Случилось что-то?
– Случилось! Вызов пришел.
От такого сообщения чуть было не пустился в пляс, но сдержался. Теперь начальник удивляется:
– Ты чего не радуешься? Или расхотел?
– Радуюсь и очень! Не пускаться же мне в пляс!
– А почему бы и нет?
– И как это будет выглядеть? Здоровенный неуклюжий мужик пытается танцевать…
– Ну ладно! – засмеялся начальник. – Оформляй документы, а завтра поутру поедешь в полк…

Готовился с вечера. Утром побрился, надел шинель, закинул на плечо вещмешок и пошел докладывать, а между делом спросил:
– На чем поеду?
– В роте дадут лошадь.
И Сивоконь удружил обозной конягой. Я осмотрел ее и вздохнул:
– Да-а-а! Сраму будет. Драгун и на такой…
– Другой нет! – отрубил Сивоконь. – Не желаешь ехать иди пешком. До фронта километров двадцать с гаком.
Зная, что гак обычно больше основных километров, согласился. И вот я в пути. Солнце припекает по-летнему. В шинели становится неуютно. Пот заливает глаза. Смахиваю рукавом, но терплю. Над степью звенят птичьи голоса. Особенно выделяется из общего гомона перепел: «пить, пить…» Он без устали приглашает попить. Облизываю сухие губы и ругаюсь: «Чертова птичка…»
Спешу в полк с мандатом о переводе меня командиром взвода разведки. Спешу – это я так, к слову. Не лошадь попалась мне, а горе. Понукай, не понукай – она делает, как ей хочется. То она бежит рысью, вытрясая из меня все печенки, то плетется шагом, спотыкаясь о кочки, как слепая. Слышится далекая канонада. Это меня подзадорило. Пришпориваю своего «рысака». Это мало действует. Лошадь еще больше спотыкается. После последних дождей дорога еще плохо укатана. Перевожу конягу на обочину. Она и рада. Схватит пучок травы и с наслаждением пережевывает. Я не мешаю. Все равно от нее ничего путного не добьешься.
Чем ближе к фронту – слышней бухают орудия. Не обращаю на это внимания. Дело привычное. Местность совсем незнакомая. Огляделся. Какие-то стога сена чередуются с полосками цветущей гречихи. Она на последней стадии цветения. Цветы увядают. Попадаются и клинья озимой пшеницы. Дальше развилка. Спрыгнул с кобылы. Она и рада. Тут же напала на кашку и подорожник. Я хмыкнул и отошел к развилке. Дорога разделяется на три рукава.
«Совсем, как в сказке, – подумалось мне: Налево поедешь – коня потеряешь, направо…»
– Красотища! – перебил я сам себя вслух. –И помирать не надо!
«Помирать!? – удивился. – И чего меня понесло?»
Только так подумал, как ослепительно сверкнула молния и все потонуло в грохоте. Меня с силой швырнуло на что-то твердое, и больно заныл бок. Чувствую, падаю в мрачную пустоту…

Сколько продолжалось падение не могу сказать. Упал на что-то твердое, замер и думаю:
«Где же кобыла? На чем теперь добираться в полк?..»
Когда совсем прояснилось в голове, понял, – лежу на собственной шашке. Это то, «твердое», обо что зашиб бок. И все же не могу понять, откуда в ясный солнечный день молния? И тут осенило:
"»Эх ты, Филя-простофиля, старый вояка, а не сообразил. Это же шальной снаряд. Слава Богу – живой…»
Еще меня удивило, откуда туман? Солнце жгло так, что никакой туман не устоял бы. «Что-то здесь не так?» – соображаю.
Полежал. Боль несколько утихла. Поднялся на ноги и огляделся. Пар или туман стелился под ногами, уходя вдаль. Ступил шаг, другой и остановился. Сапоги тонут в мягком, словно в вате. И тут сообразил: «Эге, Филимон! Так ты дорогой, убитый. Это же Царство Небесное!»
Эта догадка поразила меня. В первую минуту растерялся. Постоял, повздыхал и решил, что солдат есть солдат. Он обязан обживаться в любых условиях. Поправил портупею с оружием и тут удивился:
«А где шинель? – а потом решил. – Да Бог с ней…»
– Ну что ж! – сказал вслух. – Раз случай привел меня сюда, нужно посмотреть, что за порядки у святых?..»
Долго блуждал в тумане, как в молоке, и, наконец, он исчез. Вдали что-то ярко сверкало. Прижал левой рукой к все еще нывшему боку шашку и пошел на блеск, как корабль на маяк.
Идти по мягким и вязким, словно тесто, облакам трудно. Временами сапоги увязали по щиколотку, как в распутицу на земле. Когда, наконец, выбрался на твердую дорогу, облегченно вздохнул. Дорога винтом взбегала ввысь, там и блестело.
До цели добрался легко и уперся в ворота из двух половин с калиткой, обитые листовым золотом. Это они отражали лучи солнца. На дугообразной арке ворот аршинные буквы: «РАЙ».
«Как на земле, – скептически усмехнулся, – на лавке, которая неподалеку от моего дома в Керчи: «ХЛЕБ». Только с той разницей, что эти из чистого червонного золота, а те написаны на жести яркой краской.
Вспомнились поповские рассказы в школе о рае, и выходило, что этот, как две капли воды. Еще говорили, будто убитому на войне солдату положен рай.
«Ну что ж, Филимон, пошли! – пригласил я себя. – Попытаем счастья. Что-то забурчало в животе. Пора бы и перекусить. Здесь, видно, житуха мировая и кормят от пуза…»
По обе стороны ворот стена из облаков. Видно, как разгуливают праведники по райскому саду. Было сунулся на прозрачную стену – только шишку набил на лбу. Оказалось, пройти в рай можно только через ворота. Я ругнулся и подумал:
«Была, не была! Двух смертей не бывать, а одной… Ну болван же ты, Филя…»
Я вздохнул и принялся стучать рукоятью «Маузера». Стучал долго. Никто не подходил и не отзывался. Мне некуда было спешить и я продолжал тарабанить по золотой обшивке, и думал:
«Повымерли что ли? Неужели и здесь умирают?»
Только я так подумал, отворилась маленькая дверца, похожая на форточку. Пазы так плотно подогнаны, что разглядеть шов невозможно. В форточку высунулась лохматая, с длинной бородой, голова.
«Леший! – ахнул я и тут же отверг эту мысль. – Нет! Скорей всего это святой Петр! Смотритель райских ворот и хранитель ключей…»
Голова недовольно скривилась и скрипучим голосом проворчала:
– Ты чего грохочешь, служивый, как сатана в преисподней?
– Как чего? – удивляюсь. – Я на войне убитый. Мне рай положен! Наш батюшка говорил…
– Погодь, погодь, болезный! – перебила меня голова. – Нужно разобраться.
– Чего разбираться! – стал я заводиться – Я солдат? Солдат! Убитый? Убитый на войне!..
– Погодь! Не кипятись! Вас там развелось столько мастей, что не сразу уяснишь, кому положен рай, а кому противопоказан…
– Ишь ты, образина лохматая, как рассуждаешь?
– Не обзывайся! Буду жаловаться!
– В Писании как сказано, – пропустил угрозу мимо ушей. – Что всем убитым на войне положено Царствие Небесное…
– Не всем, касатик, не всем! Кажи мандат!
– Ишь, наблатыкался! Мандат ему кажи
– Кажи! – настаивал святой.
Я как поднялся на ноги после падения, так и держал в руке свою фуражку, зажатую в кулаке. Чтобы достать документ из кармана, напялил ее на голову. Святой, как увидел на моем лбу красную звезду, панически закричал:
– Сгинь, анчихрист! Большаков не примаем!
– Кого же приймаете? – опешил я.
– Кого надо, того и примаем. Безбожников и близко…
– Ах ты контра бородатая! – вырвалось у меня.
Хотя я и не был партийным, но меня взяло такое зло, что рука сжала эфес шашки. Я сдерживал себя. Не будь хранитель райских ключей таким старцем, башка его давно бы валялась у моих ног. Святой пожевал беззубым ртом, разгладил пятерней давно нечесаные космы и «подлил масла в огонь»:
– Мы примаем всех, у кого власть от Господа Бога, а у вас от лукавого…
– Значит контру! Душителей народа!
– Народу твердая рука нужна с уздой… – бубнил святой.
В их рангах не разбирался. Святой он или нет, меня это не волновало, но с этой минуты он стал моим идейным врагом.
– Царь нужен, – продолжал Петр. – Помазанник…
– Вот как?
Моя шашка молнией сверкнула в воздухе. Если бы хранитель райских ключей не втянул голову в оконце, отсек бы. Клинок все же отхватил ему полбороды. Святой ахнул и заныл, словно малое дитя, которому сломали игрушку:
– Испоганил! Осквернил, антихрист!
– Плевать я хотел на тебя и твою бороду. – выкрикнул сгоряча. – Вот соберу бродячие души наших ребят и взорвем твою канитель, – и взмахнул шашкой.
Форточка с грохотом захлопнулась и больше не открывалась. Стало тихо, как в могиле. Постоял, как болван, у золотых ворот и плюнул на них. Слюна зашкворчала, как сало на сковородке. Потрогал обшивку ворот – холодная. «Ну и дела!?» – удивился и пошел бродить по туманной пустыне.
Устал быстро. Даже удивился: «какой хлипкий стал». Нашел укромное местечко, где сходились черные тучи со светлыми, устроился поудобней и не заметил, как уснул. Тут же появились Мария Ивановна, отец и дети. Все молчали и смотрели на меня с жалостью. От этих взглядом у меня защемило сердце.
– Вот, дорогие мои! – сказал я. – Домой не вернусь.
– Почему, тато? – отозвался старший – Иван.
– Убитый я, сынок!
Лица моих близких расплылись и исчезли. Сильно заныл бок. Я застонал и едва слышно пробормотал:
– Доля ты наша, доля!..
Поднялся на ноги. Осмотрелся. Вокруг пустынно. Сколько глаз видел – ни единой души. Мне стало тоскливо – не хватало людей.


Долго скитался в паре и тумане, пока не сморила усталость. Присел отдохнуть. Вдруг до моего слуха донеслась приглушенная музыка. Прислушался. Где-то играл патефон. Пластинка заезжена до основания, но слова разобрать можно:
… Цыпленок жареный, цыпленок вареный
Цыпленок тоже хочет жить…
Такую песню беспрестанно крутили махновцы. Хотя к музыке я относился равнодушно, а эту запомнил.
«Что за черт!? – удивился я. – Похоже и здесь полно анархистов? Почему бы и нет! – усмехнулся. – Их тоже убивают…»
Меня взяло любопытство, и пошел на музыку. С каждым шагом все слышней и слышней. Уже можно разобрать, как иголка скрипит по пластинке.
«Во чешут! – и тут подумал. – Не старый ли Петр развлекает Загробное Царство…»
Когда я выбрался из очередного облака, которое опутало меня с ног до головы и выше, увидел хату с высокой остроконечной камышовой крышей. Из раскрытых окон неслись музыка и приглушенные голоса.
– Чудеса-а! – подумалось вслух. – Неужели корчма? Не мешало бы перекусить. Живот уже присох к спине…
В Малороссии таких хаток, где можно выпить и закусить, множество. Они похожи одна на другую, как близнецы. От жилых их отличали большие окна и широкие двери.
Подошел ближе и заглянул в окно. За длинным столом сидели солдаты всех армий и народов, и ни одного офицера.
«И здесь им привилегии…» – и ругнулся нехорошими словами.
Среди солдат терлись накрашенные до умопомрачения девицы. Покойнички щупали их и хлестали стаканами самогонку, закусывали салом и колбасами. Хлеба на столах не было. «Как же так?» – удивился я, но это не повлияло на мой аппетит. От зависти у меня потекла слюна, а под ложечкой зашевелился червячок и нудно засосал. Даже бок не так ныл. Пошарил по карманам – ни гроша. В них пусто, как в торбе нищего в голодный год.
«Послушай, Филимон, зайдем? – пригласил сам себя. – Авось солдаты подадут от щедрот своих? Нет! – засопротивлялась совесть. – Побираться!? В нашем роду такого не было. – поспорил с ней и сказал бабкиными словами: – Голод не тетка!»
Только переступил порог, тут же меня окружили служки, а накрашенные девицы затараторили, как сороки. Я только и разобрал:
– Милости просим к столу!..
Не дали опомниться и потащили в дальний угол. Голод голодом, а сердце дрогнуло. Вспомнились Мария Ивановна и детишки. Девки стрекочут наперебой и сбивают с мысли. Стою у стола, смотрю на еду и выслушиваю упреки жены:
«По девкам шляться? Вот я тебе… только попадись!» – а она сама плачет и что-то шепчет…
– Да я только поесть…
Бормотать бормотал оправдания, но жену было жалко до слез:
«Как она теперь с пацанами? – и тут оборвал себя. – Тоже мне аника-воин. Здорово ты помогал все эти годы? Правду бабка говорила, что я только и умею саблей махать да детей плодить…»
– У меня, девочки, за душой ни гроша!
– У нас все на дармовщину! Сидай! – заверили меня.
Хотя я не поверил девичьим словам, но упрашивать себя не заставил и уселся за стол. Девицы увиваются около меня, а когда отказался от самогонки, они тут же исчезли и щебетали уже в другом углу хаты. Мне тогда подумалось:
«На что они рассчитывали? Марии Ивановне изменять не собираюсь».
Нажимаю на вареники с творогом и домашние колбасы: мясные и кровяные. Все вкусно. Ешь вволю и все на дармовщину. И тут пришла мне мысль, я чуть было не подавился вареником:
«Ничего не бывает на дармовщину! За все платить надо, – усмехнулся и подумал. – Что потребует лохматый Петр?..»
Это не помешало напхаться до отвала. Почувствовав приятную тяжесть в желудке, стал клевать носом, и тут сморил меня сон. Я уткнулся головой в столешницу и отключился. Пьяные крики и музыка доходили до моего сознания, как жужжание назойливой мухи в летнюю жару. Это мне не мешало, а даже укачивало…

Сколько спал, не могу сказать. Проснулся от сильного толчка все в тот же левый бок. Боль пронзила все мое существо. Со стоном открыл глаза и с изумлением разинул рот. У стола стоял старый черт. Морда у него маленькая, длинненькая с бородкой клинышком, и небольшие рожки выглядывают из седых волос на голове. Я тряхнул головой. Черт закачался, но не исчез. Он острыми глазками впился в меня и что-то бормочет. Ничего не могу понять. Глянул по сторонам. Черти поменьше тащат куда-то пьяных мужиков и девок, с которых поплыла краска, словно плавленый воск. Мужики, то есть солдаты, горланят песни, а девицы визжат, как недорезанные поросята. Я вскочил и за шашку:
– Что ж вы творите? Вот я вас в капусту!
Дерг, дерг, а клинок словно прирос к ножнам. Сразу сообразил, что здесь мои вспышки гнева бесполезны. Старый черт смотрит на мои потуги и усмехается:
– Очухался, краснопузый? Ишь размахался железякой. Святого Петра обидел. Жаловался старик…
– Куда я попал? Что за забегаловка?
– Приманка для блуждающих душ. По вашему – агитпункт! Нужно же как-то наводить порядок, а то развелось вас тут…
– Какой пункт, какой порядок? Провокатор! – взревел я страшным голосом и за «Маузер», а он как прирос к кобуре.
– За все платить нужно! – усмехнулся старый черт и приказал чертенятам. – Хватай его, ребята!
Сбежались бесенята и все в белом, навалились и связали. Ломило кости, болел ушибленный бок – черти одолели.
Меня куда-то волокли темными переходами. Наконец я оказался в кочегарке. Помещение большое, длинное. Оно исчезает где-то в черной дали, где мерцают огоньки, словно кошачьи глаза. Всюду огромные чаны. Сразу понял – в них варят смолу. «Не иначе ад?» – мелькнула мысль.
Меня поставили на ноги. Около котлов суетятся в черных рясах люди. Все в саже и смоле. Под котлами горят небольшие костры, но жар сильный, а дым черный и едкий.
– О боже! – вырвалось у меня.
Дело в том, что я увидел среди грешников отца Василия. Священника из нашего прихода. Добрый был старик. Мы, мальчишки, подстраивали ему всякие пакости: гусей загоним на десятую улицу, то утопим ведро в колодце, то оборвем абрикосы с единственного дерева… Шкодили старику постоянно. А когда батюшка полдня вылавливал из колодца железной кошкой ведро, смеялись до слез. За что пакостили, и сами не знали. Просто в ту пору модно было сделать гадость священнику. Как увидел его в этом непотребном месте и ахнул:
– А вы за что, батюшка? Вам же Рай полагается?
– Как же, – отозвался хрипло старик, – держи карман! У того, лохматого Петра разживешься…
– А вы не боитесь Кары Господней за такие слова?
– Куда еще! Меня и без того обвинили, что был плохим пастухом.
– Каким пастухом? – не понял я. – Вы же священник?
– Пастырем, то есть! – поправился отец Василий.
– Но вы же всегда были справедливым и боролись за правду?
– То же самое сказал и святой Петр. Еще сказал, что я распустил своих овец. Они взбунтовались и убили Помазанника божьего. Нужно было, – говорит, – в одной руке держать крест, а в другой для равновесия кнут. Понятно? Тогда Рай был бы обеспечен…
– Мало я ему…
– Что ты ему сделал?
– Полбороды шашкой отхватил. Распустил нюни, как ребенок…
Отец Василий хотел еще что-то сказать, но в кочегарку вбежал старый черт, злой, бороденка трясется и пискливо орет:
– В котел его! Развел тута агитацию!
Не успел ничего сообразить, как чертенята схватили меня, раскачали и швырнули, словно бревно. Мое тело описало в воздухе дугу и шмякнулось в кипящую смолу…

Чем бы кончилось мое падение в смолу, не знаю. И без того мое тело пронзила нестерпимая боль от пят до плеши. С некоторых пор на голове появился голый пятачок, словно на пастбище, на котором коровы вытоптали всю растительность. Я застонал и открыл глаза.
После черной кочегарки ослепила белизна. Я сощурился, стараясь привыкнуть к дневному свету. Слышу голос, похожий на голос старого черта:
– Сестра, зашторьте окно! Наш вояка оклемался…
В первую минуту ничего не понял. Привыкнув уже не к такому резкому свету, стал осматриваться. Стены белые, люди, вертящиеся около меня, в белом.
Тело тупо ныло. Я пошевелился и вскрикнул от резкой боли. Ко мне повернулся старый мужчина с бородкой клинышком.
«Что за ерунда? Совсем, как у старого черта? И там все были в белом?» – удивился я.
– А-а-а! – обрадовался старик. – Ожил! Всю операцию проделал без наркоза – молчал. Первый раз застонал.
– Где моя коняга? – перебил старика.
– Что? – не понял он.
– Лошадь, на которой ехал?
– Ах, вот ты о чем! Говорят, вдребезги!
– Жаль! На чем теперь поеду в полк?
– Какой полк! На вот!
Он протянул мне кисет, а в нем что-то звякало.
– Что это?
– Осколки из твоего бока.
Наконец я сообразил, что это врач, а нахожусь в лазарете, и вздохнул:
– Пожевать бы чего, доктор?
– Это дело другое, – обрадовался врач.
– Сестра, – сказал он пожилой женщине, – сообразите чего-нибудь.
Все ушли. Я остался один.
«Значит, все привиделось! Еще повоюем, Филимон! И Марии Ивановне поможем пацанов поднять…»
Когда принесли мне поесть, я спал крепким сном и что-то бормотал, а что не помню.

Отшумела в буйном цветении весна. Травы выгнало по пояс. Старики говорили, что не помнят такой дружной и ранней весны и тут же вздыхали:
– Не к добру это!
Другие предсказывали знойное лето и холодную зиму. Когда это будет, а пока на меже конца весны и начала лета по утрам еще клубится голубоватый туман. При первых лучах солнца он свертывается клубами, поднимается и тает в розовом небе.
Одно предсказание стариков исполнилось. Лето выдалось знойное и сухое. Я все еще в госпитале, и сколько буду находиться в нем – неизвестно. Тоска гложет душу. Полк воюет, а я болтаюсь без дела. Часто поступают раненые из нашего полка и из соседних. От них узнаю, что Красная Армия медленно, но движется к Крыму. Особенно печально стало, когда однажды попался обрывок газеты. Видно раненые оставили после раскурки самокруток.
Мое внимание привлекло описание военных действий на польском фронте. Не знаю, что это было: то ли официальная сводка, то ли заметка корреспондента. Попала мне середка. Начало и конец оборваны.
«…Пятого июня 1920 года после ожесточенных схваток 1-я Конная Армия Буденного прорвала польский фронт на стыке 3-й и 4-й армий противника, разгромив преграждавшую ей дорогу кавалерийскую бригаду генерала Савицкого, и двинулась по направлению…»
Дальше оторвано. Но зато раненые рассказывали, что ошеломленные поляки, не оказывая сопротивления, бежали…

Время идет, раны заживают плохо. Врач не разрешает без надобности вставать, но я помаленьку пытаюсь расхаживаться. Увидев меня в коридоре, старый доктор возмутился:
– Борщёв, батенька мой, почему бродишь? Я же запретил!
– А что, нельзя? – удивился я.
– Не притворяйся!
– Я все понимаю, доктор, – вздохнул я. – Тоска съедает, как шашель доску. На фронте пошли дела на лад. Полякам дали по зубам, а мне приходится валяться на кровати.
– Борщёв! Раны не все затянуло. Нарушишь швы – лишний месяц пролежишь. Так что терпи!
– Ладно, доктор.
Самая большая рана на боку гноится. Ее уже чистили. На другое утро, после нашего разговора, пришел на перевязку. Медсестра осмотрела рану и позвала врача. Старик глянул на бок и спросил:
– Болит?
– Да нет. Просто ноет и чешется. Такое ощущение, будто червяк шевелится…
– Ты прав. Еще немного и заведутся.
– Как так? – не понял я.
– Чистить надо! – вместо ответа сказал врач.
– Опять? Вы же недавно чистили?
– Чистил, – вздохнул старик. – Видно сослепу оставил что-то, или муха села. Лето!
– Ну вот! А я – отдувайся.
– Ничего не поделаешь. Медицина не всесильна.
Эта затея с чисткой мне не понравилась, но делать нечего. Проделали ее без наркоза. Боль адская – хоть на стенку дерись. Врач предлагал спирта вместо наркоза, я отказался:
– Непьющий я, доктор.
Он посмотрел на меня с удивлением, но ничего не сказал. Сцепив зубы, терпел, не возвращаться же в преисподнюю. Когда рану забинтовали, доктор сказал:
– Плохи твои дела, Борщёв.
– Что случилось, доктор? Рана плохая или что-то еще?
– Я не об этом. После этой чистки, я думаю, начнет заживать. Я о другом. Шкура твоя, батенька, как лоскутное одеяло. Латка на латке. Смотреть страшно!
– Я же не к девкам собираюсь, а на войну!
– Никакой войны! Придется тебе, батенька, подчистую…
– Как так? – опешил я. – Что ж буду делать?
– Домой, батенька! Домой поедешь!
– Дом-то мой, – усмехнулся я, – еще под Врангелем.
– Вот тебе раз! – удивился врач. – Ты откуда?
– Из Крыма! Знаете такой город Керчь?
– Слыхал! Это у вас ловится знаменитая селедка?
– И не только!
– Понятно! – вздохнул старик. – Вот бы сейчас селедочки, да картошечки в мундирах… – заметно было, как у него азартно загорелись глаза, словно у молодого. – Любил я, – продолжал доктор, – в мирное время побаловаться селедочкой, а потом чайку вприкуску. Полное наслаждение…
Я смотрел на врача и думал:
«Как мало надо человеку, чтобы почувствовать себя на вершине блаженства…»
В селедке и чае я не видел наслаждения. У нас это обычная еда, а чай пили редко. Разве что бабка Анастасия иногда баловалась, как сказал доктор. Мы обходились молоком: парным, кислым, ряженкой, татарским катыком…
Все это в прошлом. Сейчас меня занимала собственная судьба.
«Что будет, – подумал, – если спишут в запас?»
Ответа не находил. В конце концов, положился на эту самую «злодейку». Она знает, что человеку нужно.

Через пару недель рана затянулась. Старик, видимо, хорошо вычистил и промыл. Он так умеючи наложил швы, что шрамы едва заметны. Врач осмотрел меня и сказал:
– Смотри, Борщёв, сильно не бегай. Швы еще непрочные, могут разойтись. Тогда мороки будет. Потерпи недельку.
Ради этого терпел и большую часть дня лежал. Неделя прошла быстро. Доктор осмотрел мой бок и поцокал языком, любуясь своей работой. Потом насупился и вздохнул:
– Ума не приложу, как с тобой быть?
– Опять что-то не так?
Старик не ответил, а внимательно еще раз осмотрел швы. Почесал костлявым пальцем бородку и задумался. Я с нетерпением ждал приговора. Наконец сказал:
– На фронт тебе рано.
– Доктор, придумайте что-нибудь.
– Ладно. Поработай в госпитале. Найдем дело по твоим силам, а там видно будет.
Я на седьмом небе от радости. Меня всегда удивляло, а почему не выше? При моем возбужденном состоянии можно взобраться куда хочешь. Но я побывал уже там и блаженства от встречи со Святым Петром не испытывал. Только понял одну вещь: пока жив, ищи земные радости и наслаждения.

Наш госпиталь находился в одном из больших сел, которые часто называют «местечками», в кирпичном доме местного пана, бежавшего с Петлюрой. Раненых привозили к нам только тяжелых.
Затяжные бои с белыми перемалывали людей и лошадей. Если тяжелораненых лечили, то лошадей пристреливали. Редко какой день не было поступлений. Совсем тяжелым оказывали первую помощь и отправляли дальше. Бывали дни, когда некуда было уложить больных. Занимали амбары и сараи. Работы хватало всем.
На первых порах скручивал стираные бинты. Потом стал ухаживать за товарищами. Старый врач не нарадуется:
– Ты, Борщёв, не хуже медсестры справляешься!
– Чего удивительного, – пожал я плечами, – сам был таким. Кто такой раненый? Он, как малое дите, капризный и злой, как дьявол. Когда начинает поправляться, добреет.
– Да-а-а! – согласился доктор. – Принимаешь чужую боль близко к сердцу, как свою, и готов помочь каждому…
Что я мог сказать на это? Чувствовал ли чужую боль? Вряд ли. Но понимал другое: беспомощному человеку нужна моя помощь. Это естественно, и я молча работал.

Время шло. По-прежнему кручу бинты и ухаживаю за ранеными. Однажды, в разгар лета, выдался пасмурный день. Где-то гремела гроза. Молнии, как гигантские огненные зигзаги, расписывали небо. С севера тянуло холодом. Я еще подумал:
«Не иначе град…»!
Ближе к полудню пришел обоз с ранеными. Я смотрел с веранды, где крутил бинты, на наползающую черную тучу. Раненых стали заносить в помещение. Один мужик глянул на меня и грозно проговорил:
– Чего рот разинул, помогай!
Сначала я растерялся, а потом подумал:
«А, была, не была! Когда-то нужно начинать…»
Только занесли последнего раненого, как грянул дождь с градом с голубиное яйцо. Он барабанным боем стучал по плоской черепице «марсельке». Я слушал разговор непогоды и думал:
«Не нарушил ли швы?»
Все обошлось. С той поры таскал раненых наравне со здоровыми бойцами. Старый врач потерял меня из виду. В то время шли тяжелые бои у Каховки. Раненые валом валили. Однажды пришел транспорт. Всякие были в нем: в сознании и без. Я помогал делать перевязки. Слышу, один раненый с перебитой ногой ворчит под нос. Я спрашиваю:
– Чевось не так, браток?
– Да нет! – проговорил он со стоном. – Вы-ы мо-о-лодцы-ы! Вам столько навалили калек, а вы управляетесь.
– Что ж тогда ворчишь?
– Да на судьбу-злодейку. Подкараулила все-таки, стерва. Я ей говорю: «Как же так? Гнал поляков до самой Варшавы и драпал назад – не царапнуло, а здесь только ввели нас в бой и на тебе подарок». Как не будешь ворчать?
Меня его ранение не интересовало. За день насмотришься столько, что дурно становится. А вот почему отступили?
– Так что случилось? Почему отступили?
– Знаешь, браток, – раненый поморщился от боли, – трудный вопрос.
– А твое мнение?
– Говорили всякое. Будто поляки сильней нас и еще кучу небылиц. Я понимаю так своим умишком: полякам далеко до нас. Просто мы полезли не туда… – помолчал и добавил. – Догнали до границы и баста. Так нет…
– Поляки сопротивлялись?
– Почти нет. Мы не давали им опомниться. Нужно было остановиться, подождать тылы. Так нет, горланили: «Даешь!» И я в том числе…
– На кой черт нам эта Польша?
– Не говори, браток. Враг, он и есть враг. На русских злые, в одиночку не появляйся – убьют. Ни продуктов, ни фуража не разживешься. Лошади хоть траву ели, а люди…
Подошли санитары и унесли старого, а я подумал:
«Нужна нам та Польша, как собаке пятая нога? Ребят жалко…»
Однажды доктор увидел, как таскаю носилки с ранеными, и всполошился. Обычно я прятался от него, а тут задумался и прозевал старика.
– Борщёв! – крикнул он. – Ты что делаешь?
– Раненых ношу.
– Не слепой! Ты почему нарушил мой запрет?
– Так некому! – оправдывался я.
– Ты хочешь, чтобы я уложил тебя в кровать?
– Что вы, доктор! Я уже давно таскаю.
– Да-а?! – теперь удивился старик. А ну пошли, проверим твою шкуру.
Доктор приказал раздеться. Он долго вертел меня и так, и этак. По лицу видел – доволен.
– Ты знаешь, Борщёв, не думал, что так скоро окрепнут швы. У других на это уходят месяцы, а то и годы.
– И какой ваш приговор?
– Могу подчистую, ну а если приспичило – могу в полк.
– В полк, доктор! – обрадовался я.
Врач посмотрел на меня как-то странно. Мне показалось, будто он подумал, что у меня не все дома.
– Раз так, держать не буду. Получай документы и с Богом!

На другой день со свободным транспортом отбыл в полк, забыв поблагодарить старика. Он так и не понял, почему я рвусь на фронт. Я и сам не мог этого объяснить.


В сентябре погода выдалась неустойчивой и капризной: то дождь, то густые туманы. Вторая половина месяца вообще потянула холодом. По утрам заморозки. Лужи берутся тонкой коркой льда. Стоит выглянуть солнцу, лед исчезает, словно его и не было. Если задует холодный ветер, небо нахмурится, набегут черные тучи и прольются ливнем, превращая дороги в непролазное месиво. Бывает, тучи изрыгнут заряд колючей крупы и умчатся дальше. Когда утром улыбается умытое солнце, думаешь:
«Странно. Будто вчера и не было капризов непогоды».
Но проходит день два и опять бушует стихия.
Старики поговаривали, что в северной Таврии такое случается, редко, но бывает. Когда уезжал из госпиталя, погода была сносной, тихо было. В дороге задул пронизывающий северный ветер. Меня пробрало до костей. Старый врач предлагал мне шинель умершего командира, я отказался – побрезговал. Так и уехал в одной гимнастерке, но зато при «Маузере» и шашке. Когда ветер стал донимать до самых печенок – пожалел. Выручил ездовой. Увидев меня дрожащим, ахнул:
– Ты что ж, мил человек, дрожжи продаешь? Так недолго и в ящик сыграть.
– Да вот, батя… – стал мямлить.
– На вот, укутайся! – протянул он мне старую конскую попону и кусок брезента.
Я тут же накинул их на себя и как на свет народился. Согрелся и стал по сторонам смотреть. Но вокруг ничего интересного, только перекати-поле мечется по мрачной степи из стороны в сторону, как неприкаянное. Лошади идут ровно, хотя дорога вязкая, незаметно укачало меня, и я уснул.

Пока добирался до полка, погода несколько раз менялась: с утра ветер принес заряд снега, ближе к полудню пролил дождем, и снег исчез. Мне было плевать на погодные проказы под брезентом и войлочной попоной.
И все же ранние холода беспокоили. Я видел полураздетых бойцов и думал:
«Как же так? Зима скоро…»
Мне отвечали, что из-за грязи тылы отстали. У большинства одежда в обозе. Мои рассуждения прервал возница:
– Приехали!
– Уже? – удивился я. – Так скоро?
– Верст двадцать отмахали. Слезай! Мне дальше ехать.
Я с сожалением сбросил с себя попону и брезент, поежился и спрыгнул на землю. Возница огрел лошадей кнутом и покатил дальше.
Село оказалось большим, но я без труда нашел штаб полка. Когда вошел в дом, первым увидел своего бывшего эскадронного. Он стоял у стола и отчитывал подчиненного. На стук закрываемой двери оглянулся и замер с открытым ртом.
– Разрешите, товарищ комполка?.. – попытался я доложить.
– Ты-ы?! –изумился командир. –Живой?
– Живой! – усмехнулся я. – Залатали мои дырки.
– Говорили, будто погиб, а кобылу вдребезги?
– Почти так!
– Почему почти? – не понял бывший эскадронный и обратился к стоявшему по стойке смирно подчиненному. – Можешь идти!
– Слушаюсь! – козырнул он и ушел.
– Так что произошло?
– Кобылу, правда, в клочья, а меня забросило в Царство Небесное.
– Ну да!? – посмотрел с удивлением на меня командир. – Ну и как там?
– Беспорядок!
– Что же там произошло?
– Лохматый Петр наших не принимает в рай. Кричит: «Большаков не приймаем…»
– Откуда ты все это знаешь?
– Привиделось, когда лежал без сознания…
– Понятно, Борщёв! С загробным царством разберемся потом, а сейчас берись за взвод разведки!
– Как так! – опешил я. – Прямо сразу?
– В последних боях погибли командир и его зам. Сейчас опытней тебя в полку нет. Так что включайся.
– Так я же обстановки не знаю.
– Мы все не знаем! На то ты и разведка, чтобы выяснить ее.
– Слушаюсь, товарищ комполка!
Было ясно – вопрос решен, и мои возражения и комментарии излишни. Я стоял у стола задумавшись, и не слышал, что говорил командир.
– О чем думаешь, Борщёв? – наконец дошло до меня.
– Все о том, как начинать и вообще…
– Смотрю на тебя, Филя, и удивляюсь, почему без шинели?
– Она в обозе была, – решил соврать, а то посмотрит на мои шрамы и отправит в тыл, – а подводу накрыл снаряд, ну и…
– Понятно! – хмыкнул командир и стал что-то писать на клочке бумаги…
На самом деле мою шинель осколками порвало на лоскуты. Врач сказал мне:
«Твоя шинель и мешок, Борщёв, спасли тебя. Они приняли весь град осколков. Тебе досталась самая малость…»
– На, Филя! – протянул командир бумажку. – Найди помпохоза, он выдаст новую.
Так я приобрел новенькую кавалерийскую шинель до пола с широкими обшлагами на рукавах и разрезом сзади. Заодно выдали остроконечный шлем – «буденовку».
«Теперь, – подумалось мне, – зима не страшна…»
Во взводе появился в новой с иголочки шинели с голубыми нашивками на груди. Меня представил начальник штаба полка. Принимать особо было нечего: около трех десятков форсистых бойцов на конях, да пара запасных лошадей. И все.
Разведчики смотрели на меня подозрительно. Я понимал, что они думали: «Прислали черт знает кого…»
В армии разведчики – элита. Для них привилегии, награды и смерть в первую очередь. Потому они на особом положении. Это мне известно со времен царской армии и ломать заведенные порядки не собирался. Мне главное, чтобы люди выполняли поставленную задачу.
Когда формальности утряслись и начштаба ушел, слышу, окликает кто-то:
– Борщёв!
Я оглянулся и изумленно уставился на рыжего парня, примерно моих лет. Он напоминал Дыденко, которого в последнее время почти не вспоминал. Мне показался боец знакомым и подумал:
«Не тот ли солдат, которого взял из пополнения? Вот только фамилию запамятовал».
– Слушай, друг, – отозвался я, – у меня во взводе рыжих было двое: Дыденко – друг мой, и еще один. Вот только фамилию забыл.
– Зудов я! Из Феодосии. Вы в начале войны взяли меня из пополнения. Помните?
– Не забыл. Я и взял тебя потому, что крымский. – и вдруг спохватился. – Так ты с той поры с нашим командиром?
– Один я остался. Кого убило, кого ранило – не вернулись, а кто просто сбежал…
– Помню, – перебил Зудова, – ты помогал перековывать лошадей?
– Было дело.
– А у нас как обстоят дела?
– Плохо! Кузнеца нет.
– Понятно. Ты собери ребят. Поговорить нужно. А то они сразу после представления разбежались.
Разведчики собрались у большого сарая, где стояли кони.
– Братцы, – начал я, – ваши порядки ломать не собираюсь. Этот взвод разведки создавал я.
– Как так? – удивились бойцы.
– Вон, Зудов служил со мной в германскую. Так что я здесь не чужой. Вот только жаль ребят…
– Товарищ командир, – перебил меня Зудов, – а где Дыденко?
– Максим остался в Керчи, раненый в обе ноги. Одна стала короче.
– Где его могло ранить? Вы что там воевали?
– Пришлось! О воспоминаниях потом. Сейчас о деле. Кто ковать умеет? – в ответ молчание.
– Товарищ командир, – отозвался Зудов. – Дайте пару человек в помощь – я попробую. Тем более есть готовые заводские подковы. Только подгонять нужно.
– Пробуй! Путь нам предстоит неблизкий. Лошадей нужно перековать. Кстати! У вас не найдется путевого коня? А то дали клячу. На такой только в разведку ходить.
Бойцы переглянулись. Когда они увидели меня на этой кляче, заметил их усмешки. Сейчас они видно решили проверить, что я за конник?
– Есть у нас жеребец, – отозвался разведчик в шапке-кубанке, из-под которой выглядывал роскошный русый чуб, а глаза светились насмешливой веселостью. – Вот только он никому не дается.
«Заводило?» – подумал и не ошибся.
Впоследствии назначил его командиром отделения. – И спросил:
– Как фамилия?
– Кого, жеребца? – расплылся в улыбке насмешник.
– И жеребца тоже!
– Жеребца не знаю, а моя Иван Хуторной.
Мне издали показали вороного жеребца, привязанного посередине двора на длинной веревке за кол.
– Вот он! – показал Хуторной.
– Красавец! – восхитился я.
– Злой, как голодный волк. – продолжал Хуторной. – Сволочь белая!
– Почему сволочь, да еще и белая?
– Под Каховкой мы сняли его хозяина – офицера. Так он теперь, паскуда, мстит. Никого не подпускает.
– Ну это мы еще посмотрим. А фамилия его отныне будет «Воронок»! Не таких усмиряли! – усмехнулся я глядя на жеребца.
Ребята притихли и напряженно ждали, что же будет? Я сразу понял, что мстит он людям за плохое обхождение. Обращались с ним плохо из-за хозяина офицера. Теперь животному все человечество стало врагом. Подошел к нему не сразу. Обошел его, издали рассматривал и цокал языком:
– Хорош! Ничего не скажешь!
Жеребец косился на меня и скалил зубы. Я ходил кругами, а животное вертелось вокруг кола и наматывало на него веревку. Когда он совсем закрутился, подошел к нему и взял под уздцы. Жеребец не сопротивлялся. То ли он понял, что без помощи человека ему не раскрутиться, то ли почуял во мне своего нового хозяина. Я дал ему кусочек сахара, который всегда носил на всякий случай. Животное обмякло и потерлось головой о мое плечо.
– Эх ты, страдалец! – вздохнул я, погладил его по голове и стал распутывать повод.
– Вот это да! – выдохнули бойцы. – А мы хотели его шлепнуть!
– Зачем? – не понял я.
– Так он никому не давался и кусался, как злючая собака!
– Митричу же давался, – отозвался Зудов.
– Кто такой Митрич? – спросил я.
– Здешний хозяин. Он его поит и кормит…
Видно поступком с жеребцом я завоевал сердца разведчиков. Теперь они смотрели на меня по-другому – с уважением что ли. Думаю и Зудов не пожалел красок, описывая мои подвиги.
На следующий день Зудова и Хуторного назначили командирами отделений. Дел хватало. Ковали лошадей и готовились походом на Крым.
Однажды вызвали меня в штаб. Командир и говорит:
– Борщёв, остатки белых шалят по селам. Некоторые генералы, которые не ушли с главными силами Врангеля, собирают в отряды белогвардейцев…
– Что от меня требуется?
– Выявлять такие части и докладывать в штаб.
– Слушаюсь – докладывать в штаб!

Не буду описывать, как мой взвод гонялся по селам и степи, не вступая в бой с разрозненными частями белых. Вскоре очистили Украину от бродячих частей врангелевцев.


Наши войска вышли к Сивашу или «Гнилому морю», как его еще называют, и загнали белых в Крым, как джина в бутылку, а на Перекопе, в самом узком месте, словно пробкой закупорили. Я все думал:«Почему белые терпят поражение за поражением? Их армия, по сравнению с Красной, оснащена куда лучше, – и пришел к выводу: – Сила армии без поддержки народа ничего не значит. Этого не поняло белое руководство или не хотело понять, или считало, что серое быдло ничего не стоит…»
Как я уже говорил, не все врангелевские части ушли в Крым. Они разбрелись по степи и нападали на наши тылы, грабили население, вешали, расстреливали…
Пока наш полк гонялся за бандитами, Красная Армия готовилась к штурму Перекопа. Когда поутихли грабежи и нападения, наш полк перебросили к Сивашу, между Геническом и Чонгаром.
В тот день начался штурм перекопа, но неудачно. Как говорят, «первый блин комом». Уж очень постарались иноземные инженеры, укрепляя позиции.
Вызывает меня командир. Захожу в комнату. В ней полно командиров. Накурено так, что вижу их, как сквозь туман. Они о чем-то спорили. Я, как положено, стал докладывать о своем прибытии.
– Отставить! – отмахнулся командир. – Мы, Борщёв, ломаем копья, как говорят. Как ты думаешь, есть броды на крымский берег?
– Кто его знает? – пожал я плечами. – Возможно есть.
– Вот ты и узнай, как и где!
– Будет исполнено! – откозырял я и ушел.

Погода по-прежнему морозная с пронизывающим северо-восточным ветром. Даже старики не помнили таких ранних холодов.
Руки мерзнут. Едва удерживаю повод, пряча руки в рукавах шинели. Жеребец, словно чувствуя мои затруднения, слушается повода и тихо ржет, как бы привлекая к себе мое внимание. Я усмехаюсь:
– Ничего, Воронок! Одолеем и эту напасть!
Он кивает головой, будто понимает. За мной наблюдают ребята и удивляются:
– Ты, Борщёв, с ним, как с человеком!
– Представьте себе, – отозвался я. – Он все понимает…
– Прямо-таки понимает? – усмехнулся Хуторной.
– Как для кого! Для меня – почти человек. Потому он и не подпускал вас к себе.
– Быть не может! – удивился Зудов.
– Может! – продолжал я. – Животное чувствует кто как настроен к нему. А вы на него – белая сволочь…
Ветер злой, колючий дует нам в спины. Он гонит к берегу соленую пену и наметает из нее сугробы, похожие на снежные. Иногда порывы подхватывают куски пены и бросаются в нас. Хуторной ворчит:
– Черт знает что? Погода, чтоб ее… – он не договорил и вздохнул. – И вообще, есть ли эти самые броды?
– Ты, Иван, – усмехнулся Зудов, – зри в корень и будет…
– Какой еще корень? – не понял Хуторной.
– В тот самый, из которого ноги растут!
– Пустомеля! – буркнул Иван и натянул повод, отставая от нас.
Взвод дружно отозвался смехом.
«Молодцы! – подумалось мне. – Не унывают. Несмотря на пакостную погоду…»

Рыскаем вдоль берега, и никакого результата. Ветер гоняет волны, словно в открытом море. Я уже подумывал:
«Что докладывать командиру? Он же надеется на меня…»
Мои раздумья прервал крик Зудова:
– Смотрите! Хибара!
Я глянул вперед и увидел убогую избушку. Из нее вышел такой же древний старик в холщевой самотканой одежде. Он приложил козырьком ко лбу натруженную пятерню и с удивлением смотрел на нас. В этих безлюдных местах встретить человека – редкость. Я обрадовался ему, как родному, и подумал:
«Он то наверняка знает броды?» – а вслух поздоровался:
– Здравствуйте, дедуля!
– Здоровеньки булы, хлопцы! Вы какой масти будете?
Старик удивленно рассматривал нас, наши шлемы с пятиконечной звездой на них. Я хмыкнул и отозвался:
– Красные мы, дедуль!
Старик подозрительно смотрел на нас, а ветер спутал и рвал на его седой непокрытой голове волосы, и с удивлением произнес:
– Белых знаю, махновцев видел, а красных не знаю. Тоже грабить будете?
– Нет, дедуль, мы не грабим! Да и что можно взять у такого?
– Не скажи, сынок! Рыбка у меня есть. А вообще, чего вас сюда занесло? Здесь люди редкость.
– Нам, дедуль, брод нужен. Если знаете, покажите.
– Чего ж, можно и показать. Вижу вы, хлопцы, не такие, как те, – дед помолчал и добавил: – Вот, как только уляжется ветер, и покажу!
– Нет, дедуль, – возразил я, – у нас дело военное, ждать не можем.
– Жаль, – вздохнул старик. – Показать покажу, но не переправитесь.
– Почему, дедуль? – не понял я.
– Вода высокая. Ветер нагоняет ее, как скаженный.
– Понятно! – вздохнул я. – И все же покажите.
Старик показал броды. Мы оставили ему сахару, у кого сколько было. И вдруг он спросил:
– Табачком не разживусь?
Ребята дали ему и табаку. Пока ставили вешки и собирались уехать, слышим голос деда:
– Погодьте, хлопцы!
Он вышел из хибары с двумя связками сухой рыбы. Я сразу определил: в одной бычки, а в другой жирная тарань.
– Вот, возмить от меня гостинец.
– Хуторной! – сказал я. – Раздай ребятам.
Мои бойцы разобрали рыбу по карманам, и мы уехали. Так расстались с дедом, оставив друг о друге добрую память.

В штабе доложил командиру о выполнении задания. Глядя на него, мне показалось, будто он чем-то озабочен, и я не ошибся.
– Слушай, Филя! – проговорил он. – Есть сведения, будто кто-то безобразничает в нашем тылу. Нам за это втык!
– За что? – удивился я.
– За то, будто мы плохо зачистили тылы.
– А кто такие?
– Точно неизвестно. Ты разведка, вот и выясни. Одни говорят – белые, а другие – махновцы. Но главное, что они действуют под нас.
– Провокаторы! – ругнулся я. – Махновские замашки. Это они делают для того, чтобы опорочить Красную Армию.
– Возможно! – согласился командир. – Командование приказало разобраться и наказать!
Я задумался. Начальник не мешал мне. Меня интересовала практическая сторона, и спросил:
– Какие у них силы?
– По не уточненным данным – около полусотни.
– Мда-а, – буркнул я. – Они любят нападать на малосильного…
Командир, видимо, понял мое затруднительное положение:
– У тебя сколько?
– Со мной тридцать пять сабель!
– Для такого дела маловато! Ты вот что, возьми из комендантской роты человек двадцать. Скажи, я приказал. Приказ будет.
– А если махновцы? – засомневался я. – Тогда как? Они-то, вроде, наши союзники?
– Именно, вроде! Если это они безобразничают и будут сопротивляться – уничтожить!

С трехдневным запасом провианта для людей и фуражом для животных, навьюченных на запасных лошадей, мое войско двинулось на север. Там по селам бродила эта шайка.
Отряд шел легко. Лошадей не гнали, чтобы не утомить. Ветер дул в бок и не мешал движению, и вообще, он стал ослабевать. Я оглянулся. Зудов и Хуторной о чем-то спорили. Я усмехнулся:
«Зудов заводит Ивана. Вообще-то, – решил я, – Хуторной в командиры не годится. Он какой-то взбалмошный и себе на уме. Нужно готовить Зудова. Как только возьмем Керчь, меня демобилизуют. Командир как-то намекнул. Ну что ж. Я не против. Надоело воевать».
Въехали в селение. Остановились у колодца в центре площади.
– Зудов! – крикнул я. – Напоить лошадей!
Пока мы возились с животными, нас окружили рассерженные селянки. Я глянул на их решительные лица и подумал:
«Сейчас навалятся», – и не ошибся.
– Что ж получается? – кричали все разом. – Мы вас ждали, а ваши солдаты грабят, насилуют девок и женщин. Доколе это будет продолжаться?
Гомон нарастал. Я на опыте знал, что такое бабий бунт, и к чему может привести. Стал успокаивать толпу:
– Тихо! Нас послали по этому поводу, чтобы выяснить, кто это действует под нас!
Вперед вышел старик с окладистой седой бородой и в латаной-перелатаной свитке, и произнес:
– Тихо, бабы!
Женщины зашикали друг на друга, призывая к тишине, а одна вышла вперед и сказала:
– Говори, Михалыч!
– Меня, – продолжал дед, – хлопцы, еще тогда взяло сумление. Те, кто грабил, выдавали себя за красных. Одеты они не по-армейски. Вот и засумлевался.
– И кто это, дед? – спросил Зудов.
– Уж больно они смахивают на махновцев. Все их замашки… – старик замолчал, подумал и сказал. – Мне показалось, что я уже видел их толстого начальника.
– Ладно, дед! – перебил я старика. – Куда они ушли?
– Точно не знаю, но слышал, как они вспоминали Гуляй-Поле.
– Спасибо, дедуль! – поблагодарил старика и дал команду – По-о-о коня-я-ам!
Почти двое суток рыскали по селам без сна и отдыха. Лошади устали смертельно. В тех селах, где мы побывали, говорили:
«Были. Забрали то-то и то-то, изнасиловали тех-то и тех, а куда ушли – не знаем…»
Только на третьи сутки напали на след. Я решил захватить махновцев врасплох. А что это махновцы – был уверен. Уж их повадки мне были знакомы.
– Зудов! –сказал я. – Бери троих ребят и разведай, что и как? Только не выдай себя.
– Будет сделано, товарищ командир!
Разведчики вернулись часа через два, возбужденные – хоть сразу в бой.
– Товарищ командир, – доложил Зудов, – махновцы в селе завтрак готовят!
– Добре! – отозвался я. – Будем брать!
Бандиты расположились на площади около церкви. Она защищала костры от ветра. Над ними на треногах висело несколько ведер, и что-то в них варилось.
Мы оставили лошадей в балке с коноводами и незаметно пробрались в деревню, почти вплотную к бандитам. По моему сигналу бойцы окружили их и предложили сдаться, но махновцы открыли огонь. В перестрелке ранили наших несколько человек. Некоторым бандитам удалось бежать на неоседланных лошадях, часть была убита.
Я так увлекся операцией, что не заметил у тачанки людей. Вдруг слышу оттуда:
– Хлопцы! Це наш дурак у них в командирах!
– Хорош дурак! – отозвался кто-то в ответ.
– Товарищ командир, – окликнул меня Зудов, – что с этими делать?
Я резко обернулся и увидел батьку – Сивого, которого прихватил при бегстве от махновцев. Он стоял у тачанки без лошадей в полном вооружении: при «Маузере» и шашке, с биноклем на груди. Его окружало с десяток отъявленных головорезов. Мои ребята держали их на мушке. Махновцы сгрудились вокруг батьки и смотрели на меня с удивлением.
– Так вот кто здесь заправляет? – усмехнулся я. – Вот это встреча!? Видно, батька, последняя!
– Почему последняя? Я умирать не собираюсь!
– А придется, батька! Шлепнут тебя! Сдать оружие!
– Ты што робишь, Борщёв? Мы же с красными сейчас!
– Мне это известно! Будете оказывать сопротивление – расстреляем. У меня такой приказ. Но я повезу вас в полк, чтобы вас судили. Не хочу быть мясником. Я солдат! Связать мародеров! – приказал я и кивнул Зудову.
Он с ребятами быстро разоружил и связал махновцев. Эти бандиты были мне знакомы. Я знал, что они без сожаления лишат другого жизни, а когда почувствовали, что запахло жареным, приуныли.
Зудов проверил тачанку и нашел там еще одного притаившегося бандита, разоружил его и вытолкнул на землю. Я сказал:
– Проверь пулемет.
– Заряжен! – отозвался Зудов.
«Как это батька не воспользовался им? Тогда бы нам каюк», – подумалось мне.
– Определи на тачанку два человека: одного ездовым, а другого к пулемету.
– А лошадей куда денут?
– Пускай привяжут к задку.
Теперь спешить было некуда. Решил дать отдых людям и животным. Заодно покормить и тех, и других.
– А что в ведрах! – поинтересовался я.
– Баранина, – отозвался Зудов. – И уже готова. Прикажите…
– Погодь! – перебил я его. – Народ сходится. Поговорить нужно.
Разговор был короткий. Женщины опознали бандитов. Мы спросили насчет сваренного мяса – нам разрешили его съесть.
Отдыхали часа три. За это время собрали по дворам махновских лошадей и седла. Награбленное раздали населению. Пленных оказалось больше двух десятков. Стал вопрос, как их доставить в полк? Не сажать же их в седла?
– Товарищ командир, – отозвался Зудов. – А если попросить стариков на подводах?
– Это мысль. Вот только согласятся ли? – засомневался я.
Собрали стариков и я спросил:
– Как быть, мужики? Отпустить махновцев или как?
– Что вы! – загомонили старики. – Они еще пуще будут грабить!
– Тогда помогите доставить в полк. Нужны четыре подводы.
– Дайте лошадям овса и поедем. Тут мы сами разберемся, кому ехать.
Мы выдали по торбе зерна на лошадь. После того, как они «заправились», тронулись в дорогу.
Заезжали в те села, где эта банда грабила и насиловала. Женщины требовали расстрелять махновцев.
– Смерть бандитам! – кричали селянки.
– Не могу! – разводил я руками. – Они пленные. Их будут судить.

К вечеру прибыли в расположение полка. Я тут же поспешил в штаб с докладом:
– Товарищ комполка! Задание выполнил. Банда разгромлена. Есть пленные, тридцать лошадей с седлами, тачанка с пулеметом…
– Кто такие? – перебил меня командир.
– Махновцы. Командовал ими батька, которого я приволок, когда бежал от них.
– У нас потери есть?
– Восемь человек ранено.
– Определи в лазарет. А батьку давай сюда. Он где?
– На улице бунт поднимает. Кричит во все горло, что они кровь проливают за Советскую власть, а их хотят расстрелять.
– Ишь ты, – хмыкнул бывший ротмистр, – чистюля! Давай его.
Вскоре бандитов судили и расстреляли. Несколько человек, из старых фронтовиков, определили в армию. Здесь мое слово было не последним. Этих людей я знал, а по поводу Сивого Зудов сказал:
– Собаке и собачья честь!
На дальнейшее обсуждение этого события не было времени. Пришел приказ о переброске полка в Геническ.


Полк прибыл в Геническ вечером, в сумерках. Осмотреться и определить местонахождение отведенного нам участка не было возможности. Ночь навалилась сразу, темная, как сажа, и непроглядная. В ясном небе тускло поблескивали далекие звезды, словно горящие свечи. Иногда даже казалось, будто язычок пламени колышется. Я крутнул головой:
«Надо же! И привидится всякая ерунда…»
Стою, жду своих ребят. Они ищут пристанище на ночь. Мороз щиплет руки. Я прячу их в рукава и думаю:
«Что-то невероятное. Неужели скоро зима? Скорей бы вперед…»
Ранние холода бывали и раньше, но не такие лютые. Вглядываюсь в темноту и ничего не могу разобрать. Улица, как улица. Где-то белеют ободранные стены хат. Крыши соломенные и камышовые. Даже засомневался, что мы в городе, а не в обычном селе.
Бойцы суетятся, шныряя по дворам, чтобы определить коней на постой. Мой жеребец трется мордой о мое плечо. Я не обращаю на него внимания. Вдруг слышу:
– Товарищ командир, – это Зудов, – заводите коня во двор. Нашел пустой сарай. Не очень тепло, но все же не на улице.
– А что, в домах места нет?
– Все забито пехотой. Даже сараи заняты.
– Ну да ладно, – согласился я. – Нам не привыкать.

Сквозь сон слышал, как где-то строчили пулеметы и ухала артиллерия. Ворочался на старой соломе, пока не проснулся. Таращусь в темноту и не могу сообразить, где я. Успокоил жеребец. Почуяв, что я проснулся, заржал одними губами, как это делают дети, когда балуются.
– Ладно, Воронок, успокойся!
Жеребец боднул головой и продолжал с хрустом жевать сено, которое я выменял на два куска рафинада. Я потрепал его по гриве и вышел во двор. Справил нужду и глянул в сторону Перекопа. На горизонте поблескивали сполохи зарниц. Сразу понял, что это там грохочет канонада. Постоял, вздохнул и пошел досыпать.
Утро встретило хмурым небом и низко ползущими тучами. Вроде бы потеплело, но легкий ветерок дышал морозной прохладой. Я рассматривал Геническ. Заштатный городок, расположенный на возвышенности и сбегающий террасами к проливу между Азовским морем и Сивашом. Смотрю в бинокль. Пролив метров двести шириной. По всей видимости, нам его преодолевать. Дальше песчаная коса – Арабатская стрелка, ведущая к Керченскому полуострову. Разглядываю голую пустыню. Она исчезает где-то за горизонтом. Ширина косы от берега до берега с полкилометра – где больше, а где меньше. Кое-где на ней торчат клочья пырея и полыни, да одинокий куст перекати-поле мечется, ища пристанища.
«Это же дорога домой?» – обожгла неожиданно мысль.
Больше не успел ничего подумать – позвал Зудов:
– Товарищ командир!
– Что случилось? – обернулся я.
– Что это за бугры?
– Какие бугры?
– Сразу за мостом!
Я перевел бинокль, куда он показывал, и ахнул. Опытным глазом разведчика понял, что это замаскированные орудия.
– Это пушки, Зудов! Много…
Меня поразило, что они молчали. Имея столько войск противника перед своим носом, и безмолвствуют? Странно! Я к командиру с докладом, а он в ответ:
– Потому и тихо, что там никого нет. Бросили орудия и сбежали.
– Как так? – опешил я.
– За день до нашего прихода сюда, – продолжал командир полка, – здесь такое творилось: подошли корабли Антанты и открыли огонь – им помогали орудия с Арабатской стрелки. Говорят, носа нельзя было высунуть. Когда наши прорвали позиции на Перекопе, все бросили и бежали. Послали дивизионную разведку, а там никого. Ждем приказа. Готовь своих орлов.
– Так мы пойдем по стрелке?
– Да! А что?
– Дело в том, что эти места я знаю. Воды там нет. А коса тянется верст сто с лишком.
– Не беда! – успокоил меня начальник. – Бойцы наберут фляги, а для лошадей что-нибудь придумаем…

Часов в десять утра началась переправа через пролив. К этому времени взорванный мост кое-как подлатали. Первой шла пехота. За ней артиллерия, обозы, кухни и прочие службы. Кавалерия не спешила.
Наш полк ступил на крымскую землю на другое утро. Было морозно. Лошади шли по бугристой, похожей на стиральную доску, дороге спотыкаясь. Под копытами шелестит серый мерзлый песок. Холодно и нудно. Кони временами подрагивают, еще не разогревшись. Ветер дует в бок. Я послюнявил указательный палец, поднял над головой и определил направление ветра: «северный».
«Этот не страшен, – подумалось мне. – Он хотя и студеный, но зато может неожиданно утихнуть, как и начался. Вот только руки мерзнут…» – вздыхаю и прячу их в рукава шинели.
Лошади идут то шагом, то рысью, вытрясая все печенки из нутра. Впереди пехота, и обогнать ее никак. Она запрудила всю косу от берега до берега. Я нервно думаю:
«Так мы и до новых веников не пройдем стрелку…»
Только так подумал, вызвали к командиру.
– Как думаешь, Борщёв, – спросил он, – одолеем косу сегодня?
– Если так будем плестись, – усмехнулся я, – не одолеем.
– Пехота тормозит, – вздохнул командир.
– Это я заметил, – согласился с ним. – Обходить ее нужно.
– Не пускают конницу вперед, а пехота еле плетется.
– Так ее же еще вчера пустили?
– Те далеко. Держат, которые ночью вышли. Вот мы их и догнали. Ну да ладно.
Ушел от начальника, верней отъехал к своему взводу, удивленный – зачем звал, не сказал.
Как ни плохо шли, а к сумеркам одолели большую часть косы. Когда объявили привал, меня удивило большое скопление войск. Хотел было спросить у командира, почему это происходит? Но его вызвали в штаб дивизии. Вскоре он вернулся и сказал:
– Здесь будут переправляться войска и пойдут в центральную часть Крыма.
– А мы? – не утерпел я.
– Мы, – усмехнулся командир и лукаво глянул на меня. – Мы пойдем дальше. С нами еще одна кавалерийская часть.
– Это хорошо, – вздохнул я.
У меня была надежда войти в свой город освободителем…
– Как ты считаешь, – прервал мои размышления командир, – нам ждать утра или двигаться?
– По такой погоде до утра околеем.
– Согласен! Только подождем обоз с водой.
«Это разумно, – согласился я мысленно. – Коней нужно напоить».
Еще до полуночи обогнали пехоту, и вышли на простор. Темень. Как говорила бабка Анастасия, «Хоть глаз выколи». Лошади спотыкаются о кочки, но идут бодро, а что им. Они поели, попили и чувствуют себя хорошо, чего не скажешь о бойцах. Кухни отстали. Мы погрызли сухарей, запили водой и все. Но никто не ропщет и не проявляет недовольства. Все стремятся к последнему броску, чтобы сбросить Врангеля в море.
Погода стала меняться в лучшую сторону. Заметил, что ветер слабеет и, по моему мнению, должен утихнуть. И точно. В полночь, словно его и не было. Хотя и был морозец, но это уже не то, что с ветром. Даже руки вынули из рукавов.
Ближе к утру командир приказал разведотряду идти в авангарде, то есть впереди. Он боялся напороться на засаду. Не хотелось терять людей в конце операции. А что она идет к завершению, было без слов ясно. Отпуская нас, комполка сказал:
– В случае обнаружения противника в бой не вступать без надобности. Вышлешь нам навстречу разъезд.

Взвод движется вперед в предрассветную темень. Мороз крепчает. Чем ближе к дому, тем сильней стучит сердце. Жеребец идет ровно, не спотыкаясь. То ли кочек нет, то ли чует, что за ним отряд, а он во главе. Мои фантазии прервал Зудов:
– Товарищ командир, долго еще будем преодолевать эту пустыню?
– Ты же крымский, Зудов, должен знать эти места.
– Не бывал здесь, и до самой Керчи места не знакомые.
– В темноте трудно определить. Но по моим подсчетам еще верст двадцать…
Но я ошибся. Когда стало светать и сквозь прогалину между тучами прорвался розовый луч восходящего солнца, вдали показалась старая крепость Арабат. Ее стены обросли мхом, а местами изъедены морской водой и выветрены непогодой. Отряд остановился. Изучаю обстановку. Как вдруг неожиданно застрочил пулемет. Всадники спешились и укрылись за песчаным бугром.
– Что это? – спросили бойцы.
– Стрелке конец, – отозвался я. – За этой старой крепостью начинается Керченский полуостров. Моя дорога домой…
– А вода там есть? – продолжали бойцы.
– Есть в деревнях колодцы, ставки…
– Здорово! Напьемся от пуза!
– Держи карман! – усмехнулся я. – В колодцах воды мало. Будем пить из ставка.
– Как вы здесь живете? – удивился Хуторной.
– Так и живем. Привычка! – усмехнулся я и к Зудову. – Возьми человек пять и дуй навстречу полку.
Зудов со своими людьми ускакал. Мы лежим на песке и ждем своих. Вскоре из-за туч выплыло солнце. За последние дни забыли, какое оно есть. Заметно потеплело. Бойцы о чем-то спорят. Я не вмешиваюсь. Меня одолевает мысль:
«Как я появлюсь дома?»
Вдали показались первые ряды всадников. Лошади идут бодро, хотя всю ночь в пути и не евши. В этот момент в крепости послышался выстрел и тут же выбросили белый флаг…
Мы принимали пленных. Когда к нам подошел комполка, мы сосчитали – их было ровно сто. Молодой унтер сказал:
– Хотели мы сразу сдаться, как только подошел разъезд, но наш поручик застрелил солдата с белым флагом…
– А вы что?
– Мы растерялись и притихли, а он давай из пулемета… Когда пришли в себя – кокнули его, а тут и вы…
– Ладно! – решил командир. – Разберемся! Борщёв, вперед до первой деревни и ни шагу дальше.


Не встречая сопротивления противника, мы вошли в первую деревню. Бросились в глаза военные подводы у околицы, груженные тюкованным сеном.
– Сено, Зудов! – обрадовался я. – Держим на него…
– Воды бы еще, – буркнул кто-то.
– Найдем и воду, – заверил я и крикнул. – Хуторной, разведай, нет ли вблизи ставка?
Колодезь мы нашли без труда. Я огляделся: село небольшое и пустое, словно по нему прошел мор.
– Где ж это народ? – удивился я и заглянул в колодезь. –Воды мало. На лошадей и на нас не хватит. Вычерпаем до грязи.
Вернулся Хуторной и доложил:
– Товарищ командир! Есть небольшой ставок за деревней. Я своего мерина напоил. Теперь пускай сена пожует.
– Поить лошадей! – приказал. – Зудов, по домам. Организуй постой на ночлег и насчет еды нужно сообразить.
Бойцы напоили коней, а потом мылись у колодца. Подошел полк. К этому времени мы заняли два дома под красной черепицей. Командир приказал отдыхать, а мне сказал:
– Завтра предстоит последний переход. Куда пойдем – неизвестно. То ли на Керчь, то ли на Феодосию. Пока приказа нет… – он помолчал и добавил. – Я просил Керчь!
– Спасибо! – поблагодарил я.
– Чего не сделаешь для старых друзей. Сколько мы с тобой?
– С первого дня германской войны.
– Да-а-а! – вздохнул командир. – Почти семь лет.
– Но я отсутствовал почти два года. Вот Зудов все эти годы с вами. Он один остался из стариков.
– Почему я не знаю?
– Никто не нашел нужным доложить. Вот он, рядом.
Мой заместитель вытянулся в струнку и представился:
– Командир отделения Зудов!
– Он мой зам. Его нужно отдать приказом.
– Слыхали? – он повернулся к начальнику штаба.
– Спасибо! – облегченно вздохнул я. – Видимо моя служба подходит к концу.
Зудов стоял рядом и молчал. Он не мог разговаривать так свободно, как я, с командиром полка.

Спали кто где, даже в сараях. Все по квартирам разместиться не могли, хотя в хаты набивалось по десять и больше бойцов. Полк полнокровный. После Каховки пополнился и в боях не участвовал. То, что гонялись за бандами, не в счет.
Один мой взвод устроился свободно. Спали впервые за последнее время, раздевшись и в тепле.
Утром ветра не было, но мороз градуса два-три. Небо заволокли неподвижные тучи. Посмотрел вокруг и подумал:
«Не дай бог снег сорвется, – и тут же возразил себе. – Не может быть! Погода не та».
Было понятно, если не задует холодный ветер, к обеду потеплеет. У нас такое случается часто.
Несмотря на мороз, мы мылись на улице, раздевшись до пояса. Жители деревни смотрели на нас и удивлялись. А нам что! Поливаем друг другу. Вода обжигает тело, словно огнем. Бойцы только крякают и визжат от удовольствия. Потом брились, прихорашивались, как на праздник. Готовили и лошадей: чистили, кормили, поили. В самый разгар работ меня вызвали в штаб.
– Ну, Борщёв, идем на Керчь! – сказал комполка. – Получил приказ с нарочным.
– Вот это да! – вырвалось у меня.
– Ты пойдешь впереди со своим отрядом. Если будут сопротивления, обходи. Мы их добьем.
– Да-а-а-е-е-шь! – заорал я неожиданно и выбежал из штаба.
Командир стоял на пороге дома и улыбался, а потом крикнул:
– Не забудь пригласить в гости!
– Как можно! – отозвался я.
Примерно через час мой отряд умытый, выбритый, причесанный, пошел на Керчь. Мы решили держаться железной дороги. Местные говорили, будто так короче. Я усмехнулся, вспоминая деда. Он говорил:
«Кто ходит короткой дорогой – дома не ночует».
Все складывалось в нашу пользу. Белых не видно. Лошади, отдохнувшие и сытые, идут легко. Мы их не гоним.
– Товарищ командир, – спросил Зудов. – Другой дороги нет?
– Как не быть. Люди говорят – так короче, значит короче. Хотя я в этом не уверен.
– До Керчи далеко?
– Если будем так идти, к полудню будем.
– Порядочно, – пробормотал мой зам.
На это я ничего не ответил. Сердце щемит от нетерпения, так хочется всадить жеребцу в бок шпоры и аллюр три креста. Но разум побеждает нетерпение. Есть же поговорка: «Тише едешь – дальше будешь». Спешить некуда.
Чем ближе к городу, тем чаще встречаются брошенные орудия, зарядные ящики со снарядами, полевые кухни, сломанные тачанки, крестьянские брички с военным имуществом и пустые, по полю бегают кони. Белые бросают все и бегут в единственный порт, который в их руках.

Верстах в пятнадцати от города нагнали отступающий обоз из двенадцати подвод. Мы скрылись в балке. Я спросил у Зудова:
– Что будем делать?
– Брать!
– Я не об этом. Как сделать, чтобы без крови. Вот что. Давай разделимся. Ты с половиной бойцов слева, а я справа.
Мы налетели на обоз неожиданно. Солдаты не успели опомниться, как были окружены.
– Советую сдаться! – крикнул я.
– Да мы чево! – загомонили солдаты.
– Оружие в пустую бричку! – приказал я. – Хуторной, обыщи!
Пленные сложили оружие в подводу. Их было двадцать. Они жались в кучку, как овцы в жару. Пленные о чем-то шептались. От них отделился унтер и спросил:
– Господа-товарищи! Скажить, нас расстреляют?
– Ну, зачем так! Как что – сразу расстреливать. Разберутся. Вы скажите лучше, что везете и куда?
– Разное! – ответил унтер. – Есть и охвицерская одежа. А везем в Керчь, куда – не знаем. Ротный приказал ехать, а сам вскочил на коня, и только мы его и видели.
– Обмундирования нет? – поинтересовался Зудов.
– А я чево кажу. Во-о-он, на той бричке, в центре.
Мы подъехали к указанной подводе укрытой брезентом. Унтер откинул его край, и мы увидели тюки с шерстяными гимнастерками и синими шароварами с красными кантами.
– Вот это да! – вырвалось у нас.
Бойцы вопросительно смотрели на меня. Мне понятны были их взгляды. Я и сам не прочь взять пару, но как на это посмотрит командир?
– Вот что! Семь бед – один ответ! – решил я. – Берем! Я думаю, разведчики заслужили награды…
– Здорово! – загалдели подчиненные.
– Взять по паре. Старую одежду в переметные сумки. Пригодится для работы.
На подводах нашелся и овес. Пока кони жевали его, мы без шума и суеты подбирали размеры, мяли руками добротный шерстяной материал. Он скользил в руках, словно шелковистый с глянцем. Бойцы от удовольствия крякали и напяливали на нижнее белье обнову. Зудов не выдержал:
– Ну, братцы! Теперь нам служить, как медным котелкам!
– Почему!? – удивилось несколько человек.
– А потому, – усмехнулся Зудов, – что этой одеже не будет сносу, как и медному котелку.
Когда готовы были пуститься в путь, унтер забеспокоился:
– А мы как?
– Вы? – я на какой-то миг забыл о них на радостях. – Теперь вы подчиняетесь Советской власти. Погоны долой! Старшим назначаю тебя, бывший унтер. Для сопровождения даю три человека. Хуторной!
– Я здесь, товарищ командир! – вышел он из-за брички.
– Прими обоз и без шуток. Ни одной пары никуда. Командир полка распорядится, – и обратился к унтеру. – Как твоя фамилия?
– Уваров!
– Так вот, Уваров. Ты полностью отвечаешь за груз. Хуторной только для сопровождения. В Керчи сам буду принимать.
– Слушаюсь, господин командир!
– Уваров, у нас нет господ! Просто товарищ командир. Понятно?
– Так точно, гос… – и поправился, – товарищ командир!
– Ну и в добрый час! Трогай!
Глянул на Хуторного. Он скривился, словно лимоном подавился.
«Ничего, – подумалось мне, – пускай привыкает к контролю, а то распоясался…»
Мы на рысях обогнали обоз и помчались в сторону города. Заметно потеплело. Огляделся. Наледь на кустах терна и полыни, которая посеребрила их с утра, исчезла. Я улыбнулся и пришпорил жеребца. Бойцы делают то же. Отряд пошел быстрей.
Новая одежда греет, словно печка, и становится жарко. Шинель не расстегиваю. Мешает амуниция: ремни от шашки и «Маузера», на груди бинокль, а талию туго стягивает широкий ремень.
«Хорошо! – улыбаюсь сам себе. – Так жить можно…»
– Товарищ командир, – оторвал меня от дум Зудов. – Впереди полустанок. Заглянем?
– Нет! Не останавливаться! Проходим мимо!
На меня наваливается незнакомая доселе истома, сковывающая все мое существо. Это, видно, потому, что до города около десяти верст и скоро увижу своих близких.
Идем рысью. Стараюсь не утомлять коней. Здесь уже все знакомо с детства. Не раз приезжал с отцом в эти края за фуражом. Сердце застучало, словно молот о наковальню, а в ушах отдается звоном.
«Спокойно, Филя! – говорю сам себе. – Всему свое время…»
Вдали показалась автомашина с людьми. Увожу свое войско в балку. На разведку высылаю несколько человек с Зудовым. Сам спешился и ползком подобрался к краю оврага. Машина остановилась, а пассажиры залегли. Смотрю в бинокль. Наши мчатся прямо на них. Вдруг они выбросили красный флаг. Я вскочил на жеребца и повел отряд на встречу с ними. Мы подскочили почти вплотную, а я строго спросил:
– Кто такие и куда?
– Борщёв! – вдруг слышу и подумал: «Тесен мир». – Не узнаешь?
Оглянулся на голос и увидел нашего третьего, который ходил со мной и Дыденко к катерлезскому монастырю.
– Петро! – обрадовался я. – Живой?
– Как видишь! – улыбнулся он.
– Куда это вы намылились?
– Красную Армию встречать! Вот и встретили!
– Нет! – усмехнулся я. – Мы только разведка. Армия позади. Ты лучше скажи, как в городе?
– Белые драпают. Порт забит офицерами и солдатами…
– А солдаты куда?
– Кто их знает? Может с перепугу, а может грехи гонят?
– Возможно! – согласился я.
В этот момент грянул над остывшей степью «Интернационал». Несколько человек сменили винтовки на трубы, и дули что было мочи. Мелодия звенела в морозном воздухе и растворялась над пространством, затихая где-то вдали. Мы возбужденно кричали:
– Ура-а-а! По-о-б-бе-да-а! Да-а-ешь!
«Это встреча! – подумалось мне. – Запомнится на всю жизнь!»
Когда возбуждение малость спало, мы пожали друг другу руки и разъехались. Мой отряд помчался к городу, а машина пошла навстречу главным силам. Петро успел крикнуть:
– Встретимся в городе!
– Обязательно! – отозвался я.

Вот и окраина. Лошади прибавляют шагу. Мой жеребец порывается в галоп. Я сдерживаю его:
– Куда ты торопишься?
– С кем это, командир? – спросил Зудов. Наши кони шли голова к голове.
– Со своим обормотом, – усмехнулся я. – Рвется в галоп.
– Видимо чует, что где-то там, конец пути.
– Возможно! – согласился я.
И вот железнодорожная станция – Керчь. Дорога, мощенная гранитной брусчаткой. Подковы звенят на все лады. Ослабевшую сразу слышно. Она жихает, как по наждаку. Справа Казенный сад. Он так называется, но фруктовых деревьев в нем нет. Зато раньше богатеи устраивали здесь гулянья до утра.
Сад меня не интересовал, а вот станцию стоило проверить. Направляю жеребца прямо на перрон. Нигде ни одного человека. Пути забиты товарняком. Осматриваюсь и молчу. Отозвался Зудов:
– Нам здесь делать нечего.
– Вижу! За мной!
Чем ближе к центру, тем больше брошенной техники и вооружения. Были места, где можно было проехать одной лошадью. Вся улица забита полевыми кухнями, тачанками, есть автомашины и броневики. Осаживаю жеребца перед препятствием и приказываю:
– Освободить дорогу! Чтобы полк прошел!
Бойцы спешились и вручную растащили по сторонам все, что мешало движению. Неподалеку бродят голодные лошади. У одной из подвод пяток лошадей терзают мешки с овсом и дерутся между собой. Мы не обращаем на них внимания, движемся дальше.
Улицы пустынны. Жители засели в своих жилищах, и никакая сила их не выманит на улицу. Вдруг уловил гул. Прислушался, вроде бы людские голоса.
– Товарищ командир, что это гудит? – спросил Зудов.
– Кто его знает, но предполагаю, что в порту беляки.
– Ишь, как их разобрало! Вот мы сейчас успокоим…
– Ни в коем случае! – строго прервал я его. – Приказ командира – ничего не трогать до прихода полка.
– Так они же драпают!? – удивился Зудов.
– Скатертью дорога! – усмехнулся я. – Чище воздух будет, и врагов меньше останется.
– Вообще-то, да! – согласился мой зам.
Кони идут шагом. Гул становится слышней. Нас никто не встречает – улицы пустынны. Однако замечаю, что сквозь щели закрытых ставень наблюдают за нами десятки любопытных блестящих глаз. Улыбаюсь и машу им рукой. Глаза тут же исчезли, а ставни прикрылись плотней.
Выезжаем на Мещанскую улицу. У двухэтажного дома около сотни вооруженных людей в гражданском. Над входными дверями обвислый красный флаг. Я же сказал, что с утра ветра не было, не было его и потом, а к полудню и мороза не стало. Только в лужах сохранился подтаявший ледок.
С нашим появлением толпа всколыхнулась и настороженно взяла оружие на изготовку и вдруг рявкнула:
– У-ура-а-а! Сла-а-а-ва Победителям!..
– Здравствуйте, товарищи! – поздоровался я. – Что это за гул?
– Беляки в порту дерутся за место на пароходе! – ответили мне.
– Так мы и думали! Зудов! – позвал я заместителя.
– Слушаю, товарищ командир!
– Остаешься за меня! Я отлучусь!
– Куда? Если не секрет?
– Домой на минутку. Душа горит.
– Ах да! Совсем забыл! – улыбнулся он.
– Никак это Борщёв? – послышалось в толпе.
Люди зашептались. Мне было недосуг прислушиваться. И я продолжал:
– Ты смотри, Зудов! Отсюда ни шагу!
– Все будет в ажуре, товарищ командир!


Жеребец сразу пошел наметом. Моя улица недалеко от центра. Зная короткую дорогу, тут же вышел на нее. Сердце колотится, словно пойманная рыбка трепещется на крючке. Показались родные невысокие ворота, сколоченные из нескольких обзольных досок крест-накрест. Я пришпорил жеребца и птицей влетел во двор через них.
Во дворе никого. Жеребец вертится на месте и звонко цокает подковами о каменные плиты. Я хотел было спешиться, но тут из сарая выглянула Мария Ивановна. Увидев всадника, жена удивленно открыла рот, а сказать ничего не может. Улыбаюсь до ушей и разглядываю исхудавшую и измученную супругу. Казалось, у нас обоих отнялась речь. И все же первой опомнилась жена.
– Филя! Филичка! Живой!
– Как видишь!
– А белые прислали на тебя похоронку.
– Вот как! – удивился я и соскочил на землю.
Жена на радостях заголосила. Я прижал ее к себе и пожурил:
– Ну вот! Опять двадцать пять!
Из дома высыпала детвора, а увидев незнакомого солдата, застряли в дверях. Я с улыбкой разглядывал их: Иван уже большой, средний тоже порядочный… Вышла бабка с младенцем на руках. Что меня поразило – он был рыжий. Я и рот открыл от удивления:
«Вылитый Дыденко. Ну и удружил? Своих мало?»
– Чей это пацаненок? – вырвалось у меня.
– Сиротка! Дыденкин сынок. – пояснила жена. – Жинка его при родах того… Богу душу отдала. Он и принес мальца к нам. У меня уже девка была. Вот и кормлю.
– А сам где?
– Как принес мальца, так и подался на Кубань.
– Я чувствовал, как в груди таял лед недоверия. Жена забрала у бабки Анастасии ребенка и сказала:
– Иди сюда, Филя!
– Ого! – вырвалось у меня. – Даже так!
– Максим назвал его в твою честь.
– Ну, спасибо!
Бабка подслеповато щурясь, наконец, узнала меня и переспросила:
– Это ты, Филька?
– Я, мама! Я! – снимая переметные сумки сказал. – Здесь особых подарков нет, но сахар-рафинад есть. Берегу вам на гостинцы.
– Вот за это спасибо! – отозвалась Мария Ивановна.
– Мне пора! Вечером буду с командиром полка! – когда вскочил в седло спохватился. – А где батька и Юрка?
– Отец с утра увел лошадь ковать, – сказала жена.
– А Юрка доси бунтует, – вмешалась бабка. – И когда он утихомирится?
– Скоро, мама, скоро! – ответил я.
Жеребец птицей перелетел через ворота и понесся по улице. И вдруг мне захотелось увидеть город с Митридатовой горы. Весной она зеленая, пахнет чабрецом и полынью, а сейчас унылая с пожухлой травой, прихваченной морозом.
Мчался по пустынным улицам и удивлялся:
«Где люди? Словно мор прошел? – и тут же ответил себе. – Девятнадцатый год научил…»
Хотя отлично знал, что сидение дома не спасало. Озверевшие белогвардейцы и солдаты в лохматых папахах вытаскивали мужчин на улицу и казнили…
На гору жеребец внес меня, как на крыльях. Я соскочил на землю и пустил его погулять. Сам пошел к часовне, которая пристроилась на самом краю горы, как ласточкино гнездо, и смотрела на город, бухту, в дальний кубанский берег. Все было знакомо с детства. Я еще мальчишкой бегал сюда посмотреть на море.
Подойдя к краю горы, увидел бульвар, пристань для прогулочных катеров, брошенную технику и транспорт. И нигде ни одного человека. Только из порта доносится гул людских голосов.
– Драпаете, гады! – позлорадствовал я.
В этот момент из дверей часовни вышел белый офицер и почти в упор выстрелил в меня из нагана. От неожиданного удара в голову я покачнулся и без сознания рухнул на землю. В моем мозгу успела промелькнуть мысль:
«Вот и все, Филимон. Отвоевался…» – и полетел в пустоту.
Сколько прошло времени, не могу сказать. Когда очнулся, в голове гудело, словно в пустой бочке. И тут я увидел, как офицер гоняется за жеребцом. Животное не давалось чужаку. Все же белогвардеец изловчился и ухватил повод. Воронок заржал и стал на дыбы.
«Ишь чего захотел?» – усмехнулся я и достал «Маузер».
Выстрел прогремел, словно из пушки. У меня аж в ушах зашумело. Офицер качнулся, выпустил поводья и замертво рухнул на землю. Жеребец боднул головой, ударил копытом по жухлой траве, прихваченной изморозью, и, не торопясь, пошел ко мне.
Ощупал залитую кровью голову и часть лица, утерся. Выше виска содрана кожа. Пуля прошла вскользь, пробила шлем, но удар оказался сильным. Достал из бокового кармана шинели трофейный пакет бинта и перевязал голову.

Где-то за городом загремел оркестр. Это подошел мой полк. Закончив перевязку, сел на жеребца и не спеша поехал навстречу к своим. Полк уже входил на улицы, когда я подъехал. Командир, увидев меня, показал, чтобы я пристроился рядом.
На тротуарах появились люди и кричали: «Ура!» – и всякие благодарные слова. Я ехал рядом с командиром с приподнятой головой и чувствовал себя освободителем. Смотрю на ликующий народ, а сердце обволакивается радостью, и тут же родилась гордая мысль:
«Вот тебе и бунтари! Голодные, полураздетые и победили. Так вот, Филимон, – усмехнулся я. – Ты тоже не последний гвоздь, забитый в гроб врагов народа. Ты и твои товарищи принесли победу на кончиках своих клинков…»
Гремит Интернационал, народ кричит:
«Ура! Слава Красной Армии!»
Я еду во главе полка рядом с командиром с гордо поднятой головой, а жеребец гарцует подо мной, словно рвется к будущим сражениям и победам. А что они будут, я не сомневался.




Тогда я не знал, что в тот день в Москву полетела телеграмма:
«Сегодня, 16 ноября 1920 года, нашей конницей занята Керчь. Южный фронт ликвидирован».
Потом станет известно, что так закончилась Гражданская война. Где она ни блуждала, а прикончили ее в моем родном городе. А я своим выстрелом в офицера, как бы поставил точку на ней.
И еще. За час до прихода моего взвода в город, в перестрелке с бегущими от возмездия карателями, погиб брат Юрий. Беглецы были уничтожены. Меня удивило то, что брат за всю войну не брал в руки оружия, а здесь – на тебе? Его товарищи сказали, что когда он узнал о бегстве на переправу казнителей народа 23 мая 1919 года, бросился в погоню с группой единомышленников.
Хоронили Юрия, как заслуженного патриота. Командир полка для почетного караула выделил мой взвод под командой Зудова. Мое семейство прибыло на похороны в боевой тачанке. Принимал участие в траурной церемонии командир полка и его штаб. Когда выносили гроб с телом Юрия, появился Дыденко. Это было, как гром среди ясного неба. Увидев бывшего эскадронного, он оторопел:
– Ка-а-а-ак, это вы!?
– Я, Максим, я!
Они обнялись. Потом мы тискали друг друга, словно проверяя крепость наших костей. И все же радость встречи омрачила смерть брата. Гроб поставили на трофейный орудийный лафет. Дыденко дали коня.
Оркестр заиграл траурную мелодию и процессия медленно двинулась на кладбище. На тротуарах стояли угрюмые горожане. Кто знал покойника, а кто нет, но все помнили, что он участник событий двадцать третьего мая. Люди как бы провожали с ним и своих казненных – в почете и скорби…
Время идет. Я познакомил командира со своим семейством. Сам нахожусь в подвешенном состоянии: уже почти не командую взводом. Зудов привыкает к новой обязанности. Однажды командир полка сказал мне:
– Филя, одолжи на несколько дней свой «Маузер»?
– Пожалуйста! Но зачем?
– Потом узнаешь!
Вернул он оружие через неделю. Я посмотрел на «Маузер» и удивился. На другой стороне рукояти еще пластинка. Читаю:
«Командиру конной разведки Борщёву Филимону Федоровичу за заслуги перед Красной Армией. Реввоенсовет Южфронта».
– Какие заслуги? – удивился я.
– Есть заслуги. И большие. Перечислять не буду. Так просто орденами не награждают!
– Какими орденами? – еще больше изумился я.
Через несколько дней вручили мне орден Красного Знамени, документы на него и оружие. Тут же меня уволили в запас в звании командира взвода. Зудов занял мое место. Он сказал мне:
– Я остаюсь в армии. Мне, сироте, ехать некуда.
– В добрый час! – пожал я ему руку. – Пиши! Мой дом – твой дом.
– Спасибо! – смахнул незаметно набежавшую слезу товарищ.
Жеребца подарил командиру полка, а он взамен дал обозную жеребую кобылу. Чтобы не было недоразумений с властями, выдал на нее документ.
Вскоре полк направили в Туркестан. В Керчи он пополнился людьми, из пленных солдат призывного возраста. Приобрел орудия, броневики, автомашины, сотни лошадей и обозных подвод. Это уже был не полк, а что-то выше. Как назовут его – командир не знал.
Дыденко забрал сына и уехал на Кубань. Вскоре женился на угрюмой казачке. Были и мы с Марией Ивановной на свадьбе. И потом навещали друг друга.
Вскоре умерла бабка Анастасия. Со смертью Юрия исчез образ деда Ивана. Больше ее ничего не держало на грешной земле.
Жена моя, Мария Ивановна, раздобрела. Стала пышной, как пончик. Она чем-то походила на заправскую купчиху. Полнота не мешала ей вести образцовое хозяйство.
Отец, Федор Иванович, работал на бирже. Извозом больше не занимался. Теперь табак возили автомашинами. Кобыла ожеребилась и привела кобылицу. Радости отцовской не было предела. Умер он в тридцатом году.
Я выучился на шофера. Работал в большом гараже водителем, а потом завгаром. Водить автомобиль была моя давняя мечта.
С братом Порфирием плохо. Пропал без вести. Я ездил в Одессу. Наводил справки. Нашел друзей. Они пожимали плечами и говорили:
– Все, что мы знаем, это то, что однажды туманным утром ушел капитаном на пароходе с белыми беглецами, и как в воду канул…
Похоже, и впрямь канул? Я слыхал там то ли легенду, то ли быль. Она похожа на правду. Местные утверждали:
«Будто бы, когда из Одессы бежали белые, один капитан высадил в открытом море на шлюпах команду, сам открыл кингстоны и утопил пароход вместе с пассажирами. Сам не ушел с мостика, пока его не застрелили…»
Возможно это был он. Фамилию капитана никто не знал. Похоже, сказалась бунтарская порода, да и Родину не желал покидать.
Постепенно жизнь налаживалась. Люди воспрянули духом. И вдруг, в двадцать первом году навалился голод, а следом холера. Эти две напасти косили людей, как траву в сенокос. Как ни трудно было, а мы выстояли, но это уже другая история.

Август, 1998 – Март, 2002 г.г.
Керчь

Я посчитал, что произведение будет неполным, если остановиться на первой книге, и решил продолжить.
В Великую Отечественную войну пришлось воевать не только старшему поколению, но и их детям – даже внуки перенесли непосильные тяготы и лишения.
В заголовок второй книги вынес: «От Перекопа до Севастополя».
Напрямую это несколько часов езды на автомобиле, а если через Кавказ?..
Надеюсь, работал не впустую, читатель оценит произведение по его достоинству.
Автор.



Отцу моему – Ивану Фёдоровичу,
Рядовому защитнику Перекопа
в сорок первом:

Автор.


Это всё, что осталось от человека. Прямое попадание снаряда в пулемётную ячейку, и развеяло его прах по Перекопу…




Прошло около двадцати лет, как я, Филимон Борщёв, отчаянный рубака и разведчик, въехал на лихом жеребце в родной город победителем-освободителем.
Впоследствии скажут, что в гражданскую войну победителей не было. Так не бывает. Моё мнение – были. В этом могу уверить сомневающихся. Но это другая тема.
За прошедшие годы много чего случилось. На нас навалилось столько напастей: холера, унёсшая сотни жизней, два голода не меньше отправили на кладбище.
Мы, народ Вечного города, преодолевали трудности и смотрели в будущее с надеждой на лучшее. Человек иначе не может.
Шёл 1940 год. Сложный и тревожный, с суровой зимой. Страну лихорадило. Только закончилась Финская война – проигранная война. Хотя и писали о победах, но шёпотом поговаривали о больших потерях.
Не успел народ оклематься, как поползли слухи, а потом заговорили в открытую о новой, неминуемой войне.
Слухи – слухами, разговоры – разговорами, но из магазинов исчезали спички, мыло, сахар, а соль брали мешками…
Атмосфера в стране всё больше наэлектризовывалась, словно перед грозой. Чувствовалось это всем человеческим существом.
Вскоре стали обучать население пользоваться противогазом, тушить зажигательные бомбы, дежурить на крышах… Когда проводились ночные учебные воздушные тревоги со светомаскировкой, тьма наваливалась на город чёрная, как сажа. Вскоре это становится нормой. Иногда в беспросветный мрак врываются искрящие блики на трамвайной линии. После ослепительной вольтовой дуги становится ещё темней.
Проводились тревоги и днём. Стоило зареветь сирене, как появлялись на улицах тяжеловесные дружинницы с повязками Красного Креста и носилками. При виде решительных девиц, народ разбегается. Через пару минут – хоть шаром покати – нигде ни души. Только грохочут по мостовой громадные башмаки «спасительниц рода человеческого». Никому не хочется провести несколько часов в сыром подвале. Кто замешкался – пощады не жди. Девицы, словно львицы, нападают на жертву, обматывают бедолагу бинтами, будто мумию и тащат в подвал, на дверях которого белой краской написано: «Бомбоубежище».
Магазины в вечернее время работают с зашторенными витринами и при синих электролампочках. Продавщицы – с противогазами на боку – ворчат: «Эта штуковина мешает работать…»
В самом деле, болтается, как гиря стукает по бедру, а снять не могут – приказ.
Собственно, и торговать нечем. Товары тихонько уплыли на сторону. На полках ячменный «кофе» в пачках с нарисованным колосом, сухие, как булыжник, пряники, которые, видно, выпекали при царе Горохе, да соль в мешках. Благо, в Крыму нет на неё дефицита.
В школах обучали детей всему, что может пригодиться на войне: надевать противогаз, на случай газовой атаки, перевязывать раны, пока без крови, (а как будет по-настоящему?), стрелять из винтовки – мелкокалиберной. Почти все ученики сдавали нормативы на значки «Ворошиловский стрелок» и «ГТО» (готов к труду и обороне).
Вроде бы, всё складывалось, как надо, а как надо – никто не знал. Народ хотя и нервничал, но понимал – страну защищать необходимо, и готовился встретить врага.
Власти заверяли – если начнётся война – она будет вестись на чужой территории. Слушая это, я думал:
«Хорошо, если так! – но тут же брало сомнение. – Если враг нападёт, то военные действия захватят и наши земли. Вопрос, – в каких масштабах?».
Что так будет, не сомневался. Об этом говорил мой опыт. Как-никак – две войны за плечами, и кое-чему научился за семь лет. Правда, время было другое и техника не та. В одном был уверен, что на войну меня не возьмут, и думал: «Годы непризывные. Да и «трудовую мозоль» стал наживать – какой из меня вояка?»
Вдруг, словно гром с ясного неба, повестка из военкомата. Причём, пришла на работу. В ней говорилось: «Борщёв Филимон Федотович, обязан явиться на сборный пункт, имея при себе: смену белья, ложку, кружку и харчей на три дня…»
Я повертел повестку и даже зачем-то понюхал. Она пахла свежей типографской краской, а не человеческим потом.
«Чудеса! – пожал я плечами. – Ошибка, наверняка. Зачем им старая развалина?..»
Привыкший выполнять приказы, нашёл испытанный вещмешок, подал его жене и усмехнулся:
– Опять труба зовёт!
Мария Ивановна, собирая меня, ворчала:
– И когда ты навоюешься?
В это время я брился, отложил бритву и удивлённо проговорил:
– Странная ты, Ивановна! По-твоему, я сам рвусь на войну? Двадцать лет прожил без этой… – помолчал и добавил, – с косой которая, и не тосковал…
– Знаю!- перебила меня жена. – Всё знаю! Это я так – душу отвести, – она вздохнула и ласково глянула на меня. – Надо же на ком-то зло согнать. А ты ближе всех…
– Правильно! – опешил я. – Нашла козла отпущения? Сам гадаю, зачем?
– Даром звать не будут, – заверила Мария Ивановна.
– Это так, – согласился я.
За мирное время жена раздобрела и округлилась. Стала, как в молодости, розовощёкой и пышной, словно сдобная булка. Так и хочется потрогать и убедиться, что не булка.
Когда вернулся с гражданской, она выглядела костлявой, похожей на высохшую тарань, которую вялили на солнце.
«Надо же, – подумал тогда, – до чего заездила жизнь!»
Ничего удивительного: хозяйство на ней, старая бабка, малолетние дети…
Сейчас старики умерли, дети разбежались: кто в армию, кто учиться, дочка замуж вышла. Хозяйство – одна корова. Считая, что она нам не нужна – заикнулся как-то:
– Ты, Ивановна, продала бы корову.
– Ты чего?! – опешила жена. – Как можно без коровы? И молоко своё, и кое-какая копейка идёт…
На это ничего не ответил. Вдруг понял, что если отнять у неё последнюю «радость» – затоскует и захворает.
В деньгах у нас недостатка не было. Несколько лет, как работаю завгаром на приличном окладе, да и премии почти каждый месяц.
Мария Ивановна собирала меня в дорогу, и что-то ворчала под нос. Я наблюдал за нею с усмешкой, и вдруг вспомнил. На днях передавали по радио, что наши войска перешли румынскую границу, чтобы вернуть Молдавию и подумал: «Вдруг в армию? – и возразил себе – Нет! Зачем я им? Здесь что-то другое. Ничего, скоро узнаю».
Мне стало жалко жену до слёз. Сколько раз она провожала и встречала, и всё безропотно. Только поворчит для порядка и затаит грусть в глазах. Ничего не сказал об этом, обнял, поцеловал, как бывало в молодости, чем привёл жену в недоумение.
«Страдалица ты моя», – вздохнул про себя.
На этом закинул на плечо котомку, поправил кобуру именного маузера и потопал за ворота.


Во дворе военкомата нудилось от жары, словно раки, выброшенные из воды, человек пятьдесят таких же неприкаянных, как я.
Некоторые курили папиросу за папиросой, расположившись в тени деревьев; другие сидели на скамейке, на которую не доставало солнце, и тихо разговаривали. Проходя мимо них, я услышал, как один сказал:
– … лошадь – это тебе не человек. Лошадь – она ласку любит…
Я с интересом посмотрел на говорившего, и подумал: «Видно, лошадник заядлый».
Были и такие, которые сидели на солнцепёке и тупо смотрели в одну точку; иные нервно вышагивали по бетонной дорожке через весь двор, словно мерили его широкими шагами и нет-нет – поглядывали на двери помещения, куда вызывали по одному.
На душе у меня спокойно. Дурных предчувствий не ощущал. Курить – сроду не курил и водку не приучен пить. Осмотрелся и сел на свободную скамейку на солнцепёке. Жары с детства не боялся. Только изредка смахиваю со лба пот рукавом рубахи, но упорно сижу.
Вызвали меня почти в полдень. В помещение, куда вошёл, дохнуло прохладой. Здание старинной постройки с метровыми стенами. Они зимой не пропускают холода, а летом жары.
За столом сидел майор с двумя шпалами в петлицах, а над его головой – портрет Сталина. Вождь смотрел на меня с усмешкой в усах, словно говоря – от службы не отвертишься. Я рассматривал портрет, будто увидел впервые. В моём кабинете висел такой же…
– Звание? – оторвал меня от портрета майор.
– Не знаю! – пожал я плечами.
– Как это, не знаете?
– Если брать по-старому – командир взвода конной разведки.
Майор глянул в бумаги, лежащие на столе, и продолжал:
– Шофёр?
– Был. Сейчас завгар.
Он как бы мельком бросил взгляд на орден Красного Знамени и маузер.
– Документы есть?
– Именной!
– Понятно! – майор помолчал и стал объяснять. – Сейчас идёт переаттестация. В летних лагерях пройдёте переподготовку…
– Теперь и на коня не влезу, – перебил я майора.
– Во-первых, – недовольно проговорил он, – перебивать старших по званию не положено. Во-вторых, как посмотрит комиссия.
– Извините! Отвык! Двадцать лет, как вышел в отставку.
– Ничего! Вспомните. Для того и мобилизуем. Понятно?
– Так точно! – рявкнул я и вытянулся столбом, как бывало перед ефрейтором.
Майор улыбнулся и отпустил меня.
Вечером, утомлённый убийственной жгучестью, с какой палило днём солнце, ощущал наслаждение от лёгкого ветерка с моря; прислушивался к шёпоту листвы в раскидистой акации, которая переговаривалась с морским прибоем. «У-у-ух» – стонала волна, разбиваясь о парапет бульвара.
Когда светило окунулось за горизонт и окрасило в огненно-рыжие тона полнебосвода, мы, человек тридцать, выехали в пассажирском вагоне со станции Керчь-1.
В Симферополь поезд пришёл в полдень. Середина июня. Солнце в зените. Жара изнуряющая, словно в пустыне Кара-Кум. Казалось, природа застыла в самой своей жгучей точке. Только вышли из вагона, нас обдало зноем с ног до головы, будто из раскалённой топки.
Язык сохнет – стал, как рашпиль. Хочется воды, а её нет. Оглядываюсь. Даже тележек с газировкой нет. Облизал сухие губы и вздохнул: «А у нас по перрону катаются тележки с газированной водой и сиропом…»
Люди по-разному переносили жару: одни обливались потом, другие отдувались и пыхтели, как паровоз на подъёме, третьи терпели жару сносно. К третьим относился и я. Один из земляков смахивал пятернёй со лба пот, морщился и вздыхал:
– В Керчи так не припекает.
– Море освежает, – согласился другой.
– Это вам так кажется, – усмехнулся коренастый мужчина с трубкой в зубах. – Сидите по кабинетам…
На этом разговор оборвался. Последовала команда:
– Ста-а-но-о-вись!
Впервые за двадцать лет, я в строю. Старший лейтенант, который принял нас, прошёлся вдоль строя. Глядя на наши животы, качал головой. Он вздохнул, скомандовал: «Налево» и вывел на привокзальную площадь. Мы сразу окунулись в городскую суету. Гудят автомобили, ошалело трезвонят трамваи, снуют пешеходы. Глядя на это, я тут же забыл о жажде.
Нас ждал военный видавший виды автобус. Меня удивил его расшатанный деревянный кузов. Как завгар, сразу определил, что этой машине давно пора на свалку. Тем не менее, автобус тужился и пыхтел, словно пожилой уставший человек, но двигался и вёз нас к месту назначения.
Сразу от вокзала, автобус тащился за трезвонящим, словно на пожар, трамваем. Обогнать нельзя. Пассажиры то и дело на ходу соскакивают и вскакивают на подножки вагонов.
На перекрёстке наша машина пристроилась в хвост другому трамваю, а прежний повернул направо. Народ так и снуёт перед радиатором, не соблюдая никаких правил.
Довольно долго выбирались из центра. И только у городского парка трамвай пошёл прямо, автобус же свернул влево, на ялтинскую дорогу. Стало понятно – везут нас под Алушту в военный городок.
Как бывший шофёр, дорогу знал. Ехать порядочно, и потому поудобней устроился у раскрытого окна. Красота! Встречный поток воздуха освежает. Наслаждаюсь прохладой и смотрю по сторонам. Единичные автомашины проносятся навстречу, улицы пустынны. Ещё подумал: «В такую жару хорошо сидеть на берегу водоёма. Но откуда здесь вода? Салгир, и тот высох, одна галька блестит на солнце. Вот, когда светило перевалит зенит и спадёт жара, начнётся на улицах движение…»
Сразу за городом – серпантин горной дороги. Автобус пыхтит на подъёмах, виляет на многочисленных поворотах, скрипя кузовом, и резво бежит под уклон. Так и кажется, что вот сейчас развалится на части. Но нет. Скрипит, бубнит в выхлопную трубу и движется. Проехали «Тёщин язык». * Меня стало клонить ко сну.
Долго тащились по трудной дороге, при повороте на узкую лесную просеку машину так тряхнуло на ухабе, что меня подбросило чуть ли не до потолка, и я проснулся.
– Не могут яму заделать, – послышался недовольный возглас.
Я оглянулся. Говорил могучий мужчина лет сорока с усами «под Будённого». А за ним худощавый съехидничал:
– Это нас проверяют на выносливость, а то разнежились.
Остальные молчали, держась за спинки сидений, лишь ахали при очередном ухабе. Так трясло до самого городка.
Машина остановилась на площади. Вокруг чистота и порядок. Капитальные строения выбелены и выкрашены. Дорожки посыпаны золотистым морским песком. Чуть поодаль – несколько рядов палаток.
«Это для нас», – мелькнула мысль. И не ошибся. Остаток дня ушёл на устройство нашего быта. Набивали соломой матрасы и подушки. Получали у старшины в каптёрке постельное бельё, а тут и отбой.
С удовольствием вытянул ноги на мягком, словно домашняя перина, ложе и незаметно уснул.
Каждый день прибывали люди по двадцать – тридцать человек. Наконец, сформировали взводы и роту, одели нас в военное, и начались занятия. Учили ходить в строю. Не очень у нас получалось это. За годы гражданской жизни всё забылось.
«Стареешь, Филька, – улыбнулся я в усы. – И зачем им нужны такие увальни? – и тут же ответил. – Значит, нужны!»
Строевая продолжалась недолго. Видимо, начальство поняло, что от нас толку не будет. Стали преподавать всякие военные науки. Я внимательно слушал и удивлялся: как не похожа та армия, в которой пришлось служить, на современную. Отличались они, как небо от земли.
И, тем не менее, по окончании курса, мне присвоили звание лейтенанта технических войск.
На сборах провёл почти три месяца. В конце августа сняли с нас военную форму и отпустили домой. Сразу почувствовал тоску по морю, городу, Митридатовой горе и неутомимой солдатке Марии Ивановне.
В Керчи сошёл с поезда с бьющимся сердцем, словно не был в городе целую вечность. Погода уже нежаркая и нежная, предвестник «бабьего лета». Но ещё, – как в народе говорят, – «гусеница не превратилась в бабочку». Выпадают и жаркие дни. Иду по перрону, а с моря прямо в лицо дышит бриз и напоминает, что я дома. На душе отрадно. Вспоминаю где-то слышанные слова: «И жизнь хороша, и жить хорошо…»
Настроение испортила воздушная тревога, – как молотком по голове. Только вышел на улицу, тут она и завыла, словно по заказу. Народ врассыпную. Я в такую передрягу попал впервые, и поймал ворону. Меня тут же сцапали массивные дружинницы с повязками. Они обмотали бинтами мою кряжистую фигуру, уложили на носилки и потащили. Здоровые девахи, как застоялые кобылицы. Они волокут, а я прошусь:
– Отпустите! Мне домой нужно!
– Всем нужно! Лежи молчком, а то рот забинтуем, – пообещала массивная тётка без носилок, идущая рядом. Видимо, она у них для усмирения строптивых.
Тяжко вздохнув, смирился. Стало понятно – эти от приказа не отступят, если даже придётся погибнуть.
Втащили меня в сырой подвал. Вывернули на пол, будто я чурка какая. Девки подались на охоту, а тётка осталась. В подвал вошёл милиционер. Настроение упало окончательно. Надежда упросить тётку лопнула с треском.
Поднялся и сел на лавку у стены. Где-то в тёмной части помещения громко и монотонно стучали капли воды обо что-то твёрдое.
Разболелась голова, хотелось есть. Сказал об этом тётке. Она пробасила мужским голосом:
– Всем хочется! С головой поможем.
Она сунула таблетку и дала воды запить. Я промямлил:
– Спасибо!
– Не за что, – буркнула тётка.
За время моего пребывания в подвале, девахи натаскали с десяток таких шалопаев, как я. Вывалят на пол и сразу же отправляются на охоту. Только не мог понять – зачем?


Таблетка помогла. Голова успокоилась. Как только боль отступила, чтобы скоротать время, стал вспоминать прошлое.
Трудные времена выпали нам с Максимом Дыденко, другом и названным братом. В Империалистическую гнили в мокрых окопах. Сейчас напоминает об этом капля, стучащая громко, на весь подвал. Тогда хуже было. Потолок в землянке, словно решето, только успевай подставлять котелки. Шинели мокрые тяжёлые, как из чугуна, о постелях и говорить не приходится. В окопах жидкая грязь чавкает под сапогами по щиколотку. При воспоминании об этом меня передёрнуло, словно в ознобе. «Как выдерживали? Молодые были…»
Тётка заметила, как я передёрнулся, и спросила:
– Ты чего?
– Да так! Вспомнил кое-что.
Она удивлённо глянула на меня, но ничего не сказала, только плечами пожала.
Во время керченского восстания двадцать третьего мая в девятнадцатом году Максима ранило в обе ноги. Одна стала короче. На этом его война закончилась.
Моя же продолжалась. Довелось побывать и у белых, и у махновцев. Как говорят: хватил горячего до слёз. Окончил войну у красных. В полку бывшего эскадронного. Мне, как командиру конной разведки, дали право первым войти в родной город и прикончить в нём гражданскую войну.
Между боями заимел двоих сыновей и дочку. Третий сын родился в мирное время. Сыновья мощной, борщёвской породы. Дочка – в мать, круглая, как пампушка. Оно и понятно – женщина.
Время шло. Дети взрослели. Иван широкоплечий, могучий, как дуб. Он напоминал мне деда Ивана – только ростом ниже. Однажды я сказал:
– Как думаешь, Ивановна? Наш старший – вылитый дед Иван?
Жена глянула на меня удивлённо и пожала плечами:
– Молодой ещё – трудно разобрать. Но он же Борщёв!
Этим всё сказано. Я улыбнулся и подумал: «Нужно сходить на могилы. Забыл, когда был…»
Вскоре Иван поступил в военное училище и окончил его командиром танковых войск. Средний, Юрий, на действительной тоже стал танкистом. Писал, что уже механик-водитель и сержант. Меньшой, Максим, ударился в учёбу. Ему хотелось стать инженером. Дочка вышла замуж за военного и уехала в Среднюю Азию, где служит зять.
Меня удивляло такое совпадение. Все мои дети тянулись к военному, словно в этом был какой-то смысл, и задал себе вопрос, не сказалась ли на них моя бурная военная молодость? Максим родился в мирное время, и его тянуло в инженеры…
Загадка, на которую ответа не находил. Да и смешно думать так, а там кто его знает. Всяко бывает.
С Дыденко мы расстались в двадцатом году, сразу после освобождения города. Он забрал сына Филю и уехал на Кубань. Филька – вылитый отец. Рыжий, но не такой жгучий, каким был в молодости Максим. От второго брака родился сын Матвей. Этот удался в мать. Белый, с редкими веснушками на носу.
Года три назад, неожиданно, Дыденко переехал в Керчь. Я обрадовался этому, но всё же изумился:
– Ты насовсем?
– Удивляешься?
– Есть маленько. Ты утверждал, что Кубань – твоя родина?
– Оно-то так! – вздохнул Максим. – Знаешь, Филя, – родина – родиной, а когда вокруг ни одного близкого человека – тоска душу точит – хоть волком вой. Вот и решился…
– У жены тоже никого? – перебил я его.
– Как сказать! Близких нет, а дальние… – Максим замолчал, вздохнул и скептически усмехнулся. – Заядлые старорежимные куркули, и не желают якшаться с иногородним голодранцем. Вот так, брат Филя!
– Мда-а-а! А здесь что будешь делать?
– На завод, в охрану взяли и квартиру дали.
– Это хорошо, когда свой угол.
– Ты знаешь, Филя, когда стал стареть, тогда и почувствовал эту самую тоску. Она, словно шашель, точит нутро…
– Тоже мне, старикан выискался! – я пристально окинул взглядом крепко сбитую фигуру названного брата. – Тебе сколько?
– Как и тебе – сорок восемь.
– Только с той разницей, – хмыкнул я, – стариком себя не считаю.
Конечно, время делает свою работу. Что ни говори, а за последние годы Максим изменился не в лучшую сторону. Но всё равно – такой же статный, выше меня на голову. Вот только лицо потускнело. В молодости оно лоснилось и сверкало позолотой, словно утреннее солнце, умытое в морской воде. Сейчас стало белым с сероватым оттенком. Даже веснушки выцвели. Только усы не изменили рыжеватый цвет.
– Вот такие дела, брат Филя, – продолжал Дыденко. – Кроме тебя у меня никого нет.
– А супруга? А дети?
– Супруга! – хмыкнул Максим. – Она всегда была и есть, словно чужая. Дети разбежались. Филя на Севере лётчиком, младший в армии. А твои?
– Тоже! Только Мария Ивановна для меня родной человек.
– Счастливый ты, Филя!
От такого заключения лицо моё сжалось в болезненной гримасе.
– Ты чего? – забеспокоился Максим.
– Да так. Ничего.
Я давно замечал, что друг неравнодушен к моей жене и смотрит на неё влюблёнными глазами, а на меня с доброй завистью. Зная, что он пакости не позволит – делал вид, будто не вижу этого и думал: «Пускай душу потешит. Судьба у него незавидная…»
– Ты не дури! – продолжал Дыденко. – У меня кроме тебя никого…
– Не волнуйся! – перебил я его. – Умирать не собираюсь. И впрямь стареем. Раз дети покинули своё гнездо – мы обречены на одиночество.
– Пока мы живы, – усмехнулся друг, – мы не одиноки.
– Оно-то так, – согласился я и задумался.
– О чём задумался? – поинтересовался Максим.
– Перечислял своих покойников, мы и впрямь сироты?
– Тоже мне, казанская сирота! – засмеялся названный брат.
Я глядел на него и чувствовал, что рядом с ним одиноким не буду. Он, со своей стороны, изучающее смотрел на меня и, видимо, что-то не нравилось ему в моём лице.
– Ты чего кислый?
– Повестку получил в военкомат.
– По-о-о-ве-естку?! – удивился Дыденко. – Зачем ты им?
– В том-то и дело – зачем?
– И когда?
– Завтра с харчами на три дня.
– Раз с харчами – дело серьёзное.
Этот разговор состоялся перед моей отправкой на переподготовку. На том и расстались.


Когда дали отбой воздушной тревоги, меня, словно пробку из бутылки, вышибло из подвала. После сырости, в которой пребывал, приятно обдало нагретым воздухом. На это никак не отреагировал. Так хотелось есть, что казалось, будто живот присох к спине. За время пребывания на переподготовке привык питаться по часам, в одно время.
Шагал по тротуару, ничего не замечая вокруг, так торопился. А рядом кипела жизнь: трезвонил и грохотал колёсами на стыках рельсов трамвай, гудели автомашины, сигналя, проносившиеся мимо, по булыжной мостовой громыхали дроги – извозчики кричат: «Поберегись!», а пешеходы нахально лезут под колёса…
У меня голова занята мыслью: подальше уйти от центра, пока вновь не завыла сирена.
У своих ворот нос к носу столкнулся с Максимом и его женой.
– О-о-о, вояка! – воскликнул он, разглядывая меня. – С маузером! Ты хоть стрелял из него?
– Приходилось, – уныло буркнул я.
– Что за настроение, Филя?
У меня не было расположения к разговорам, но ответил:
– Да так. Не успел сойти с поезда – тревога. Бабы изловили и в сырой подвал. Вот и просидел голодный.
– Вон оно что! – усмехнулся Максим. – А я грешным делом подумал – неприятности по службе?
– Да нет. Там всё в порядке.
– В таком случае – двигай. Мария Ивановна такой борщеус сварганила – за уши не оттянешь. А мы пошли.
Жена умела варить борщи. Максим всегда хвалил их, его Евдокия с обидой спрашивала:
– Мои хуже?
– Да нет, – оправдывался он. – У тебя кубанский, а у неё крымский.
Разницы в борщах не было. Просто знал, что друг неравнодушен к кухарке. Не знаю – замечала это жена? Я улыбнулся и пригласил:
– Зашли бы за компанию, к борщу?
– Мы уже, – расплылся в улыбке Максим. – Ты же знаешь – не могу устоять. Один запах притягивает к столу…
– Ты, – перебил я его, – не хотел бы послушать, где я был?
– Это можно.
Завидев меня с гостями, жена засуетилась. На столе появилась поллитровка с белой головкой. У жены всегда имелась в запасе водка. Выставила салаты, янтарные куски вяленого судака, малосольные и свежие огурцы с помидорами навалом в тарелке и, конечно, борщ.
– Ты чего замученный? – спросила жена, сливая на руки.
– Его бабы изловили, – ответил за меня Максим, – и в подвал. Ты же знаешь, что у мужика настроение приходит через желудок?
– Да-а! – вздохнула жена. – И когда кончатся проклятые тревоги? Сидайте и вы за стол, – предложила она гостям.
Я сходу принялся за борщ. Дыденко разлил по рюмкам водку. Выпили. Женщины пожевали малосольных огурцов и уединились. Кончив борщ – перешёл к закускам.
Мы обсуждали международную обстановку. Между разговорами нажимал на вяленого судака, а друг в одиночку приканчивал водку. Когда я совсем осоловел от сытной еды и стал клевать носом, он поднялся и крикнул:
– Евдокия, пошли!
Мария Ивановна засуетилась и уговаривала гостей:
– Посидели бы ещё?
– Не можем! – усмехнулся друг. – Ты, кума, глянь на своего вояку. Он скоро лбом проломит стол.
Гости ушли. Мне показалось – Максим чем-то озабочен. Евдокия наоборот, улыбчивая и довольная.
«Что это наехало на неё?» – подумал, засыпая.
Евдокия, кубанская казачка, из обедневшего рода. Родителей лишилась в раннем детстве. Батрачила на богатеев. Скиталась по чужим углам, пока не встретила Максима.
Ему приятно было смотреть на чистенькую девушку с русой косой, скрученной, словно змея, в тугой узел на затылке. Была любовь или нет? Максим, не раздумывая, женился на ней.
Со временем она превратилась в красивую, но угрюмую женщину. Выйдя замуж, Евдокия лишилась косы. Закон такой. Теперь у неё копна русых, спадающих на плечи, волос. При встречах, было, Дыденко не нахвалится женой:
– И чистюля, и хозяйка, а готовит как…
Это случалось поначалу, а потом он больше умалчивал о ней. Я как-то спросил:
– Она же сирота – где училась всему этому?
– Там же и училась, угождая богатеям. Знал её до армии. Когда меня призвали, ей было лет двенадцать-тринадцать, – друг вздохнул. – Вся беда в том, что она, словно чужая и холодная, как лягушка. Чувствуется от неё ледяное равнодушие ко мне. Как ни пытался растопить этот лёд отчуждения – ничего не помогает.
Слушал Максима внимательно. Мне не приходилось горбить на чужих за кусок хлеба. Но и дома он давался нелегко. Об этом нужно спросить у Марии Ивановны – она знает, почём фунт лиха.
В Евдокии меня удивляла неразговорчивость и постоянная грусть, словно по невосполнимой утрате.
Иногда замечал: заблестит в её глазах ясный лучик, но не надолго, тут же гаснет, словно выключенная электролампочка, и опять лицо в печали.
– Почему Евдокия грустная? – спросил у друга.
– Радость из неё выбили ещё в детстве – был, ответ.
– М-м-да-а! – вздохнул я.
Это не помешало ей родить сына и дочку. Воспитала и старшего Филю, как родного. Казалось, есть причина для радости, ан нет. При встречах, глядя на её кислое выражение лица, думал: «Затаила обиду на весь род человеческий. Так негоже. Несмотря ни на что – жизнь прекрасная штука, и нужно радоваться каждому прожитому дню…»
Больше никогда не поднимал этот вопрос. Как говорила моя мудрая бабка Анастасия: «Чужая душа – потёмки».
Тревоги продолжались, но уже реже и большей частью ночью, когда город спал. Люди с вечера затемняли окна, лишний свет выключали.
Не стало очередей за хлебом. Теперь его развозили на подводах по домам. Каждая семья сдавала торбочку с адресом на ней и деньги. С этим народ мирился – не надо сутками торчать в тысячной очереди.
Вроде бы всё шло к лучшему, но на душе неспокойно. Удивлялся: «Почему?!» На этот вопрос трудно ответить. Возможно, потому, как однажды, когда заключили «Пакт о ненападении», примчался взволнованный Максим, и с порога:
– Ты что-нибудь понимаешь?
– Ты о чём? – опешил я.
– О договоре!
– Что тут понимать! Войны не будет.
– Ты думаешь?
– А как иначе? Зачем тогда заключали его?
– Мне кажется, – проговорил задумчиво Дыденко, – эта затея не к добру…
– Какой же ты – Фома неверующий!
– А ты им веришь?
– Должен, Максим. Должен верить.
– Плевать они хотели на договор. Уже поползли слухи о войне. Помянёшь моё слово…
– Как же так? – не соглашался я.
– А так! Одним словом – фашисты!
– Ничего не понимаю, – пожал я плечами.
– Эх ты, Филя – простофиля, – вздохнул Максим и продолжал. – Мне кажется, эти сволочи заключили Пакт для отвода глаз.
– Ну, ты даёшь! – удивился я. – Зачем?
– Чтобы усыпить нашу бдительность.
– Ты уверен?
– Сто процентов. Люди сразу размякли.
– Это да! С этим согласен, но не да такой степени…
– Вот, вот! – усмехнулся названный брат. – Все, как ты, уверены в магической силе Пакта. Вот и вся бдительность.
– Время покажет, – не найдя ничего умней, буркнул я.
– Боюсь, будет поздно.
Я пожал плечами. Максим глянул снисходительно, словно у меня не всё в порядке с головой, хмыкнул и ничего больше не сказал, уходя.
Этот разговор напомнил мне эскадронного, (потом – командира полка). «Где он сейчас? – вздохнул я. – Был в Туркестане» Командир всегда удивлялся нюху Дыденко на такие дела. Максим чувствовал обстановку – непонятно, каким способом, но ошибался редко. Мне хотелось, чтобы на сей раз его пророчество не сбылось.
После ухода Максима с женой, Мария Ивановна глянула на меня и удивлённо проговорила:
– Тебя и впрямь развезло.
– Устал.
– Ты приляг пока, а я воды нагрею. Помыться нужно.
Я устроился на топчане, и только положил на подушку голову, – словно провалился в бездну. Потом снилась тётка-дружинница с огромным красным крестом на рукаве. Она громовым голосом что-то доказывала мне, а что – не разобрал…
Проснулся от оглушительного треска и грохота, словно под окнами разорвался крупнокалиберный снаряд. На дворе бушевала гроза с ливнем. Ослепительно сверкала молния, а потоки воды, как из ведра, бились в оконные стёкла. Мария Ивановна, будто зачарованная, смотрела на них и вздыхала, а, заметив, что я проснулся, сказала:
– Раньше бы. Сейчас он ни к чему.
– Хороший дождь всегда к месту, – отозвался я. – Озимые посеяли. Теперь пойдут в рост.
– Ну, если так, то хорошо, – согласилась жена. – Вставай. Будем мыться.


Зимой разговоры о войне как-то незаметно притихли. Она выдалась суровой, с большими морозами и снегопадами. Иной раз улицы заносило, чуть ли не по окна домов. Люди говорили: «В такую стужу враг не осмелится сунуться. Помёрзнут, как тараканы…»
С наступлением весны потекли ручьи с горы Митридат, а с ними, словно ручьи были виновны, поползли слухи о войне. Я вздыхал и думал: «Выходит, Максим прав?» От всего этого пухла голова. Но вот, неожиданно, появилась отдушина. 14 июня получил газету «Правда», на первой полосе читаю:
«ЗАЯВЛЕНИЕ ТАСС. … По мнению советских кругов, слух о намерении Германии разорвать Пакт и предпринять нападение на СССР, лишён всякой почвы…»
«Пожалуйста! – усмехнулся я. – А Дыденко утверждает обратное…»
Прошёл день, второй после Заявления ТАСС – Максим не появляется. Что за причина, не знаю. Зато пришла телеграмма от старшего:
«Встречайте двадцатого вагон шестой Иван».
Слухи о войне упорно продолжают обрастать подробностями, как снежный ком, катящийся с горы. Ничего не понимал, но думал: «Раз военных отпускают – ничего страшного…»
Была пятница. У начальства отпросился с работы. На вокзал станции Керчь-1 отправился без жены. Она осталась готовить обед для дорогих гостей. На радостях супруга носилась по дому, несмотря на полноту, и порхала, словно пушинка.
Пришёл за час до прибытия поезда. Осматриваюсь. Неподалёку торговый порт. У Широкого мола пришвартованы большие и малые суда, белые и чёрные от угольной пыли и дымной копоти. Первые выглядят, словно с мылом умытые, празднично. Вторые, угрюмо насупившись, смотрят на них с завистью.
Из бухты тянет запахом гниющей морской травы и тухлой рыбы. «Видно, дельфин, – подумалось, – выбросился на берег». В жаркую погоду такое случается. Почему – загадка. Посмотрел на ослепительно, будто зеркало, блестящую от солнца воду и пошёл к извозчикам, стоящим в ряд в ожидании пассажиров. Нанял линейку, а кучеру дал задаток.
От безделья слонялся по перрону. На нём несколько ларьков с крем-содой в бутылках и бузой на льду, пирожками и слойками. Неподалёку от здания вокзала – тележка с газ-водой и колбами с лимонным и вишнёвым сиропами.
Направился к тележке. Выпил за пятак лимонной. Газ ударил в ноздри, аж из глаз выступили слезинки. Я икнул и почувствовал, как холодная вода приятно освежила.
Жара набирает силу. На перрон падает тень от здания вокзала, и не так ощущается жгучее солнце. Прошёлся дальше по платформе. В самом её конце пристроилась будка сапожника. «Нашёл место», – хмыкнул я.
Как ни странно, а клиенты у него были. На высоком стульчике сидела то ли девушка, то ли молодая женщина, и болтала ногами. Они качались из стороны в сторону, как маятник на ходиках. Клиентка что-то тараторила. Сапожник кивал в знак согласия и с ожесточением стучал молотком по туфле, надетой на железную лапу. Он временами доставал изо рта деревянную шпильку – гвоздь, вставлял его в проделанную шилом дырочку и опять стучал. Я наблюдал за ловкостью его рук и подумал: «Что за привычка у сапожников – набирать в рот гвозди…» Перевёл взгляд на клиентку, на её болтающиеся загорелые до черноты ноги и вспомнил бабкины слова: «Ты чего мотаешь ногами? – стращала она меня. – Хочешь, чтобы я умерла? «Почему?» – удивлялся я, не понимая связи. «Много будешь знать, быстро состаришься», – был ответ.
«А эта, – усмехнулся я, – совсем не жалеет родных?»
Хотел сказать ей, что вести себя так неприлично, но не успел. Загудел паровоз подходящего поезда и отвлёк от неё. Я поспешил на то место, где должен остановиться шестой вагон.
Ивана увидел в проёме открытой двери рядом с кондуктором. Сын широкоплечий, в военной форме, перетянут ремнями. В чёрных петлицах – три рубиновых кубика. «Уже старший лейтенант?» – мелькнула мысль.
Поезд дёрнулся, заскрипели тормоза, звякнули сцепка и буфера. Вагон остановился напротив меня. Паровоз попыхтел, выпустил облако пара, окутав встречающих с ног до головы, словно туманом, пронзительно загудел и ушёл.
Сын подавал чемоданы и баулы, всякие сумки и узлы. Меня взяло удивление от обилия багажа, но не придал особого значения. Он приехал с женой и двумя детьми. С невесткой познакомился впопыхах, а внуки пугливо жались к матери, исподлобья глядя на «чужого» дядьку. «Ладно, – решил. – Дома будем знакомиться».
На одной линейке всё не вместилось. Иван нанял ещё одну.
Дома отметил, что сын чем-то озабочен, словно непосильный груз давит на него. Как мне показалось, – его волнует та же проблема. Проблема войны. Я не хотел поднимать больную тему в такой радостный день. Решил отложить до удобного случая. Рассматривал его украдкой и думал: «Что ни говори, – вылитый дед, только молодой и без усов. Да и ростом пониже, но грудь мощная, как у дуба ствол».
Когда разговорились, спросил у него:
– Как ты, сынок, вмещаешься в танке?
– Вмещаюсь, батя, – усмехнулся Иван. – Кроме меня, ещё четыре человека. Так что, не волнуйся.
– Такой вместительный? – удивился я.
– Это в новом Т-34, а в старой «бэтэшке» * – едва трое. По этому поводу есть песня: «Три танкиста, три весёлых друга…»
Служил Иван где-то неподалёку от румынской границы, в танковой части. По моему разумению, – он должен был знать обстановку. Только не понимал, что его озабочивало? Но не подавал виду – меня трудно провести. Выдаёт его уж очень серьёзный взгляд.
Анна – жена Ивана. Миловидная женщина со светло-русыми, короткой стрижки, волосами, синими, как цветущий лён, и с едва заметной грустинкой, глазами. Стройная, подтянутая, словно кадровый военный. Я не стал её ни о чём расспрашивать, а только подумал: «Ещё одна обиженная».
Дети – наши внуки: Стасик четырёх лет и двухлетняя девчонка. Назвали её в честь бабки – Марией. Жена в ней души не чает. С первой минуты с рук не спускает. Внучка тоже привязалась к ней.
Я смотрел на наше счастье и улыбался. На душе отрадно. Жаль только, что редко видимся.
Когда первые поцелуи и восторги прошли, – спросил у сына:
– Как служится?
– Неплохо! Новые танки обещают.
Я помялся и решился задать волнующий меня вопрос:
– На границе как? У нас люди не доверяют немцам!
– Правильно делают, – вздохнул Иван. – Мы ещё об этом поговорим.
Женщины занялись приготовлением праздничного стола, и что-то тихо обсуждали. Дети спали. Мы с сыном вышли во двор. Иван закурил папиросу и продолжал начатый разговор:
– Так вот, батя. Немцы подтягивают войска к границе. Как можно им доверять? Народ всё видит. Только наше начальство, – словно слепые.
– Вы что, – перебил я его, – на самой границе стоите?
– Нет. Но не так далеко. Приезжают товарищи оттуда и говорят, что ночами стоит такой гул от танковых моторов – слышится за десяток километров.
– Новые машины сложные, или как?
– Новинка без сложностей не бывает.
– Как вы с ними управляетесь? У вас же нет навыка.
Иван улыбнулся. На чисто выбритых щеках появились ямочки, как у матери.
– Навык, батя, – продолжал он, – дело наживное. Осилим.
– Хоть стоящая техника?
– Машины мощные. Особенно КВ – тяжёлый танк, но неповоротливый, и скорость низкая. Вот средний, Т-34 –это машина: и скорость, и вёрткий. Иной раз удивляешься – такая махина, а вертится, как юла.
– Да-а-а! – усмехнулся я. – На днях рассказали мне анекдот. Встретились русский, англичанин и немец. Говорили, говорили и заспорили, кто из них лучше разбирается в машинах. Немец говорит: «Я с завязанными глазами, по звуку, узнаю марку автомашины». Пока англичанин делал повязку, русский поймал собаку, приспособил к её хвосту консервную банку и пустил по дороге. Банка гремит на всю округу, собака мчится, со страху чуть не выскочит из собственной шкуры, а русский спрашивает: «Что за машина?» Немец слушал, слушал и говорит: «Это русская полуторка, из капитального ремонта…»
– Это ты к чему, батя?
– А к тому, что у них бытует мнение, будто мы не способны создавать что-то новое, лучше, чем за границей.
– Ну, уж нет! Создаём такое, чего у них ещё долго не будет.
– Танков новых много?
– Пока нет. Это машины будущего. Но я хотел, батя, поговорить о другом, без женщин.
– Что у тебя за секреты от них?
– Никаких секретов. Просто не хочу расстраивать раньше времени. Война дышит нам в затылок. Вот и весь секрет.
– Ты на самом деле думаешь так?
– Здесь и думать нечего. Нам на границе видней.
– Выходит, Максим прав, – пробормотал я. – Ты чего не приехал в прошлое лето?
– Не пустили. В этот раз, спасибо ТАССу. На другой день вызывает начальник штаба батальона и говорит: «Ты, Иван, если есть куда, увези семью…»
– М-м-да-а-а! – вздохнул я. – Выходит, дело пахнет керосином?
– Я смекнул, что имеет в виду начштаба, и привёз. Как думаешь, отец, не помешают они вам?
– Ты что, опупел?! Как можно такое думать?
– Прости! Глупость сморозил. Анна ещё не знает о моём решении. Она врач, пойдёт работать…
– Если начнётся, – я боялся произнести слово «война», чтобы не накликать беды, – меня тоже заберут.
– Как, заберут? – удивился Иван. – Твой год не подлежит…
– Дело в том, – перебил я сына, – что в прошлый год мне присвоили лейтенанта. Сам понимаешь, офицерский состав призовут.
– Теперь понятно, – вздохнул Иван. – Матери не трудно будет?
– Она привычная. Я служил без малого семь лет. Одна управлялась с вами и хозяйством. А оно было порядочное.
– Тогда мне спокойно будет. Приеду в часть, – вышлю аттестат…
– Конечно, – согласился я. – И мой тоже не помешает.
Из дома вышла Мария Ивановна и позвала:
– Мужчины! Обедать!
– По такому случаю, – предложил я, – не мешало бы позвать Максима.
Скрипнула калитка, и во двор вошёл Дыденко. Он, видимо, слышал мои слова, и с усмешкой произнёс:
– А вот и я, – без приглашения.
– Ты что, на нюх? – удивился я.
– Нет! Иду с работы, а знакомый и говорит, видел, как ты на двух линейках ехал, с багажом, с молодой женщиной, с детьми и военным. Я и подумал: «Не Иван ли приехал?»
– Ты смотри! – усмехнулся я – Люди всё замечают.
– Решил зайти, – продолжал Максим. – Или я не вовремя?
– Ну, ты и сказанул, брат!
– Хватит! – прервала нас Мария Ивановна. – За стол!
Мы сидели в виноградной беседке, и я предложил:
– Может, здесь, на свежем воздухе?
– Нет! – возразила жена, глянула на жгучее светило, которое примостилось в самом зените. – В доме прохладней. Да мы уже накрыли стол.
За обедом провели часа два. Спешить некуда. Говорили, строили планы. Военную тему обходили стороной. Хоть и не произносили вслух это слово – мне показалось, будто каждый втайне думает о войне.
Вышли во двор, Максим с Иваном закурили. Долго молчали. Дышалось легко. Солнце клонилось к западу, повеяло прохладой. Не знаю, о чём думали сын и названный брат, а мне не давала покоя мысль о войне. Словно читая мои мысли, заговорил Максим:
– Слушай, Иван, как на границе?
Сын рассказал всё, что мне уже известно. Дыденко заёрзал на скамейке, будто его неожиданно уколол гвоздь, и воскликнул:
– Что я говорил? Фашистам нельзя верить!
Эти слова относились ко мне. Вздохнув, я пристально всматривался в друга. Его лицо запылало от возбуждения и покрылось румянцем, а глаза засверкали победным блеском. «Чему он радуется? – подумалось мне. – Неужели сбудется его пророчество? Не дай Бог этой беды!»
В тот день долго сидели и говорили об армии, о международном положении. Женщины купали детей. Стасик, как мужчина, терпел, а девчонка визжала. Я не понял – от удовольствия, или от нелюбви к купанию.
Смотрел на эту мирную картину и знал, что осталось нам мира почти ничего.

Иван приехал в пятницу. В субботу я пошёл на работу. Весь день находился в приподнятом настроении. Состояние было такое, словно парил в воздухе. Вечером договорились в воскресенье всей семьёй отправиться на пляж. В кои веки решились на такой шаг. Часто и густо керчане, живя у моря, годами не имеют возможности даже ноги ополоснуть в нём. На горожан, кроме работы, наваливаются текущие проблемы и заботы о подготовке к зиме, а когда спохватятся – лето прошло и море зацвело. В такое время керчане не купаются.
Наши женщины засуетились, готовя себе купальники. Я смотрел на них с улыбкой и думал: «А у меня нет плавок, – тут же успокоил себя. – Ладно, обойдусь обычными трусами».
Утро двадцать второго июня выдалось прохладным. Накануне в сумерках промчался, словно курьерский поезд, кратковременный ливень с грозой. Молнии гигантскими зигзагами раскалывали небо на части. Гром громыхал так – порой казалось, небосвод вот-вот рухнет и придавит всё живое на земле. Шквалы ветра рвали дождевые потоки, превращая их в водяную пыль.
Мы с Иваном сидели под навесом, где стояла корова, и наблюдали, как водяные потоки неслись к воротам и в щель под ними проскальзывали на улицу.
– Хороший дождь, – отозвался сын.
– Поздновато немного. Уборка хлеба началась.
Дождь, как налетел нежданно, так и ушёл, громыхая и сверкая молниями, за горизонт. Ещё долго слышались приглушённые громовые отзвуки, словно дальняя канонада, а грозовые сполохи озаряли закатный окоём небосвода. Потом затихло, и отблески исчезли.
Этого дождя хватило, чтобы очистить воздух и обмыть листву на деревьях от пыли. Наступала прохладная ночь. Ужинали в доме.
Воскресное солнце взошло свежее и румяное, словно умытое дождевыми потоками. Я смотрел на светило, и казалось, будто с него ещё свисают водяные капли. Вскоре «капли» исчезли, и стало припекать.
«Что они возятся?» – подумал, глядя, как хозяйки готовятся, будто на праздник.
Быстрей не получалось. То дети спали, потом умывали их. Управившись с детьми, готовили завтрак. Иван играл с сыном. Внучка сидела на старом ватном одеяле, расстеленном прямо на земле, перебирая игрушки, и что-то мурлыкала. Меня она уже не боялась. Один я изнывал от безделья.
Приятно ощущать что-то наподобие счастья. Хотя никто толком не знает, в чём оно заключается. Просто, хорошо ощущать приподнятое настроение. Видимо, это и есть счастье?
У соседей заворковали голуби и сбили меня с мысли. Я вздохнул и оглядел двор. Всюду чистота и порядок – заслуга Марии Ивановны. В саду зреют абрикосы и сливы, а виноград гроздьями свисает в беседке. Это уже я постарался. Раньше говорили, что на Митридатовой горе ничего не растёт. Оказалось – ещё как растёт.
Вскоре позвали к столу. Завтракали в беседке. Потом собирали сумки, одевали детей. Внучка капризничает. Стасик держит в сетке большой красно-синий мяч и что-то говорит сестре.
И вот, готовы уходить. Внезапно в репродукторе, который с утра молчал, булькнуло, затрещало и умолкло. Мы глянули на него и насторожились. И вдруг густой мужской голос властно произнёс:
– Внимание, внимание! Сейчас будет передано важное правительственное сообщение!
Опять тишина. Иван, державший в руках сумки, опустил их на землю и произнёс уверенно:
– Ну, батя, это – война!
Мы молча, как загипнотизированные, уставились в радиотарелку. Минута, вторая тянулись, как вечность, в гробовой тишине. Даже внучка молчала, только лупала глазёнками.
Наконец заговорил Молотов. Он объявил о нападении Германии на страну. В заключение сказал:
«Наше дело правое! Враг будет разбит!
Победа будет за нами!»
– Хорошо говорить: «Враг будет разбит», – буркнул Иван.
– Как же так? – удивился я. – Ты не веришь в нашу победу?
– В победе, батя, не сомневаюсь, – вздохнул Иван. – Какой ценой – вот вопрос. Мы к войне не готовы.
Во двор ворвался Максим с криком:
– Паразиты! Что я говорил?..
Мне показалось, что он сильно возбуждён и, чтобы не хватил его удар, стал успокаивать:
– Ты чего разошёлся, как холодный самовар?
– Ну, как же! Фашисты проклятые! Шёл сказать – Филя едет, а тут…
Его сын Филя служил на Севере лётчиком. Не то капитан, не то старший лейтенант. Он уже года четыре не был дома.
– Успокойся, – продолжал я. – Если он ещё в Москве – повернёт назад. И нечего психовать! Побереги нервы – они ещё пригодятся.
– Ты прав, – согласился Максим. И, не сказав больше ни слова, ушёл.
Дыденко ушёл. Наступила тишина. Шок не проходил. Женщины смотрели на нас, а мы на них. Заплакала внучка. Иван вздрогнул, глянул на дочь и озабоченно проговорил:
– Пора и мне собираться!
– А мы как же? – удивилась Анна.
– Остаётесь здесь. Ты же знаешь – граница рядом…
– Выходит, ты нас бросаешь?
– Не притворяйся, Анна. Ты же догадывалась, что оставлю вас?
– Но не в такое время!
– Это и есть то самое время. Не бросаю, а оставляю под защитой родителей. Я должен быть уверенным в вашей безопасности.
Анна растерянно глянула на меня. Я кивнул в знак согласия. Она перевела взгляд на свекровь. Та улыбнулась и сказала:
– Не переживай! Проживём! Я уверена – моего гусара тоже заберут. Не одной же мне куковать.
– Уже не гусар, – усмехнулся я. – Разжаловали. Пересадили на железного коня.
– Шутки шутками, – отозвался Иван, – ты, Анна, проводишь меня?
– Как же иначе, – вздохнула невестка.
– Вот и отлично.
Наблюдаю за домашними. Всё делается и говорится спокойно, без суеты, буднично. Даже брало удивление: будто ничего страшного не произошло. Хотя с объявлением войны всё разделилось на «до» и «после». И тут сообразил, что мы продолжаем жить по инерции в мирном времени и не ощущаем той трагедии, какая навалилась на нас.
«Дай Бог, – подумалось, – чтобы всё обошлось. Они понятия не имеют, а я-то знаю, что представляет треклятая война…»
Мария Ивановна собирала сына в дорогу. Вложила в чемодан самое необходимое и харчей суток на трое. Она знала, что нужно солдату. За семь лет моей службы опыта набралась. Вдруг Иван заартачился:
– Зачем столько еды? Ехать сутки.
– Не скажи, сынок! – вмешался я. – Это в мирное время. Сейчас дай Бог за трое добраться.
– Что ты, отец! – удивился Иван. Здесь езды-то…
– Знаю, что говорю. Однажды нам с Максимом приходилось добираться от границы больше двух недель.
– Так то когда было, а сейчас…
– Понимаешь, – перебил я сына. – Страна пришла в движение.
– Какое движение? – не понял Иван.
– Простое. Отсюда военные, командировочные, курортники, а навстречу – беженцы, раненые.
– Что ещё за беженцы?
– Вам это слово незнакомо. Это когда население уходит из зоны боевых действий. Вот тогда и начинается кавардак на дорогах.
– Понятно! И что ты предлагаешь?
– Я-а-а?! Ничего. Только советую быть расторопным.
Невестка стояла рядом бледная и растерянная. По её лицу видно – внимательно слушает и, видимо, не всё понимает – о чём мы. Я глянул на неё и сказал:
– Провожать пойду и я. Поезд уходит поздно. Анна города не знает. Не хватало нам – чтобы заблудилась.
– Разумно! – согласился сын.
По дороге на станцию почти не разговаривали. Так, перекинемся незначительными фразами и опять молчим.
Город гудел, как потревоженный улей. Улицы заполнены военными и гражданскими. Все спешат – кто в военкомат, кто в свои части, а женщины с повязками Красного Креста волокут носилки, но никого не ловят. Прошёл мимо строй моряков. Громыхают по мостовой дроги. Появились и автомашины, несмотря на воскресный день.
Всё это заметил мельком. У меня свои заботы и тревожные мысли: «Что будет делать Мария Ивановна, когда заберут меня и невестку? Управится ли с детьми? Годы уже не те…»
Что Анну мобилизуют, не сомневался: врач, да ещё хирург. Как быть с детьми – решать Марии Ивановне. Если откажется? В чём сомневался. И всё же – куда их? В детдом? Нет, жена такого не позволит…

На вокзале – толпа: гражданские и военные. Всем нужно ехать, а билеты в первую очередь военным.
Иван пошёл в кассу, а мы остались на перроне. Билет он взял без затруднений. В помещение вокзала стоит гул от людского говора. Мне видно, как народ напирает на начальника вокзала, а он отбивается:
– Все уедете! Не сразу, но уедете!..
Поезд уходил, когда совсем стемнело. Всё затемнено – нигде ни огонька. Только на стрелках фонари, словно кошачьи глаза, тускло поблёскивают синим светом.
Колокол отбил два удара. Народ повалил к вагонам. Пошли и мы. Ночь ещё не наступила по-настоящему и не окутала чернотой. В сероватом сумраке различимы вагоны и люди.
Стали прощаться. Иван пожал мне руку – хотел что-то сказать, но передумал. Видимо, не хотел огорчать супругу.
Анна, упершись головой в подбородок мужа, тихо заскулила. Не заплакала, а заскулила по-щенячьи. Я топтался за её спиной и не знал, как поступить.
Она на голову ниже Ивана, со спины похожа на щупленькую девчонку с вздрагивающими плечами.
Прозвучал третий удар колокола, а следом гудок паровоза. Я оторвал невестку от мужа. Иван вскочил на подножку вагона медленно отходящего поезда и крикнул:
– Прощайте! Мы одолеем…
Паровоз вновь загудел и заглушил его слова, а я буркнул:
– Лучше – до свидания.
Анна уткнулась мне в грудь и зарыдала взахлёб. Я гладил её по голове и успокаивал:
– Но, но. Не надо! Слезами не поможешь…


Ночь. Город мрачен, словно окунулся в разведённую сажу. На судоремонтном заводе поблёскивает электросварка и слышатся удары по металлу. Магазины закрыты. С сегодняшнего дня они будут готовиться к новой жизни – к карточной системе. Окна в домах затемнены. Горожан учили этому во время учебных тревог. Тогда дежурные, завидев светящуюся щёлку, стучали в окна и предупреждали, а бывало, штрафовали.
То была учёба, а теперь война. Прошёл мимо трамвай, истерически трезвоня и рассыпая мириады искр, освещая округу.
«Вот тебе и светомаскировка, – усмехнулся, и тут же поправился. – При налёте остановится. – Я вздохнул. – Севастополь уже бомбили немцы…»
Днём стало известно о бомбёжке ряда городов. В Крыму пока один Севастополь.
Удручённая невестка шагает рядом. Молчим. Каждый занят своими мыслями. Лица её не вижу, и трудно определить состояние женщины. Не знаю, почувствовала она родственную связь? Не вытерпев, спросил:
– Как жить думаешь?
– Пока не знаю.
– Иван говорил – ты врач?
– Хирург. Правда, опыта почти никакого.
– Опыт, как сказал сын, дело наживное. Скоро будет, на чём учиться.
– Оно-то так! – вздохнула невестка. – Но дело приходится иметь с живыми людьми, а не с дровами.
– Ничего, – успокаивал её, – одолеешь. Не святые горшки лепят, – помолчал и добавил. – Ты вот что. Пойди в военкомат…
– Зачем? – удивилась Анна.
– Ты, должно быть, военнообязанная?
– Верно. Совсем из виду упустила. А если заберут?
– Возможно. Но не будешь дезертиром.
– Детей куда?
– Мария Ивановна присмотрит. Она умеет с ними обходиться.
– А удобно?
– О каких удобствах речь? На страну беда навалилась…
– Понимаю. И всё же?
– Они наши внуки. Ещё мой дед Иван, Царство ему Небесное, говорил – внуки родней своих детей. Как думаешь?
– Не знаю! Отозвалась невестка повеселевшим голосом. – Бабкой ещё не была.
Глянул на неё, идущую рядом, лица не разглядел, но понял: отходит.
– Мне думается, так, – продолжал я. – Выбора у тебя нет. Хотя, есть. Можешь определить детей в детдом.
– Как, в детдом?! – опешила Анна.
– Закон такой. Прошлым летом, был на переподготовке, там и говорили нам об этом.
– О чём? – не поняла невестка.
– Что офицерские дети призванных родителей в военное время отдаются под опёку государства. А это значит…
– Но я не офицер, – перебила меня Анна. – Только военврач.
– Не умер Данила, так болячка задавила, – усмехнулся я. – Наденешь гимнастёрку, в петлицы два кубаря – чем не офицер?
– Что же делать?
– А ничего. Пускай будет, как будет.
– Удивительный вы человек. Обсуждаете трагические вопросы буднично, будто ничего не произошло.
– Скажи Ивану спасибо, что сообразил привезти вас.
– М-м-д-а! – вздохнула Анна.
– Вот тебе и мда-а. Ещё неизвестно, где бы вы сейчас были? Под бомбами и снарядами…
– Понятия не имею, как рвутся бомбы и снаряды. Видела в кино, а в жизни не приходилось…
– А мне приходилось. Насмотрелся.
Невестка промолчала. Мы подходили к нашим воротам.
На другой день Анна с утра вертелась перед зеркалом, наводя красоту. Мария Ивановна глянула на неё и удивилась:
– Ты, милая, никак, на гульки собираешься?
– Мне не до гулек, – буркнула невестка и как-то сникла.
– Ты не тронь её, – вмешался я. – Она в военкомат. А перед зеркалом каждая женщина красуется. Ты, старая, и то иногда заглядываешь.
– Я-а старая?! – вспыхнула, как спичка, удивлённая жена.
Глядя на её сердитое лицо, подумал: «Никому не хочется быть старым». – А вслух усмехнулся:
– Не старая, так давняя.
– Ну, ты и ухарь! – усмехнулась и Мария Ивановна. – Переиначил.
Жена приняла мои слова за шутку. Да и обижаться не стоило. Не такие мы и молодые, как кажемся себе.
Через неделю Анна получила повестку. В это время я слушал сводку с фронта. Наши отступали с боями. Фашисты хорошо подготовились, и выжимали наши войска, как вазелин из тюбика. Наши цеплялись за каждый камень и уступ, но это мало помогало – гитлеровцы оказались сильней. Особенно в технике.
Я оторвался от радио и глянул на невестку. Она читала повестку, лицо её налилось кровью до бурачного цвета, а потом пошло пятнами и менялось окраской, пока не посерело.
«Переживает, – подумалось. – Немудрено – дети – не игрушки. Нужно успокоить».
– Ты чего в лице изменилась?
– Да вот, повестка.
– Ну и что? Этого следовало ожидать.
Анна вздохнула, глянула на меня добрыми глазами и спрятала повестку в сумочку.
На другой день вернулась из военкомата угрюмой, с осунувшимся лицом. Стало ясно – мы должны вмешаться и подбодрить.
– Как дела? – поинтересовался я.
– Де-е-ла-а? – вздохнула невестка. – Как сажа бела.
– Что так? – прикинулся непонятливым.
– Предложили отдать детей, – большего в детдом, а малышку в дом ребёнка.
На глазах у неё выступили слёзы. Мария Ивановна хотела что-то сказать, но я дал ей знак молчать и спросил:
– Ну, а ты как?
– Сказала, что посоветуюсь с вами.
– И нечего советоваться! – взорвалась жена, как бомба замедленного действия. – При живой бабке – детей в приют?! Да я скорей лишу себя жизни, а внуков не отдам!
– Вот так, милая! – усмехнулся я. – Она за твоих же детей – тебе же глаза выцарапает.
– Я рада, что вы горой за внуков. Но сможете ли? Дети малые.
Мария Ивановна посмотрела на невестку так, словно увидела впервые, и возмутилась:
– Смогу! В этом можешь не сомневаться. А начальству передай – дети определены, и служи на здоровье.
Когда «официальная часть» закончилась таким путём, спросил:
– Куда определили?
– Пока в городе поработаю. Раненых много прибывает.
– А потом?
– Не знаю. Видимо, куда-то отправят.
Вначале Анна работала в госпитале, оборудованном в бывшей фельдшерской школе. Это неподалёку от дома. Приходила поздно, уставшая. Меня её истерзанный вид беспокоил: лицо землистого цвета, щёки ввалились, нос заострился, как у дистрофика, глаза тусклые, ничего не отражающие: ни горя, ни радости. Одним словом – живой труп.
Она молча ложилась и тут же засыпала тревожным сном – ворочалась, стонала, бывало, и вскрикивала. Другой раз, не раздеваясь, валилась на кровать. Детям перестала уделять внимание. Когда она приходила, малыши спали. Уходила чуть свет. Не было и выходных. Вся забота о внуках легла на бабкины плечи.
Мне хотелось поговорить с невесткой, но никак не мог уловить момент. Однажды подкараулил и спросил:
– Как на фронте? Что говорят раненые?
– Ничего нового – отступают.
Она шла в госпиталь, а я на работу. Мы шагали рядом. И тут я задал волнующий меня вопрос:
– От Ивана вестей нет? Доехал ли?
Невестка вздрогнула, глянула на меня удивлённо:
– Ничего не знаю. Там, где стояла наша часть, уже немцы.
Мне показалось, будто она что-то скрывает. Больше не стал расстраивать ей душу. Она и так вся на нервах. Остановился. Смотрел в спину уходящей женщины и думал: «Что-то знает и молчит». Её невысокая фигура – с опущенными плечами, словно придавленными горем.
Вздохнул, глянул на часы: ещё рано. Только всходило солнце. Восток окрасился розоватыми оттенками. Вскоре появилось и само светило, красное, как спелый помидор.
Солнце осветило мрачные дома и пыльные улицы. Большинство из них грунтовые. Летом пыль по щиколотку, осенью и весной грязь по колено.
Раньше дома сверкали и блистали известковой побелкой, а сейчас… Неделю назад вышел приказ городского начальства покрасить дома глиной, для маскировки. Теперь навалилась необычная тусклость.
Глянул на поднявшееся солнце и подумал: «Скоро припечёт с убийственной жгучестью». Вздохнул и повернул домой.
Только переступил порог, жена спросила:
– Где был?
Она умывала внучку, а та визжала, дрыгала ногами и махала руками, как неоперившийся воробышек крылышками.
– Невестку провожал.
– Чего тебе приспичило?
– Поговорить хотел. Потом передумал и вернулся.
– Почему передумал?
– Очень угрюмая и неразговорчивая. Мне показалось, чем-то озадачена. Не пойму – чем?
– Чужая душа – потёмки, – согласилась жена. – Нужно нажать на неё. Ты не сильно. С подходом.
– Я так не могу. Сама говоришь – нажать. Может ты, Ивановна?
Супруга глянула на меня с изумлением, будто впервые увидела, пожала плечами и пошла доить корову.
В тот же вечер, как только пришла невестка, Мария Ивановна предложила ей:
– Присядь. Выпей молока.
– Ничего не хочу. Устала до изнеможения, аж всё тело дрожит.
Она попыталась улыбнуться, а получилась жалкая измученная гримаса. Мне стало жалко женщину и вмешался:
– Всё же присядь. Поговорить надо.
– О чём? – забеспокоилась Анна и опустилась на стул.
Сразу стало понятно – что-то скрывает. Хотел нажать, но меня опередила жена:
– Выкладывай, милая, всё, что знаешь об Иване!
– Откуда вы взяли, – смущённо проговорила невестка и заёрзала на стуле, словно сидела на гвозде, – что я что-то знаю?
– Мы, дорогая, живём не первый год. И потом, сердце материнское…
– Ладно, – сдалась она. – Не хотела вас тревожить.
– Думаешь, в неизвестности находиться лучше? – вздохнула Мария Ивановна.
– К нам в госпиталь, – продолжала Анна, – попал старший лейтенант из одного с Иваном батальона. Он сказал, что муж в часть не вернулся.
Я заметил, как побледнела жена, и поспешил её успокоить:
– Не волнуйся. И это всё?
– Ходила в комендатуру и узнала, что поезд, на котором он уехал, попал под бомбёжку. Вот и всё.
– И нечего замыкаться в себе, – отозвалась Мария Ивановна. – Мы не чужие тебе.
«Слава Богу, – подумал я, – не приняла близко к сердцу».
Невестка поняла – неприятный разговор исчерпан, облегчённо вздохнула, залпом выпила кружку молока и пошла спать.
Мы сидели молча, словно в рот воды набрали. Первой заговорила жена. Она огляделась и тихо, будто боялась кого-то спугнуть, спросила:
– Как думаешь, Иван погиб?
– Возможно, ранен, – предположил, чтобы успокоить супругу.
– Был бы ранен, – засомневалась она, – отозвался бы. Но будем надеяться.
– А что нам остаётся, – согласился я.
Замигала электролампочка и погасла. Некоторое время сидели в темноте. Закапризничала малышка. Мария Ивановна зажгла керосиновую лампу и с нею в руках пошла к внучке, а я следом. Стасик спал, разбросав руки и ноги, раскрытый. В комнате было душно. Я накрыл его простынкой, улыбнулся и отправился спать. Нужно отдохнуть. Утром предстояла большая работа. Военкомат приказал держать автомашины в боевой готовности.
Однажды Анна пришла раньше обычного, в военной форме с двумя малиновыми кубиками в петлицах. Я был ещё на работе. Мария Ивановна, увидев невестку в форме, всполошилась:
– В чём дело? Что случилось?
– Пока ничего, – улыбнулась натянуто Анна и взяла на руки малышку. Стасик смотрел удивлённо на мать и спросил:
– Ты тоже командир?
– С чего ты взял?
– У тебя такая же одежда, как у папы.
Анна молчала. В её глазах заметна грусть. Не дождавшись ответа, мальчишка прижался щекой к её форменной синей юбке и замер. Жена смотрела на неё, на детей, и сердцем чувствовала, что что-то происходит, но ничего не могла понять. Тут и я на порог, с письмом в руке. Увидев невестку в военном, удивился:
– И что это значит?
– Пришёл эвакопоезд, – отозвалась Анна, – с ранеными. Вот на него и определили меня. Сказали, что я способный хирург и смогу работать в полевых условиях. – Невестка усмехнулась и добавила: – Отпилить руку или ногу – много ума не надо…
– Не скажи! – возразил я. Хотел ещё добавить, но перебила жена:
– Что это за такой поезд?
– Он берёт раненых почти с поля боя.
– Этого ещё не хватало нам, – запричитала жена.
– И что, – перебил я её, – сюда будете возить?
– Видимо, нет. Этот поезд только для тяжёлых, их вывозят за Волгу.
– А к нам как попал? – не понял я.
– Случайно. У них при бомбёжке убило хирурга. Вот и набрали лёгких и средних, которым не нужна хирургическая помощь.
– Домой надолго?
– Отпустили взять вещи и проститься.
– Значит, на фронт? – заключил я.
– Не совсем! А там, как Бог даст.
Анна отдала мне девчонку и стала укладывать вещи в чемодан. Стасик вертелся у её ног и мешал. Невестка, видно, хотела отчитать его. Я сделал ей знак не трогать его, чтобы потом не жалеть об этом. Она заметила в моей руке письмо и спросила:
– Что у вас за письмо?
– Не знаю. Почтарка сунула по дороге. Почерк незнакомый.
– А ну, дайте, посмотрю.
Анна надорвала конверт, вынула исписанный тетрадный лист, сложенный вчетверо. Вдруг качнулась и опустилась на стул:
– Это от Ивана. Жив! Ранен в правую руку, ногу и бок. Потому попросил товарища написать, – она вернула мне письмо и проговорила с сожалением. – Мне пора.
– Когда отходит поезд?
– В восемь вечера. Слава Богу. Теперь буду спокойна.
– И нам радость, – отозвалась повеселевшая Мария Ивановна.
– Давай, поспешай, – поторопил я. – Пойду и я. Проведу короткой дорогой на станцию…
– Вы уж простите, – перебила она меня, – что так вышло.
– Как это? – не поняла жена?
– Что детей навязала.
– Опять двадцать пять. Давай не будем об этом!
– Удивительные вы люди! – невестка смахнула слезу. – Спасибо вам!
– Что ты, милая! Я – бабка!
Стали прощаться. Слёзы, поцелуи. Мне пришлось вмешаться:
– Вы можете по-военному? Опоздаем!
Санитарный поезд, с красными крестами на вагонах, стоял на станции Керчь-2. Я проводил Анну до вагона. Мы успели вовремя. Минут через десять паровоз дал гудок и поезд длинной змеёй, грохоча сцепкой, медленно поплыл мимо перрона.
Невестка стояла в дверях вагона, одной рукой утирала слёзы, а второй махала мне. У меня от этого вида сжалось сердце. Я глядел на невысокую фигуру с жалостью, а предчувствие говорило, что встретимся не скоро, и встретимся ли вообще?
Придя домой, промолчал о своих чувствах. Жена возилась с детьми. Я глянул на неё: лицо заплаканное, но грусти в глазах не заметил.
– Проводил? – спросила она.
– Проводил.
Мария Ивановна больше ничего не сказала и продолжала заниматься внуками.
«Чего она плакала? – подумалось мне. – Видно, от радости? У них, женщин, всё наоборот…»

Прошёл месяц, как уехала невестка. В Керчь она не вернулась. За это время прислала одно письмо. Просила прощения за долгое молчание. «… Всё время на колёсах. Операции делаю день и ночь. Отдыха никакого. Иной раз с ног валюсь…»
Она спрашивала о детях, – как они? Ещё просила Иванов адрес. Когда уезжала, на радостях забыла записать. Мы тоже не сообразили подсказать. Мария Ивановна сообщила адрес сына, написала о детях и ещё кучу житейских мелочей. Ответа не получили. Жена послала ещё несколько писем. В ответ – молчание.
– Что происходит? – с тревогой спрашивала жена. – Жива ли?
– Война! – успокаивал я её. – В дороге всякое случается. Ивана разбомбили? Могли и почтовый…
– Да, конечно, – согласилась Мария Ивановна.
Больше этот вопрос не поднимался. Просто запаслись терпением в надежде, что всё обойдётся. И ещё: меня отвлекала от дум напряжённая работа, жену забота о внуках и доме.


Незаметно подошла ранняя осень. Ясно и сухо. Мягкий переход от лета. Ещё называют это время «бархатным сезоном». Сентябрьское солнце ярко пронизывает прозрачный крымский воздух, настоянный на разнотравье и море. Оно уже не жжёт, как бывало в августе, не разливает утомительного зноя, а только блестит и ослепительно сверкает остывающими лучами. По утрам ощущается прохлада. Не холодно, но в безрукавке чувствуешь себя неуютно.
Порой сорвётся по-летнему кратковременный дождь. Побушует гроза с оглушительным громом и ослепительными зигзагами молний. Но вот тучи промчались за горизонт, и опять светит холодное солнце, а в затишках с южной стороны по-прежнему припекает по-летнему.
Я заметил: как только ученики идут в школу, начинается медленный листопад. В мирное время дворники следом убирают. Сейчас за несколько дней листва устлала тротуары, словно мягким, с узорами, ковром. С началом войны дворники исчезли, будто их и не было. Вся надежда на буйные холодные ветры. Они в считанные дни наведут порядок. Глянешь на улицы и удивишься: «Хоть шаром покати…»
Уже два с половиной месяца воюет страна. Пока бои не в нашу пользу. Занятия в школах перенесли на первое октября. «Зачем?» – задавал себе вопрос. Понятия не имею. Возможно, начальство надеялось на скорый конец войны? Бытовало такое мнение. Факты говорили об обратном. Мне казалось – война надолго.
Наши войска на всех фронтах отступают. По сводкам, с боями, но отступают. Одесса держится. Гитлеровцы обходят её и рвутся к Перекопу. Если это произойдёт, Крым будет отрезан. Мы окажемся в мешке, как джинн в бутылке. Тогда сообщение со страной только морем.
Керчь ещё не бомбили. Но почти каждый день над городом летает разведчик. Народ прозвал его «рамой» за двойной хвост.
«Рама» кружит, словно хищная птица, высоко в ясном небе. Зенитные орудия резко ухают, а автоматические тявкают по-собачьи. Достать самолёт снаряды не могут. Уж очень высоко он летает.
От обстрелов никакой пользы – только вред. Снарядные осколки с сумасшедшей скоростью горохом сыплются на город. Хозяйки домов шлют проклятия фашистам, а что толку: черепица вдребезги, и крыши словно решето. В дождь это скажется.
Бывало, падая, осколки убивали людей. Горожане поняли, что в это время лучше отсидеться в укрытии. А крыши? Каждый надеялся на авось. «Авось, пронесёт…»
Пришло ещё письмо от Ивана. Почерк знакомый, и подумал: «Сам пишет. Видно, рука зажила?»
Сын писал – когда выехал из Керчи, всё шло нормально, затем – ближе к границе – стали налетать самолёты, но поезд двигался. То ли лётчики неопытные, то ли машинист увёртывался.
Когда до места осталось самая малость, стая стервятников разгромила поезд. Он на большой скорости сошёл с рельсов и упал под откос. Ивана тогда тяжело ранило, но были и убитые.
Сейчас ходит без костылей. Врачи обещают скоро выписать. Куда пошлют – не знает. Ещё сообщил, что ему в день отъезда в отпуск присвоили капитана. Спрашивал о жене и детях.
Мария Ивановна слушала и сокрушалась:
– Боже мой! Что ему писать? В первом письме за Анну промолчала.
– Так и скажи, как есть. Дай невесткин адрес. Пускай спишутся.
Жена тут же села за стол писать ответ. Я не любитель писать письма. Только если по необходимости.
Уже и нежное бабье лето подошло к концу, и погоды начинают портиться, а меня не тревожат. Грешным делом подумал: «Забыли!»
И вдруг – в конце сентября – повестка. На другой день – в кабинете военкома доложил, как положено, о своём прибытии. Он отмахнулся и указал на стул.
Я заметил сидящего у стены капитана технических войск. Не придал этому значения: мало ли кто бывает у начальства. Усаживаюсь на стул, жалобно застонавший подо мной. Военком усмехнулся и сказал:
– Так вот, Борщёв. Вызвали мы тебя, чтобы объявить, что ты мобилизован.
– Слушаюсь, товарищ полковник! – вскочил я.
– Да сиди ты! Стул развалишь! – пошутил военком. – Он, бедняга, стонет под тобою.
– Я же аккуратно, – и подвинулся на самый край.
– Капитан, прошу к столу! – пригласил полковник.
Я окинул технаря пытливым взглядом: худощавый, выше среднего роста, слегка рыжеватый. «Везёт мне на рыжих, – усмехнулся я в усы. – Он здесь зачем?»
Капитан подсел на свободный стул рядом со мной и разложил на столе бумаги. Глянув на печати и визы, я подумал: «Что они замышляют? Какое я к этому имею отношение?»
– Я готов! – доложил капитан.
– Слушаю Вас?
Капитан читал приказы и постановления. Слушая, пришёл к выводу, что будет формироваться транспортная часть, а какая, не мог сообразить. Неожиданно капитан разъяснил:
– Рота будет в личном подчинении командующего…
Какого, не уточнил. То ли армии, то ли фронта. Теперь я понял, что имею к этому прямое отношение, а кому подчиняться, для меня не играло роли…
– Что требуется от нас? – задал вопрос военком.
– Вот приказ! – капитан подал лист бумаги.
– С этого нужно было начинать! – проворчал военком. Он прочитал, задумался и обратился ко мне. – Борщёв, сколько у тебя машин?
– Подлежат мобилизации – двадцать пять.
– И всё? – удивился полковник.
– Есть ещё десятка полтора старых развалюх.
– Вот тебе, капитан, начало. Потом пойдёте по предприятиям.
– А с людьми как? – поинтересовался капитан.
– Берите машины с военнообязанными. Список предоставите.
– Слушаюсь! – отозвался технарь. – Будет сделано!
Я решился спросить:
– Какая при этом моя роль?
– Капитан, кем будет Борщёв?
– Звание?
– Лейтенант.
– Командиром первого взвода. У нас взводы, как в обычных частях роты.
– Ваша должность, товарищ капитан? – продолжал я допрос.
– Помощник командира роты по технической части. А если проще – помпотех.
– А кто командир?
– Майор. Он сейчас в Симферополе, решает важные вопросы.
– Сколько в моём взводе будет машин?
– Штук тридцать, а там посмотрим…
– Понятно!
На этом разговор закончился. Военком отпустил нас и наказал докладывать о формировании роты.
Полдня ушло на подготовку документов. Нам выдали приказ на право мобилизовать машины и людей.
В тот же день переодели меня и шоферов. В моих петлицах сияли по два рубиновых кубика. Теперь у нас настоящая воинская часть с номером полевой почты.
Мой взвод полностью укомплектован. Не хватало походных ремонтных мастерских, или по-армейски «летучек», и полевых кухонь. Кухнями обещали помочь, а с летучками – сказали: «Думайте сами».
Формируя отдельную автороту, закрутился, как белка в колесе. Командиров не хватало. Дали лейтенанта из запаса на взвод. Он оказался нерасторопным и пассивным. Я смотрел на него и вздыхал, а капитан, создавая с ним ещё один взвод, ворчал:
– И попался же… Ни рыба, ни мясо. Размазня…
С большим трудом, с моей помощью, удалось собрать автомашин ещё на неполный взвод.
Вскоре приехал майор, командир роты, и объявил:
– Немцы под Перекопом. Крым отрезан. Загнали нас, как джинна в бутылку. Одним словом – закупорили.
– Что теперь? – спросил капитан.
– В каком смысле?
– Делать что дальше?
– Приказано выступать в Симферополь. Там начальство – ему с горы видней.
– Как же так? – удивился помпотех. – Мы ещё не готовы – не укомплектованы…
– Откровенно говоря, – вмешался я, – в городе больше нечего брать. Как завгар – знаю. Остались развалюхи.
– Тем более, – продолжал майор. – Что есть, с тем и выступим.
– Слыхал, Борщёв? – сказал капитан. – Давай ремонтников!
– Дня через три будки будут готовы.
Дело в том, что помпотех поручил мне сделать будки под летучки. Мне проще. Я использовал свой гараж. Выслушав мой доклад, майор приказал:
– Двое суток! Ни минуты больше!
Не дней, а суток. Пришлось подключить и шоферов. Хотя и у них забот с машинами по уши, готовясь в дальний рейс. Едва уложились в срок.
На третий день, только занялась заря, рота, хотя роты ещё не было, но уже и не взвод, выехала в Симферополь.


По дороге на Симферополь, вспоминал встречу с женой.
Домой попал после моей мобилизации на третий день. Мария Ивановна, как увидела меня в форме, обмякла и опустилась на бревно береста, которое лежит за домом с южной стороны и служит скамейкой. На нём любил греться дед Иван, когда постарел. Жена окинула меня изучающим взглядом и вздохнула:
– Забрали?
– Как видишь.
– А тебе военная одёжа идёт.
– Да, конечно, – усмехнулся я. – Бабка Анастасия говорила, будто я родился в рубашке, а оказалось, в гимнастёрке.
Мария Ивановна не поняла юмора и продолжала:
– Смотрю на тебя и вспоминаю нашу молодость. Какой ты был геройский – весь в крестах и при погонах…
– Да-а-а! – усмехнулся я. – Было времечко.
– Кресты у меня в сундуке. Может, наденешь?
– Мария Ивановна! Ты в самом деле, или притворяешься? Кто сейчас носит кресты?
Жена пропустила мои слова мимо ушей и спросила:
– Не пойму. Ты что, командир?
– Разве не видишь – кубари? Лейтенант. Командир взвода.
– Не разбираюсь я. А машина чья, на которой приехал?
– Из моего взвода.
– Ты надолго?
– Нет! Заехал оставить одежду и, на всякий случай, попрощаться. Кто знает, как всё обернётся?
– Как же я? И, наконец, дети?
– Привёз денежный аттестат – проживёте. Ещё Иван вышлет.
– Не об этом у меня душа болит. Если немцы придут?
– Не думаю, чтобы они сюда дошли. Если и случится такое – Максим переправит на ту сторону.
– Ка-а-ак?! С малыми детьми мыкаться?
– А если постреляют? Тогда легче будет? Все проблемы снимутся?
– Ты о чём? – не поняла Мария Ивановна.
– У нас все военные. Как пить дать, расстреляют. Если что, подавайся к дочке, в Среднюю Азию.
– Ничего себе! Как я доберусь с детками в такую даль?
– Но делать что-то нужно!
Так мы ни до чего и не договорились. Когда распрощался с женой и готов был уехать, скрипнула калитка, и во двор вошёл Максим. Он шёл нормальным шагом. Я от удивления и рот открыл. Двадцать лет припадал на ногу и вдруг… Такое явление требует объяснения. Хотел задать этот вопрос, но он опередил меня:
– Привет, Филя! Ты уже воюешь?
– Привет, привет! – отозвался я и уставился на его ногу.
– Иду, вижу, машина. Дай, думаю, зайду, – он делал вид, будто не замечает моего удивлённого взгляда, – с другом повидаться.
– Ты мне зубы не заговаривай, – усмехнулся я. – У тебя что, нога отросла?
– Заметил!
– Ещё бы, не заметить! Столько лет хромал, а тут…
– Нет, Филя, не отросла.
Повернулся ко мне задом и прошёлся туда-сюда. И тут я увидел – каблук. Один нормальный, а другой выше, как бывает на женских полусапожках.
– Ну, ты и фокусник, – усмехнулся я. – Надо же?!
– Это не я – сапожник. Я сколько лет не мог сообразить. А он, когда шил сапоги, предложил. Я было засомневался, но согласился.
– Ну и как?
– Сразу казалось, будто нога чужая, так и хотелось похромать. Сейчас привыкаю.
– Зачем тебе это нужно?
– На фронт хочу. Подался в военкомат. Добровольцем хотел. Посмотрели на ногу и отказали.
– Ты, Максим, дурью не майся. В тылу тоже кому-то нужно…
– Ишь ты, умник! Сам устроился.
– Я, другое дело – командир. За время, которое околачивался в военкомате, насмотрелся.
– Что же ты увидел интересного?
– Нашего возраста – валом валят, и все на фронт рвутся. «Мы, – кричат, – покажем этому германцу, где раки зимуют!»
– И как, берут?
– Отказывают. С нормальными ногами, а ты…
– Вот-вот. А мне сказали: «Когда не будете хромать, приходите». Конечно, понятно, это шутка, а тут сапожник выручил.
– Что теперь? – насторожился я.
– Явлюсь в военкомат и с форсом пройдусь перед начальством. Посмотрю, что они запоют?
– Не возьмут! – стоял я на своём.
– По-твоему, я никому не нужен?
– Я этого не говорил. Просто, молодых много идут добровольно.
– Говорил, не говорил, – злился Дыденко. – Уйду в партизаны.
– Куда-а-а?! Не каркай! Допускаешь – сюда дойдут?
– По всей вероятности! Смотри, как прут. Наши до сих пор не очухаются. Теперь пока соберутся с силами…
Он продолжал что-то объяснять, но я не слушал, пропуская мимо ушей. Представилось, как в город пришли фашисты, как зверствуют, а что так произойдёт – не сомневался. Меня передёрнуло, словно в ознобе. Я вздохнул и стал просить друга:
– Максим! Если это произойдёт – переправь моих на ту сторону.
– Непременно! Если, конечно, не возьмут в армию. Я вот что придумал, на всякиё случай.
– Опять твоё воображение изобрело очередную афёру?
– Никакой афёры. Просто вселю свою жинку в твой дом.
Идея мне понравилась, но тут же засомневался:
– А квартира?
– На замок. Никуда она не денется. Вещи перевезу, а там видно будет. Вдвоём бабам будет веселей. Если ты не против.
– Толково, – согласился я. – Вот бы Марию Ивановну к дочке отправить, чтобы по чужим углам не скиталась
– Не обещаю. Моя забота – армия. Это мне нужно, как воздух.
– Зачем? – не понял я.
– Чтобы почувствовать себя полноценным.
– Что у тебя за навязчивая идея?
– Нужно, понимаешь, нужно! – проговорил он раздражённо.
На это я промолчал. Мария Ивановна стояла рядом, видимо, ничего не понимала. Признаться, и мне не всё было ясно.
Пожал плечами и сел в машину. Глянул не жену. Её растерянное лицо выражало недоумение. На руках у неё внучка, а Стасик держится за бабкину юбку. Чуть поодаль – Максим. Лицо его не нравилось мне – скорбное, словно у него в доме покойник. Чуть слёзы не брызнули из глаз, и согнал зло на водителе:
– Поехали! Чего стоишь?
– Команду жду.
ЗиС-5 фыркнул, стрельнул, как из ружья, словно недовольный моей выходкой, и покатил к центру города, где у меня были дела.
«Как же теперь быть? – думал по дороге. – Если Максима возьмут, кто переправит семейство?» Ответа не находил. Мысли путались, обгоняя одна другую, а то накатывали друг на дружку, но путного придумать не мог. В конце концов, положился на «авось»: бывает, и он иногда выручает. «А с Максимом, – вздохнул я, – мне кажется, бежит он от опостылевшей Евдокии. При встрече спрошу…»
Машина дёрнулась и стала, мотор заглох. Я встрепенулся:
– Чего стали?
– Привал! – отозвался водитель.
Остановились в пригороде Феодосии, Сарыголе, у водоразборной колонки. Вода здесь артезианская, вкусная и холодная. Работая шофёром, часто останавливался попить и залить радиатор.
Заглянул в будку, которая стояла квадратной тумбой сбоку дороги. В будке здоровенная, с широкими плечами, словно у портового грузчика, тётка лет пятидесяти.
– Почём вода? – приценился я.
– Копейка ведро.
«Надо же», – хмыкнул про себя и положил на окошко целый рубль.
– На все!
Тётка изумлённо глянула на меня, но промолчала, а я пожал плечами: «Чему удивляться? Попробуй, угадай – сколько возьмём: машин много, а людей ещё больше…»
Колонна подтягивалась к воде, окружая будку. Шофера выходили из кабин, разминались, стучали ногами по колёсам, проверяя, нет ли спущенных.
Поломок не было. Проверили масло в моторах, воду в радиаторах, бензин в баках. Чего не хватало – долили. Попили сами вкусной холодной воды. Поболтались в длинном корыте для водопоя скота. Время подбиралось к полудню. Решили перекусить сухим пайком.
Когда тронулись на Симферополь, из будки выскочила тётка. Грузная, как борец тяжеловес, в мужских брюках и резиновых сапогах.
– Сдачу возьмите! – крикнула она.
– Оставь себе! – отмахнулся я.
Тётка пожала плечами и вернулась на рабочее место. Машины одна за другой выезжали на дорогу и строились в колонну.

Рота поспела вовремя. Немцы штурма Перекопа ещё не начинали, но бои и перестрелки орудий уже начались. Ночами видны сполохи зарева от пожаров на полнеба и слышится отдалённая канонада.
В Симферополь приехали, когда солнце стало клониться к западу. Остановились на берегу Салгира. Воды в речке почти нет. Так, журчит худосочный ручеёк, но набрать, чтобы долить радиатор, можно.
Шофера принялись за машины. Проверяли и устраняли мелкие неполадки. За длинный рейс серьёзных поломок не было.
Майор и капитан собрались в штаб. Кроме нерасторопного лейтенанта офицеров не было. Решили выбить кадры. Уезжая, майор крикнул:
– Борщёв! Остаёшься за меня!
Ждём час, второй, скоро сумерки нагрянут, а начальство как в воду кануло. Решил выяснить обстановку.
– Старший сержант Ерохин! – позвал я.
Ерохин, мой заместитель – помкомвзвода. Сообразительный, может ладить с людьми. В армии приказы – приказами, а нелишне иметь подход к подчинённым.
Старший сержант, коренастый здоровяк, ещё не забыл армейскую выправку – подтянут и всегда выбрит. Он чем-то напоминал меня в молодости. Возможно, по этой причине и нравился мне. Ерохин пытался доложить о своём прибытии:
– Товарищ…
– Отставить! – перебил я его. – Слушай, Ерохин, где начальство?
– Их пути, – усмехнулся он и развёл руками, – неисповедимы.
– И мне так кажется. Ты вот что, оставайся за меня, а я…
– А лейтенант? – удивлённо посмотрел на меня подчинённый.
– Тому олуху доверять нельзя, а дело клонится к ночи.
– Товарищ лейтенант, узнайте: чем кормить людей, где заправлять машины и, наконец, спать…
– Насчёт спать, – перебил я его, – уверяю, на долгое время нашей спальней будут кузова и кабины. Остальное и сам хотел бы знать.
Начальство нашёл в штабе части, куда предполагали нас прикомандировать. В тот момент, когда я появился в коридоре, из кабинета вышли майор и капитан. Они утирали потные лбы платочками. «Упарились!» – усмехнулся я про себя. Увидев меня, майор удивился:
– На кого роту бросил? На того размазню?
– Нет! На старшего сержанта Ерохина.
– На сержа-а-нта?! – изумился майор.
– Не волнуйтесь! Он надёжней иного офицера. Кадровый служака. Не так давно из армии.
– Раз так, давай его на взвод!
– Не дам! Он мой заместитель.
– Ладно! Тебе видней! А сейчас слушай приказ!..
В ту ночь спать не пришлось. Я с двумя сержантами отправился на склад за сухим пайком и обмундированием, которого не хватало.
Город затемнён, как говорят, ни зги не видно, только трамвай разбрасывает мириады искр. В одиннадцать ночи наступил комендантский час. Город забылся в тревожном сне. На севере полыхают зарницы и слышен гул канонады. По улицам шагает патруль. Нигде ни одного человека. Нас несколько раз останавливали, проверяли документы и отпускали.
Ужинали и одновременно завтракали. Только расположились и начали жевать – пришёл прикомандированный к нам бензовоз.
– Встать! – скомандовал Ерохин. – К машинам!
– Дай хоть поесть, – ворчали шофера.
– Заправим технику, – дожуём. Приказ на выезд возможен каждую минуту. Машины должны быть готовы.
Майор увидел, как распоряжается старший сержант, кивнул в его сторону:
– Это и есть твой зам?
– Он самый! – улыбнулся я.
– Силён! С таким не пропадёшь, – почему-то вздохнул командир.
Майор задумался. Мне показалось, будто он решает сложную задачу, и не ошибся.
– Слушай приказ, Борщёв! – наконец отозвался он. – Твой взвод первый, значит, ты мой заместитель. Пойдёшь со взводом на Джанкой. Сопровождать вас будет капитан. Через него будете получать приказы.
– Остальные куда?
– В Севастополь. Там пополнимся людьми и техникой. Вам выделили заводскую летучку. Получите на складе.
Летучку пригнал Ерохин. Я всполошился:
– Зачем машина без людей?
Судили-рядили, и обратились в военкомат. Нам тут же дали водителя и слесарей. Теперь можно и в путь. Чтобы не гнать машины порожними, загрузились нужными фронту имуществом и продуктами. В полдень колонна покинула Симферополь.
В Джанкое несколько дней возили из вагонов грузы на склады. Так подошёл конец сентября. Погоды по-прежнему сухие, без дождей, словно по заказу. Стоит капнуть дождю, и тогда грунтовые дороги развезёт – ни проехать, ни пройти.
Наша работа для фронта совпала с началом штурма немцами Перекопа. Гул канонады усилился. Пушки заговорили с обеих сторон. Нас срочно загрузили снарядами.
Машины шли тяжело. Моторы гудели с надрывом, словно человек с одышкой. Нагрузили их от души. Сколько вместилось ящиков в кузова. Водители не роптали на перегруз. Понимали, что снаряды нужны фронту, как воздух, только на каждой остановке проверяли резину. Выдержит, или разнесёт её в клочья?
Колонной командовал я. Капитан остался в Джанкое устраивать нашу базу. С нами представитель артиллеристов. Он и вёл нас.
Вышли на грунтовую просёлочную дорогу. Сразу заклубилась серым облаком пыль. Она проникала через щели в кабину, ела глаза, на зубах трещало, видимость ни к чёрту. Ориентир – на борт впереди идущей автомашины. По сторонам и над нами – сплошная, словно дымовая завеса, пыльная стена.
На наше счастье, задул боковой ветер и отогнал пыльный шлейф в сторону. Сразу открылся перед нами степной простор. За межой дороги росли жухлые кусты полыни. По полю ветер гонял, словно серые большие мячи, перекати-поле.
День выдался солнечным. Погода приятная, но я с тревогой поглядываю на чистое, без единого облачка, небо. И не без оснований. По горизонту шныряют, как челноки, туда-сюда, самолёты. «Чьи?» – волнует меня вопрос. По всей вероятности, немецкие. Наших давно не видно.
«Неужели не удержать фронт? – не давала покоя мысль. – Тогда катастрофа…– От такого предположения сердце сжалось, будто рука в кулак. Меня волновали жена с внуками, но старался успокоить себя: – если даже случится такое, – Максим выручит. Переправит на Кубань, а там помогут…»
От такой мысли стало спокойней. Чтобы отвлечься, решил определить состояние автомашин. На ходу встал на подножку и глянул назад. Колонна растянулась на километр, а, возможно, и больше. Машины шли хорошо, без поломок. Ветер усиливается и отгоняет в поле тучу серой пыли. Похолодало. Передёрнул плечами и вернулся в кабину. «Пора шинель надевать, – подумалось. – А где она?..»
Чем ближе фронт, тем громче гул канонады. Стало казаться, будто пушки где-то рядом, за бугром. Такое возможно. По опыту знаю – тяжёлые орудия на передовой не стоят.
Машины движутся на гул. Пока всё хорошо. Нас обгоняют чёрные «эмки», обдавая тучей пыли. Навстречу – полевые кухни на конной тяге, обозы с ранеными. Лошади и подводы пыли почти не поднимают.
Фронт есть фронт. Всякое может случиться. Вот и сейчас, неподалёку прошла эскадрилья «Юнкерсов», с торчащими, как у гусей ноги при посадке на воду, шасси. То есть, колёсами.
Я проводил их внимательным взглядом и облегчённо вздохнул: «Пронесло!» Напрасно так подумал. У самого Турецкого вала, неожиданно на нас свалилось с десяток «Хейнкелей». Они пронеслись над нами с большой скоростью, оглушая рёвом моторов и грохотом пулемётных очередей. Моя машина свернула в поле и стала. Водитель выскочил из кабины и кричит:
– В яму, товарищ командир!
Неподалёку небольшое углубление – мы в него. Самолёты не бомбили. Видимо, возвращались с задания. Тем временем, они делали второй заход. Пулемёты строчили взахлёб. Шофера, как могли, увёртывались. И всё же, один ЗиС-5 опрокинулся. Из кузова посыпались ящики со снарядами. Две машины горели. Три стояли без движения.
«Хейнкели» улетели. Хотел послать солдата, чтобы нашёл командиров отделений, когда прибегает сержант Филиппов. Этого парня я знал. Он из моего гаража. Всегда подтянутый и чисто выбритый. Филиппов, как и Ерохин, в сороковом, осенью, отслужил действительную. И сейчас лицо выбритое, словно голое колено. Я провёл рукой по щетинистому своему подбородку и удивился: «Когда успевают? А здесь…»
– Товарищ командир, – стал докладывать Филиппов, – что прикажете…
Он не договорил. В этот момент взлетела на воздух горевшая машина со снарядами. От неожиданного, большой силы, взрыва меня оглушило и сбросило с подножки. Останки автомашины разлетелись по полю. Мы успели укрыться под кузовом ЗиС-5. А осколки шлёпаются рядом. Когда выбрались, увидели, как суетятся люди у второй горевшей машины.
– Без паники, Филиппов! Это только начало, – успокаивал я сержанта.
– Я ничего, – удивился он. – Да и шофера спокойные.
– Вот и хорошо. Паника – плохой советчик.
– Это я знаю, – вздохнул сержант.
– Ты вот что. Проверь потери и узнай, как Ерохин.
Филиппов откозырял и побежал от машины к машине. Через некоторое время доложил:
– Пятеро убито, трое ранены, в том числе Ерохин. Горящую машину спасут. Она с патронами…
– Значит так, – перебил его я. – Убитых и раненых – к дороге…
– Ерохин отказывается от госпиталя.
– Как так?
– Его не здорово – в руку.
– Ерохина ко мне!
Филиппов умчался выполнять приказание. Появился Ерохин с перевязанной рукой.
– Левая! – облегчённо вздохнул я. – Как пальцы?
– Шевелятся. Пуля навылет прошла через мякоть.
– Значит так! Патроны разбросать по машинам. Горевший ЗиС на обратном пути заберём. Сержант Воронцов живой?
– Огонь тушит!
– Сержантов и слесарей с летучки за руль. Ты как?
– Постараюсь справиться.
Раненых сдали на проходившую машину с красным крестом. Убитых оставили у дороги. Я смотрел на погибших и думал: «Вот тебе и боевое крещение. Первые потери. Что ждёт впереди – трудно предугадать. Но не обязательно быть на передовой…»
– Товарищ командир, – доложили сержанты, – машины готовы.
После доклада, дал команду продолжать движение. Хотя и с потерями – груз доставили по назначению.


Начался октябрь. Временами дули холодные ветры, срывался дождь, хмурые, низкие тучи обволакивали горизонт, но не надолго. Тучи уплывают, и опять светит солнце, и опять висят над нами вражеские самолёты.
После первых потерь, взвод лишился ещё трёх машин – люди не пострадали. И на том спасибо.
Водители смертельно устают. Сутками подвозят боеприпасы к передовой. Спят урывками в кабинах во время погрузки. Шофёр вскинется от толчка, и ошалело вертит головой, соображая, где он и что с ним? Малость придёт в себя – и в дорогу. При разгрузке вздремнуть не удаётся. Снаряды тут же перегружают на подводы, которые развозят боеприпасы по позициям. Не было спокойной жизни из-за бомбёжек и артналётов.
После первого рейса, когда мы понесли большие потери, Ерохин предложил:
– Товарищ лейтенант, так мы можем лишиться и техники, и людей.
Внимательно глянув на него, я подумал: «Соображает!» – а вслух спросил:
– Что предлагаешь?
– Мне кажется, – колонной ходить не стоит.
– Логично! В мою голову тоже пришла такая мысль, а как поступить, не соображу?
– Очень просто. Нагрузилась машина – пускать её в рейс.
– Попробуем, – согласился я. – Только не по одной, а по нескольку.
– Почему? – не понял Ерохин.
– Нужно согласовать с сопровождающим.
Так у нас получилось что-то наподобие конвейера. Не успеет загрузиться последняя, как возвращается первая. Стало меньше простоев, и безопасней.
И всё же, потери были. За октябрь лишились десяти машин и пяти человек: троих ранеными и двоих убитыми.
Наши умельцы слесаря – из разбитых машин собрали три и пустили в дело. В общей сложности, во взводе осталось семнадцать ЗиСов, летучка, три слесаря, пятнадцать водителей, три сержанта и я. Бензовоз мне не подчинялся.
С нехваткой шоферов обходились. Ежедневно две-три машины – в ремонте. Водителей перебрасывали на бесхозные. Опять идея Ерохина. Он всё больше нравился мне, и по моему ходатайству ему присвоили старшину. Капитан наш, как уехал в Симферополь, так и сгинул.
Собственно, он не очень и нужен. Приказам из разных инстанций не было отбоя. Успевай только поворачиваться. Всюду поспевал Ерохин. Фактически, он командовал взводом. Я же носился по штабам и базам.
Как-то вышло, что взвод оторвался от роты и стал самостоятельным подразделением.
Подходил к концу октябрь. Обстоятельства на фронте складывались не в нашу пользу. Войска медленно пятились.
В один из таких дней, вызвало меня начальство. Когда вошёл в класс бывшей школы, за старинным письменным дубовым столом сидел пожилой полковник с пышными усами «под Будённого». С другой стороны стола – красивая, средних лет женщина с озабоченным, уставшим лицом. Окинул взглядом помещение. На стенах учебные плакаты, а под самым потолком портреты: Пушкина, Гоголя, Лермонтова…
– Садись, Борщёв! – прервал моё обследование полковник. – Вызвал тебя по важному вопросу. Эта гражданка, – он кивнул на женщину, – заведующая детдомом…
Я глянул на неё и удивился: «Какое мне до неё дело?» – но перечить не стал.
– … Так вот, – продолжал полковник. – У неё сорок детей и две сотрудницы: она и воспитательница.
– Я-то зачем? – спросил, всё ещё не понимая ничего.
– Немедленно нужно вывезти детей. Их родители воюют…
– Уже есть сироты, – отозвалась с грустью в голосе заведующая.
– Куда вывозить? – понял наконец я.
– На Кубань. Там нужно посадить на поезд. На какой, она скажет.
– И машины переправлять? – спросил на всякий случай.
– Конечно! Где она там будет искать транспорт?
– У меня, – отозвался я, – не хватает двух шоферов.
– Людьми помогу. Остальное – договоритесь между собой. Документы получите в штабе.
– Всё ясно! – козырнул я.
– Счастливой дороги! – пожелал полковник.
Пока шли к штабу, озабоченно молчал, обдумывая операцию. Вдруг меня словно электрическая искра пронзила: «Вот это и есть тот случай удачи».И задал заведующей вопрос:
– Скажите! А если пристроить к вам мою жену с малышами?
– У вас что, маленькие дети? – удивилась женщина.
– Внуки! Родители на фронте. Не оставлять же их фашистам!
– Не возражаю. Жену оформим сотрудницей.
– Вот спасибо! – обрадовался я. – Эта проблема не давала мне покоя. Хотел их в Среднюю Азию к дочери, но это…
– Зачем! – улыбнулась заведующая. У нас вашим будет хорошо.
– Куда вас эвакуируют?
– В Грузию. Там скажут, в какое место.
– Значит, договорились?
– Какой разговор, – улыбнулась женщина.
– У меня гора с плеч, – вздохнул я облегчённо.
Полковник выполнил обещание – дал двух пожилых водителей. Заведующая занесла в списки Марию Ивановну и внуков. Теперь остановка за нами.
На другой день две машины с детьми и кое-каким скарбом отбыли в Керчь. В сопровождение дал старшину Ерохина. У него ещё не совсем зажила рана. Мне показалось, что так ему будет легче, и вообще, он умеет самостоятельно решать сложные вопросы. Я надеялся на него и знал, что не подведёт.
В Керчь отправился и я, чтобы собрать жену и уладить с переправой. Мы хотели посадить женщин в кабины, – они отказались, а заведующая улыбнулась:
– Наш народ бросать нельзя. От них можно ожидать всякой выходки. – Она вздохнула и добавила. – У них что-то вроде шила в одном месте. Вот оно и мешает им сидеть спокойно.
Я глянул на детей и подумал: «И правда! За ними нужен глаз». Им от пяти до десяти лет. Возраст непредсказуемый. Старшие суетились, помогая собрать вещи, когда мы подъехали за ними.
На дороге столпотворение: колхозы гонят гурты скота, отары овец, табуны лошадей, идут войска и обозы. Пыль столбом, окрики пастухов, сигналы автомашин. При виде такого хаоса, я сказал:
– Поезжай на грунтовую!
– Там пыль, товарищ командир.
– Ничего, потерпим.
Город тоже забит войсками и эвакуированными, а скот гонят прямо на переправу, следом гремят колёсами о булыжную мостовую обозы.
«Что ж это творится? – глядя на это, подумалось мне. – Неужели отступаем? Ну и дела!»
Переступив порог своего дома, остолбенел. Всюду кавардак. Мария Ивановна перевернула всё имущество вверх дном. Посреди комнаты узлы и чемоданы. В углу на скамейке сидит, насупившись, с кислой физиономией, словно уксуса глотнула, Евдокия. Жена колдует с чемоданом, ворочая его с боку на бок, и ворчит.
– Чтоб вам, гадам, добра не было!
– Ты это кого? – усмехнулся я.
Она не заметила, как я вошёл. От моего возгласа встрепенулась, оглянулась и обрадовалась:
– Фи-и-личка-а!
– Ты кого это поносишь? – повторил я.
– Фашистов проклятых. Кого ещё.
– Допекли они тебя до слёз. Что так?
– У нас такое творилось. Немцы бомбили порт, а там… – она вздохнула, – Неделю рвались боеприпасы. Все стёкла повылетали, несколько улиц, как корова языком слизала, а трупов сколько…
– Когда это было?
– Двадцать седьмого октября.
– Что у тебя, как на вокзале? Никак, уезжаешь?
– Максим сказал, завтра едем. И как всё это везти? Он приказал – бросить.
– Правильно сказал. Евдокия тоже едет?
– Нет! Она на хозяйстве остаётся.
Вдруг супруга насторожилась и удивилась:
– Что за галдёж?
– Попутчики твои.
– Какие попутчики?
– Ты теперь сотрудник детдома. Будешь ехать с ними. Лучше не придумаешь. Готовься.
– А Максим?
– Пускай занимается своими делами.
– Как тебе удалось?
– Случайно! Начальство приказало вывезти детдом. Вот и подумал: почему бы ни пристроить и тебя? Всё же – не в одиночку.
– Детей много?
– Сорок. С нашими сорок два.
– Они, видно, голодные?
– Не без того. Покормить не мешало бы.
– Молоко есть, а хлеба нет.
– Ничего, обойдутся сухарями. Зубы молодые.
Вечером выехали на переправу. Нам повезло. Не было бомбёжки. В полночь погрузили машины на судно. Когда оно отчалило от берега – долго смотрел в темноту, прислушиваясь к работе двигателей. Меня словно пригвоздило к пирсу. Пока шум моторов не заглушило расстояние, не мог сдвинуться с места.


В Керчь возвратился утром, в приподнятом настроении, что так легко отправил своих. Я за них не переживал. Раз там Ерохин – будет порядок.
Проезжая мимо торгового порта, ужаснулся масштабам разрушений. Хорошего настроения как не бывало.
Я огляделся. Несколько кварталов словно ветром сдуло. После бомбёжки остались груды битого камня, куски бетона, торчащие из развалин перекрытия из железа. Консервный завод в руинах. Его высокая кирпичная труба наполовину будто ножом срезана, и торчит распущенным бутоном розы. На месте хлебозавода громадная куча строительного мусора.
«Мария Ивановна права. Но что здесь произошло?»
Позже узнал от знакомых, что упали бомбы на Широкий мол. А на нём – штабеля боеприпасов и груженые вагоны для фронта – всё горело и рвалось. Стоявший под разгрузкой пароход взлетел на воздух целиком, разбрасывая по округе куски железа и даже паровые котлы. Неделю нельзя было подойти к этому аду…
Взглянул на часы. Скоро одиннадцать. Обычное время бомбёжки. И заторопился домой.
Бомбёжка началась, когда вошёл во двор. Заревели, пикируя, самолёты, загрохотали орудия, завыли, падая, бомбы. Слышались разрывы где-то в центре, по крыше застучали, падая, осколки от зенитных снарядов. Неподалёку шлёпнулся большущий осколок. Я поспешил укрыться под навес.
Из дома вышел Максим. И сразу набросился на меня:
– Куда дел семейство?
– Я избавил его от хлопот, а он не здоровается, – улыбнулся я.
– Он лыбится, а я с ног сбился!
– На Кубани они уже. Евдокия не сказала?
– Я ещё её не видел. Кудовчится в сарае с коровой. Слышь, ворчит?
– Нужно было прийти вчера.
– Мы договорились на сегодня. Как ты их отправил?
– Понимаешь… – и рассказал о случайности, которая произошла.
– Повезло тебе!
– И ты освободился.
– Не представляю, – вздохнул Дыденко, – как бы я возился с ними?
– Теперь что собираешься делать?
– Договорился с военкомом – отправлю твоих и вернусь.
– Не успел бы.
– Это почему?
– Я зашёл на станцию Керчь-1. хотел уехать в Джанкой к своим, а мне сказали, что его заняли немцы.
– То-то, смотрю, в городе войск – не протолкнёшься.
– Раз Перекоп не удержали, – продолжал я, – теперь шаром покатятся. Уж мне известно – повидал.
– Ладно, – засуетился Дыденко. – Бывай! Я в военкомат.
– Ты скажи, тебя берут?
– Признали годным к нестроевой и присвоили старшину.
– Я бы к себе взял, но у нас все автомобилисты.
– Нет! – улыбнулся названный брат. – Я к лошадям.
– Как знаешь, – согласился я.
Максим ушёл. Евдокия стояла у сарая и молчала, словно чужая. Я глянул на её грустный вид и удивлённо спросил:
– Вы чего не попрощались?
– Он ещё придёт.
– Ну-ну, – буркнул я.
В доме после отъезда Марии Ивановны кавардак. Мебель сдвинута с мест. Только не понял: зачем её трогали? Вещи разбросаны, как после погрома. Бабка Анастасия сказала бы: «У нас что, Мамай с ордой промчался?»
С помощью Евдокии навёл порядок в доме. С трудом нашёл старую бритву и сбрил недельную щетину.
Вскоре появился Максим. Лицо его блестело, как в молодости, бронзовым отливом. Меня его радостное состояние удивило:
– Ты что блестишь, как новая копейка?
– Есть причина. Меня направили в запасной полк.
– Вот как! Счастливой службы тебе! – пожелал я от души.
– Спасибо!
– Ты надолго?
– Нет! Проститься пришёл. Нужно спешить, а то возьмут и переправятся без меня.
– И то верно, – согласился я.
Максим пожал мне руку, обнял грустную Евдокию, закинул за плечо вещевой мешок и пошёл к воротам. У калитки остановился и крикнул:
– Пока!
– Счастливо! – отозвался я.
Мой друг и названный брат ушёл на фронт добровольно, с весёлой улыбкой на бронзовом лице. Таким я запомнил его на всю жизнь. Останься он дома – никто не осудил бы. Возраст у него непризывной.
Уезжая с детдомом, я оставил за себя сержанта Филиппова. На всякий случай, объяснил, где меня искать.
Войска отступают и отступают. Переночевав в городе, уходили на переправу. Ночами уже явственней слышен гул канонады, а это говорило о приближении фронта. Полыхали, освещая небо огненно-рыжими сполохами, пожары в районе боёв. Стали взрывать завод Войкова и мелкие предприятия. В тёмном небе кружат над городом самолёты, но не бомбят, а минируют пролив. Прожекторные лучи шарят по небосводу. Бывает, ловят стервятника, скрещиваясь наподобие буквы «Х». Остервенело ухают зенитные орудия. По крышам стучат осколки, безжалостно кроша черепицу.
Расчёт мой оказался верным. Через два дня у моих ворот остановились автомашины взвода. Увидев их в окно, кончая бритьё, я поспешил во двор, вытирая на ходу полотенцем лицо.
В калитку вошёл Филиппов, с докладом:
– Товарищ лейтенант, взвод прибыл без потерь!
– Молодцы! Распоряжения есть какие-то?
– Приказано переправляться на кубанский берег.
– Когда?
– Не уточнили.
– Тогда ночуем здесь. Устроим баню. Поедим горячего. Евдокия!
– Что случилось, Филя? – спросила она, выходя из сарая и с удивлением глядя на водителей, заполнивших двор.
Шофера доставали воду из колодца, и пили по очереди прямо через край ведра. Я тоже глянул на них и сказал:
– Нужно покормить людей.
– Чем? Кроме старого сала и молока ничего нет.
– Свари борщ.
– Это можно.
– Филиппов! – крикнул я.
– Слушаю, товарищ командир.
– У нас тушёнка осталась?
– Две банки «НЗ».
– Отдай хозяйке на борщ.
Вскоре во дворе запылали костры: под двухсотлитровой бочкой с водой и большим казаном, который остался от деда.
Евдокия суетилась в летней кухне. Даже грусть сошла с лица, так увлеклась.
Когда борщ был почти готов, завыла сирена воздушной тревоги. Вскоре появилась армада «Юнкерсов». Затявкали и заухали зенитные орудия, горохом посыпались на землю осколки. С воем пикировали самолёты на центр. Запылали пожары, что горело, трудно определить. Я подумал: «Что там можно бомбить? Всё уже разгрохали подчистую…»
Когда самолёты улетели и перестали сыпаться осколки – устроили баню. После купания с удовольствием ели борщ с сухарями. Этого добра у нас было мешков пять.
Водители расхваливали кухарку на все лады. Она молча, с безразличным видом, словно к ней это не относится, слушала.
«Что с ней происходит? – подумалось мне. – Чурка с глазами и всё! – И тут пришёл к выводу. – Максима она не любит – как пить дать. Видимо, жалеет, что вся жизнь пошла наперекосяк…»
После бани и ужина, уже в сумерках, устраивались, кто в сарае, кто в доме или в кабине, и спали, как младенцы.
Утром шофера принялись за технику. Командовал Филиппов. Я смотрел на них через окно и думал: «Водители – особый народ: дружный, никогда не оставят товарища в беде. Вот и сейчас помогают друг другу. Работают без понуканий, чувствуют ответственность…»
– Филя! – прервала мои мысли Евдокия. – Что делать с коровой и курами? Для птицы кончается корм.
– Почём мне знать! Я никогда не вмешивался эти дела. Ты хозяйка, тебе и решать.
– Потом Мария Ивановна спустит с меня шкуру.
– Не посмеет. Скажешь, что я распорядился. Кур под нож, и ешь, а с коровой, не знаю…
– Ладно! – согласилась Евдокия. – Буду действовать по обстоятельствам.
– Вот и правильно. Ещё неизвестно, как всё обернётся? Люди гибнут, а корова… – я махнул рукой и вышел на улицу.
Шофера заливали воду и бензин, прогревали двигатели. Филиппов поспевал всюду.
– Сержант! – крикнул я. – Заливайте полные баки и наберите в бочки бензина. Бензовоз могут забрать в любую минуту.
Примерно через час колонна тронулась в сторону переправы.


Так в Керчи называют кубанский берег.
Мы с большим трудом переправились через пролив. Переправа забита транспортом и людьми. Крики и ругань. Каждый рвётся вперёд, чтобы сесть на корабль. Начинается бомбёжка. Зенитные орудия, как ни стараются отогнать стервятников, те прорываются и пикируют на скопление автомашин и обозов. Поднимается переполох. Люди разбегаются по укрытиям. Лошади ржут с перепугу, срываются и несутся по полю вместе с подводой, разбивая её в прах. После разгрома повозки, остаётся дышло. Оно болтается из стороны в сторону и бьёт животных по ногам, а те, обезумев, несутся в неизвестность.
После налёта убирают убитых и раненых, расчищая дорогу живым. На наше счастье, нашёлся умный полковник и приказал:
– Машины пустить первыми. На той стороне они необходимы.
Благодаря мудрому решению, мы переправились без потерь.
На кубанском берегу нас ждал Ерохин. Увидел меня – с докладом:
– Товарищ командир, задание выполнил!
– Молодец! – похвалил его и пожал руку. – Как обошлось?
– Сразу не получилось. Народу – станция забита. Заведующая мечется, бедняга. Глядя на происходящую суматоху, растерялся было…
– Ты где их высадил?
– В Краснодаре. Когда сообразил, что это официально, забрал документы и к коменданту. «В чём дело, старшина?» – он мне раздражённо, а я ему – документы и стал объяснять положение. Он тут же напустился на меня: «Чего раньше молчал? Сейчас поезд уйдёт!» Короче говоря, майор задержал отход, приказал прицепить пассажирский вагон. В него и усадили наших. Теперь они на месте. Там, надеюсь, помогут.
– Правильно сделал, что послал тебя. Рука как?
– Почти зажила. Здесь порядок. Меня волнует, – где заправляться?
– Ты сам где брал бензин?
– У ребят клянчил.
– Так не годится, – осмотрелся я и спросил. – Где бензовоз?
– На переправе под бомбу попал, – доложил Филиппов. – Вдребезги! Всё горело от разлитого бензина.
– Когда это произошло, что я не видел?
– Только вы переправились – начался налёт. Ну и…
– А шофёр?
– В окопе сидел.
– Зачислить в наш штат. А бензин в бочках – берите!
Распорядился, и пошёл узнать, что делать дальше, где базироваться, откуда снабжаться, чем кормить людей?
Высокое командование оценило нашу работу на Перекопе и приказало составить наградные списки на отличившихся.
– Если честно, – отозвался я, – нужно всех представлять.
– Так не бывает! – возразил полковник. – Выбери самых-самых! Понятно?
– Так точно!
Около двух недель стоим в одной из кубанских станиц. В рейсы машины не ходят. Один из шоферов как-то усмехнулся:
– Не жисть, а малина.
– Это ещё почему? – глянул на него с изумлением.
– Ни тебе бомбёжек, ни обстрелов – рай!
«Ничего себе рай? – Подумал. – По морозу, как каторжные, возятся с машинами, отмораживая руки. И это для них рай? Русская душа…»
Вскоре вызвал меня полковник и говорит:
– Получи, Борщёв, на своих награды. Я не смогу вручить.
Что за проблемы у него – не сказал. Заметно было, что за последние дни начальство засуетилось. «Ладно, – подумал. – Вручу сам».
Мне и Ерохину перепало по «Красной Звезде», двоим сержантам «За отвагу», за тушение автомашин со снарядами, пятерым шоферам: «За боевые заслуги».
Вскоре стало поступать пополнение машинами и людьми. Полуторки шли прямо с завода. Они пахли красками и блестели, как пасхальное яйцо на праздник. Наши ЗиСа рядом с ними казались металлоломом: краска облезла, ржавые пятна уселись, словно лишаи, на капотах и буферах, кузова побиты осколками и пулями, в дверях вместо стёкол – фанера. Я сравнивал машины и вздыхал. И всё же, несмотря на их затрапезный вид, надеялся, что они ещё послужат. Это подтвердил и Ерохин:
– Ничего, товарищ командир. Шофера и слесаря подшаманили технику. Надеюсь, не подведёт.
– Ещё бы покрасить, – отозвался я.
– Не получится, – вздохнул старшина. – Холодно.
– Ничего, – согласился я. – И так сойдёт. Нам не на свадьбу.
Зима легла ранняя и суровая. В середине ноября ударили лютые морозы. Это создавало трудности с водой. На ночь сливали из радиаторов, а днём глаз да глаз, чтобы вода не замёрзла…
И всё же, мы в любую минуту были готовы выполнить приказ. Однажды командир полка, к которому нас прикомандировали, спросил:
– Ты, Борщёв, не удивляешься, что тебе дают новые машины?
– Есть маленько. Никак, начальство что-то замышляет?
– Угадал! Получен приказ – на базе твоего взвода формировать отдельную автомобильную роту.
– У нас же есть рота? – удивился я.
– Она в Севастополе, продолжал полковник. – Говорят, от неё остались рожки да ножки, как от того серого козлика. Да и взвод твой давно оторвался от неё.
– Это так, – согласился я.
– Тебя назначили командиром.
– Ме-е-ня-а? Так я только лейтенант.
– Не увиливай! Уже старший. Опыта у тебя на двух майоров. Так что, приступай. Ты знаешь, как формировать.
Что я мог ответить на это? Да и приказы в армии не обсуждаются. Вскинул руку к козырьку:
– Есть, формировать роту!
К середине декабря морозы ослабли, а рота была готова выполнять любое задание. В это время прислали политрука и двух лейтенантов. Ерохина оставил командиром первого взвода, а это значит – моим заместителем. Командир полка спросил:
– Ты почему так поступил? Ребята обижаются.
– Какие обиды? Он обстрелянный и кадровик. А прибывшие, от станка, как говорят. В этом вся разница.
– А сержантов, которые прошли Перекоп, куда дел?
– В первый взвод отдал.
– Зачем? Из них вышли бы отличные помкомвзвода.
– Один и так помощник у Ерохина. А другой командует ремонтниками. Я считаю – первый взвод должен работать самостоятельно. Кое в чём разбираюсь. Это третья война у меня.
– Потому и дали тебе роту. – Полковник подумал и добавил. – Придётся Ерохина представлять к младшему.
– Вот за это спасибо! Он этого стоит.
– Только пока молчи. Вдруг не дадут.
Дали. Командиров не хватает, а учить долго. Выполнять задания нужно сейчас.
Ерохин удивлённо двинул плечами, но по лицу видно – доволен. Ещё бы. Не каждому удаётся вот так – сразу.
Пошла вторая половина декабря. Морозы то слабеют, то свирепствуют, словно огнём обжигая лица. Бывают и солнечные дни, но светило не греет, а только сверкает, отражаясь от снега, ослепляя глаза. И вдруг – снегопады с вьюгами. Круговерть поднимается такая, – света белого не видно. Как только уляжется ветер – по дорогам ни поехать, ни пройти. Всюду снежные завалы и громадные сугробы. Тут же на трассу выходят танки и трактора, пробивать колею.
Мы зря времени не теряли. Создали свои хозяйственные подразделения: полевые кухни, склады. Всё это повисло на моих плечах. Я искал надёжного человека, который взял бы хозяйство под своё начало. Однажды повезло. С пополнением прибыл старшина. Тут же приспособил его в помхозы. Теперь мне осталось только проверять. Ощущал помощь Ерохина. Бывало, оставлял на него роту, за что старшие по званию косились на него. Он на это не реагировал.
Рота стала возить на побережье боеприпасы, продукты и другие грузы. Бывая на берегу пролива, я с тоской смотрел на крымские высоты. Там город мой, в плену у свирепого фашиста.
Наваливается тоска и гложет нутро, как шашель доску, от неизвестности. Где мои? Что с ними? Живы ли? Со всеми потерял связь.
От Ивана последнее письмо получил из госпиталя ещё дома. Ответил, когда были под Перекопом. Письмо вернулось с надписью: «Адресат выбыл». Невесткин вообще забыл взять. Мария Ивановна в Грузии. Где, в каком месте? От младших сыновей ни слуху, ни духу. С формированием роты, нам поменяли полевую почту. То есть – номер. Теперь вообще никакой надежды. Восстановить связь можно бы только через Керчь. Но это невозможно: там засел враг.
Смотрю на родной берег и вздыхаю. Приводит к действительности Ерохин:
– Товарищ старший лейтенант! Что с вами?
– Тоска навалилась, глядел вот на родные места.
– У меня тоже иногда щемит сердце. Но ничего…
– Ты что-то хотел? – перебил я его.
– Как думаете, десант будет?
В это время упорно ползли слухи о возможном десанте на Керчь, но официально не подтверждалось.
– Не знаю! Разговоры идут такие.
– Фрицы, видно, укрепились?
– По всей вероятности.
– Я никак не пойму, – рассуждал Ерохин. – Сейчас готовят десант, а почему не удержали Крым осенью?
– Говорят, войск было мало. Но однажды слышал разговор старших офицеров. По их словам, войск было много, но их разбросали по побережью и оголили главное направление.
– А зачем?
– Десантов боялись.
– Теперь хлебнут ребята горячего до слёз, – вздохнул Ерохин, хотел ещё что-то добавить, но его в этот момент позвали.
Я смотрел ему вслед и думал «Как он похож на молодого названного брата и друга. Такой же сообразительный – только не рыжий. Это позже Максим стал пассивным – Евдокия заездила своей тоской. Не повезло мужику. Как он сейчас? Устроился ли в запасной полк?»
– Товарищ старший лейтенант! – прервал мои мысли боец.
Я с удивлением глянул на незнакомого щупленького, похожего на мальчишку, солдатика в длинной, до земли, шинели и большой шапке-ушанке, неплотно усевшейся на ушах. Она то и дело сползала ему на глаза. Солдатик поправлял её рукавом, в котором спряталась рука.
– В чём дело, боец?
– Вас вызывают в штаб! – отрапортовал он басом, чем ещё больше изумил меня.
«Надо ж, – хмыкнул я про себя. – Такой заморыш, а голос великана?»
Я отпустил бойца, а сам отправился в штаб.
Вызов меня обрадовал, и этот день запомнился на всю жизнь. И начальник штаба сиял, как полная луна. Он прервал мою попытку доложиться и сказал:
– Сейчас, Борщёв, сообщу совершенно секретные данные.
– Если насчёт десанта, – перебил я его, – так это уже не секрет. Только и разговоров о нём.
– Нас это не касается. Главное, чтобы не вышло отсюда.
– Что от меня требуется?
– Как только наши захватят плацдарм, отправляй один взвод на ту сторону. Какой? Тебе решать. Посоветуйся с политруком. Но до приказа ни слова. Понятно?
– Так точно!
Из штаба вышел в приподнятом настроении, хотелось даже запеть, но сдержался. Малость успокоился, и осмотрелся.
Погода сносная – пасмурная, но мороз ослабел. Так всегда бывает при облачности. От крымского берега наползают низкие снеговые тучи. На море волнение балла два-три. «Ничего страшного, – подумал. – Наши одолеют…»
Для порядка, посоветовался с политруком: решили отправить в Крым взвод Ерохина. Я не сомневался, что будет именно так. Принять это решение мог и сам, но тогда зачем политрук?...

Рота полмесяца, как перевозит грузы с ближайшей железнодорожной станции, а бывает, прямо из вагонов, к побережью, на косу Чушка.
Трудная выпала нам участь. Погода морозная, временами с холодными, пронизывающими ветрами. Дорога накатана до зеркального блеска под солнцем. Стекло и всё тут. По насту текут снежные ручейки, образуя на обочине что-то наподобие торосов. Ехать по ней – нужна шофёрская сноровка: чуть зазевался, и в кювете. Теперь необходима товарищеская помощь и трос. Другой раз так завязнет машина, что вытаскивают её танком. И вдруг оттепель. В наших краях такие выкрутасы погоды часто случаются.
Стою на берегу и смотрю в сторону Крыма. За снежной завесой ничего не видно. Мокрые снежинки, падая, щекочут лицо, тают, и по лицу текут водяные струйки, словно слёзы.
Перевожу взгляд на черноту водяных лунок. В них переливаются масляные разводы, похожие на хвост павлина.
«Откуда они? – возникает ненужная мысль. – Катеров пока нет?» Глянул на бегущие в море потоки – понял: машины!
Вдоль громадных отсыревших брезентов, укрывающих складированные грузы, движутся автомашины. Под колёсами образуется снежная каша и разлетается в разные стороны, ударяясь о брезенты шматками, похожего на грязь, серого снега.
Образовалась пробка. Подошедшая колонна натолкнулась на разгружающихся. Послышалась брань шоферов, нетерпеливые сигналы клаксонов. Столпотворение, и только. Вдруг кто-то вмешался громовым голосом:
– Осади!
Вскоре движение наладилось. Машины разворачивались и уходили за новым грузом.
Коса Чушка на кубанской стороне. Широкая песчаная отмель длиной километров примерно десять. Западный её берег упирается в Керченский пролив, а восточный – в густых зарослях камыша, что стоит непроходимой высокой стеной. Человеку пробиться сквозь эти дебри непросто.
Говорят, в стародавние времена в этой чащобе водились дикие кабаны. Будто по этой причине и назвали косу «Чушкой». Насколько правда – утверждать не стану.
Для отражения воздушных налётов противника, коса утыкана зенитными орудиями, как поляна грибами. Их стволы торчат в небо, словно стволы деревьев с обрубленными ветвями. Это грозная сила. Однажды прилетели «Юнкерсы» и напоролись на непреодолимую стену огня. Три факелами упали в море и взорвались. Другие в панике сбросили бомбы в пролив и поспешили исчезнуть.
После этого случая налётов не было… Да и погоды большинством нелётные: то ветер большой силы, то снег валит – света белого не видно, то облачность низкая. Перед самой высадкой десанта – напряжение накалялось: «Когда?»
И тот день настал. Вернее, ночь. Перед этим событием основным грузом стали люди. Их везли машины, они шли пеше по косе.
В ночь с 25 на 26 декабря, под Новый сорок второй год, войска высадились на крымский берег в нескольких местах. Для гитлеровцев это оказалось как снег на голову, полной неожиданностью.
Время выбрано не случайно – двадцать пятого числа у немцев главный праздник – Рождество. Десант свалился на них, словно гром с ясного неба. Не успев очухаться после изрядной попойки, бежали они, кто в чём. Это подтверждали потом керчане. То же говорило брошенное обмундирование, объедки на столах и пустые бутылки по углам…
На другое утро после высадки десанта Ерохин построил своё войско, прошёлся вдоль строя, останавливался, разглядывал каждого бойца, качал головой. Шофера одеты кто во что: в разного цвета полушубки, зелёные и чёрные фуфайки, потрёпанные куцые шинели, засаленные комбинезоны, натянутые поверх каких-то телогреек. Младший лейтенант остановился в центре строя и произнёс:
– Видик у вас, я бы сказал, не совсем военный. Но даже начальство прощает нам это за труды наши…
– Такая доля шофёрская, – вздохнул за спиной Ерохина сержант Филиппов.
Тот обернулся, но ничего не сказал – продолжал:
– Как известно, ночью наши высадились на крымский берег. Слышите приглушённый гул боя? Как продвинутся войска вглубь полуострова – взвод должен переправиться с боеприпасами…
Он долго не говорил, и отпустил водителей. Стояние в строю на морозе – не очень приятная штука.
В полдень поступило распоряжение загружаться и ждать приказа. Прошёл день, стоим; второй, стоим. Круглые сутки прогреваем моторы, изводим бензин, и ни с места.
Ночью разыгрался шторм, почти ураган. Ветер дико воет, засыпал машины, как говорится, с ног до головы. Откуда снег, – то ли с неба, то ли с боков? Завьюжило, словно на Северном полюсе. Видимость закрыло плотной стеной. Нам ничего не оставалось, как слушать звериный вой необычной в этих местах вьюги.
Мы устроились под брезентом, который укрывал ящики с чем-то. Получилось – вроде палатки. Воду пришлось слить в бочки, которые поставили к нам. Здесь вода на вес золота. Керчанам это знакомо.
Пока вода была тёплой – у нас, словно в бане – жарко. Потом стала остывать, и похолодало.
Несколько суток метался, как неприкаянный, из угла в угол, ветер с морозом и снегом, завывая волчьими голосами. Сидим в своём укрытии сутки не евши. Выйти наружу невозможно. Брезент привалило снегом так, что пробраться через его толщу непросто. Стоит нарушить целостность сугроба, – и наше жильё превратится в ледник. Первым спохватился Ерохин:
– Как вы, товарищ командир?
– Да вот, живот присох к спине.
– А что в ящиках? – не унимался он.
– Думаешь, съестное?
– Нужно проверить.
Он вскрыл один ящик. В нём оказались мясные консервы в маленьких банках. Ерохин аж подскочил:
– Живём!
Так мы снабдились продовольствием и ели консервы три раза в день, пили воду из бочек, хотя она и попахивала бензином. Но ничего, пить можно. Спали сутками после еды.
– Спите, спите, – усмехался Ерохин. – Скоро такой лафы не будет.
Только после Нового года, когда улеглась буря и оставила после себя громадные сугробы, мы выбрались из укрытия. Нам открылась страшная картина: машины и грузы засыпаны снегом почти полностью, на проливе сплошной лёд. Он теперь походил на огромный каток, по которому струями вилась позёмка от дыхания лёгкого ветерка.
– Вот так номер! – вырвалось у нас.
– Как теперь переправляться? – сокрушался Ерохин.
– Не знаю, – пожал я плечами. – Да и приказа нет.
– Там же наши, без продовольствия и боеприпасов… – продолжал младший лейтенант.
Мы посокрушались и разошлись расчищать дорогу и автомашины, чтобы держать их в полной готовности в любую минуту выполнить приказ.

Прошёл день, за который мы убрали снежные завалы и прогрели машины. Но другое утро увидели на проливе сапёров. Они укладывали на лёд доски, брёвна, ворота, снятые с петель у жителей обоих берегов.
– Что это они городят? – удивился стоявший рядом Филиппов.
Никто не мог ответить на этот вопрос. Когда кладку стали заливать водой, а мороз превращал это сооружение в одно целое, многие догадались – готовят трассу.
– Они думают, что найдётся дурак, который поедет по этим трамплинам? – продолжал Филиппов.
– Так они ж водой заливают?! – удивился Ерохин.
– Ну и что? – не сдавался Филиппов. – Заедешь на это сооружение, и нырнёшь бычкам к обеду.
– Куда денешься, – усмехнулся Ерохин. – Прикажут, и нырнёшь.
– Это так! – согласился сержант.
Молча наблюдаю за подчинёнными и думаю: «Хоть и есть боязнь, а приказ выполнят».
Через пару дней дрога была готова. В тот же день получили приказ начать переправу. Шофера собрались на берегу и с опаской смотрели на необычное ледяное сооружение. Преодолеть расстояние около пяти километров по такой трассе непривычно, да и она вселяет страх.
– Как думаешь, Петро, – спросил товарища широкоплечий водитель в чёрном полушубке, – выдержит лёд груженую машину?
– Надеюсь, – отозвался тот. – Люди на что-то рассчитывают?
Стою неподалёку, делаю вид, будто их разговор меня не касается, и пристально наблюдаю за сапёрами. Они выставляют вешки (палки с пучками соломы), обозначая границы трассы.
– Тебе хорошо, – вздохнул, который в полушубке.
– Это ещё почему?! – удивился Петро.
– У тебя полуторка, а мой «Захар» вдвое тяжелее.
Мимо проходил сапёр и услыхал этот разговор. Он остановился и скептически усмехнулся:
– Не только твоего ЗиСа-5, но и танк выдержит.
– Ну да?! – изумился Петро, а который в полушубке, и рот открыл от удивления.
– Вот тебе и «ну да»! – отозвался сапёр и, довольный произведённым эффектом, пошёл своей дорогой.
– Травит! – заключил в полушубке.
– Возможно, и нет, – не согласился Петро.
– О чём базар? – спросил подошедший Ерохин.
– Да вот, – отозвался шофер в полушубке. – Сапёр утверждает, будто трасса выдержит танк, а я не верю.
– Выдержит! – подтвердил Ерохин. – Если боишься, я поеду за тебя.
– Ещё чего?! – удивился не верящий. – Что я, трус? Ребята жизни не дадут до конца дней моих.
«Вот так, – подумал я. – То, что ему грозит смертельная опасность – плевать, а насмешек товарищей не пережить. А Ерохин ухарь, – хмыкнул я. – Скажи он, что трасса слабая – значит, посеял бы панику».
– Пойдёшь первым! – предложил Ерохин.
– Слушаюсь!
– По-о-ма-а-ши-и-на-ам! – подал команду младший лейтенант.
Первый ЗиС осторожно накатывался на лёд, словно ощупывал и принюхивался радиатором. Мы смотрели, как, вначале не спеша, а потом убыстряя ход, пошёл он к крымскому берегу. Вскоре скрылся в белёсой дымке.
Стоявшие в ожидании команды, машины загудели двигателями и одна за другой, на расстоянии примерно метров двадцать, спускались на лёд. Я улыбнулся и спросил Ерохина:
– Как фамилия первого?
– Мирский!
– Его нужно отметить как-то.
– При случае, не забуду.

Так открыли движение по «ледяному мосту», который прослужил почти весь январь. За это время и слабели морозы, и вьюжило, но трасса держалась.
В Керчи произошло разделение. Взвод Ерохина, не разгружаясь, ушёл на фронт. Остальным машинам предстояло работать между берегами.
На первой освободившейся от груза полуторке помчался домой, оставив за себя политрука. От нетерпения – топтался на снегу, как застоялый конь, пока разгружали машину.
Город встретил разрушенными и повреждёнными зданиями. Некоторые основательно занесены снегом. Другие припорошены, с торчащими обгорелыми стенами. Сугробы лежат поперек дорог, словно баррикады, через них с трудом пробивала колею машина. Руины, замаскированные снежным покрывалом, не казались такими страшными, как осенью.
Жителей на улицах почти нет. Видимо, жестокий мороз держит людей по домам. Если кто и появится, тут же спешит исчезнуть. Позже узнал, что не все горожане и знали, как вышибли гитлеровцев из города, будто пробку из бутылки.
Ещё издали увидел свой уцелевший дом и облегчённо вздохнул. Во дворе осмотрелся: несколько воронок от мин, виноградная беседка разрушена, в стене сарая дыра. «Видно, мина?» – подумал и вошёл в дом.
Евдокия копошилась в углу. От скрипа двери, вздрогнула, подняла голову и вылупила глаза:
– Живой?!
– Как видишь! – усмехнулся я.
– Откуда ты взялся, Филя?
– Оттуда! – махнул рукой в сторону пролива.
– А немцы? – удивилась кума.
– Драпанули!
– Ка-а-ак? – ещё больше изумилась она. – Не стреляли. Вечером у фрицев горланили песни – Рождество у них…
– Что, совсем тихо было?
– Потом вьюга выла. Когда наши отступали – три дня взрывалось, гудело, выло, горело, обволакивая чёрным дымом, а сейчас тихо!
– Мы на них, – хмыкнул я, – навалились неожиданно, а они с похмелья ничего не сообразили, ну и драпать – дай Бог ноги.
– Я никуда не хожу и ничего не знаю. Однажды они, гады, ворвались, обшарили все углы, забрали корову, курей…
Жалобу пропустил мимо ушей, словно отобрали чужую корову и соседских кур, – перебил её:
– Живёшь как?
– Да так – живу. Есть малость мучицы и старое сало. Запасы Марии Ивановны.
«Надо сказать Ерохину, чтобы подбросил ей харчей», подумал я и перевёл разговор на другое:
– Максим где?
– Ушёл. Сразу после твоего отъезда, и по сей день.
– Значит, взяли? – решил я.
– Наверное, – согласилась Евдокия.
– Как жила при немцах?
– Плохо, – вздохнула она. – Всё ждала – вот-вот выволокут из хаты и… Евреев всех…
– Слышал. Это зверство им так не пройдёт.
– Толку из того, – пожала плечами кума. – Людей-то нет. Между прочим, и твоим семейством интересовались.
– Неужели?! – удивился я. Кто?
– Приходил полицай и спрашивал, куда вы исчезли и кто я.
– А ты что сказала?
– Эвакуировались, а я квартирантка. Он покрутил недовольно носом, посопел, как свирепый бык и ушёл с налитыми кровью глазами.
– Не повезло паразиту! – отозвался я с усмешкой. – Ты вот что, Евдокия. Как получишь от кого письмо, сразу дай знать.
– Зачем?
– Адреса порастерял, а Марии Ивановны вообще не знаю.
– Сделаю!
Я окинул её пытливым взглядом и обнаружил, что грусть с лица исчезла. Оно приобрело сосредоточенную озабоченность. «Вот, что делает война с человеком! – подумалось. – Не только убивает, но и оживляет. Вопрос только – надолго ли?» – а вслух сказал:
– Вот и хорошо. Я поехал. У меня дел выше головы.
– Бог в помощь, Филя!
Был уверен, что крестит в спину. Вспомнил бабку Анастасию. Она всегда так делала, когда провожала меня на войну.
«Царства ей Небесного, – подумал. – Она его заслужила».


Фронт остановился на Акмонае. На узком перешейке между Азовским и Чёрным морями, похожем на горловину кувшина. От города километров шестьдесят. Канонада слышится постоянно – то громко, то приглушённо – смотря откуда ветер дует.
Доставка грузов на передовую полностью легла на автомашины. Железная дорога не работает. Нет паровозов и вагонов. Через пару месяцев керченские умельцы соберут из металлолома паровоз и несколько разнокалиберных вагонов. Но и это, что капля в море, не станет легче. По-прежнему отдуваются машины. От бомбёжек нет жизни. Наших самолётов не видно, словно их у нас нет вовсе. Только по горизонту плывёт, надрывно гудя, два раза в день, транспортник.
Погоды морозные, а когда случаются снегопады, – теплеет. Тогда с тревогой смотрю на переправу: как бы не сломало лёд; но он держится. Снова наваливается мороз, и облегчённо вздыхаю.

Первый взвод работает только для переднего края. Два других мотаются между Крымом и Кубанью. Смотрю на измождённые шоферские лица с припухшими сонными глазами, и спрашиваю Филиппова:
– Люди уставшие?
– Не то слово. С ног валятся, но из кожи лезут, чтобы побольше забросить грузов, пока есть возможность.
– Удивляюсь нашему народу, – проговорил я задумчиво. – Как ты выразился, – из кожи лезем, а нас бьют.
– Ничего, – возразил Филиппов. – Как-нибудь и ума наберёмся. Тогда – держись фрицы.
– Возможно, ты и прав. У нас всегда так. Долго запрягаем, но быстро ездим.
– Как же иначе? Не всегда же коту масленица – наступит и Великий пост.
На это высказывание промолчал. Потому что полностью согласен с сержантом. А как же иначе? С первого дня войны наш народ уверен в победе, но когда она свершится – вопрос.
Бываю на обоих берегах. Мотаюсь туда-сюда, как челнок в швейной машинке. Кубанский завален грузами, укрытыми брезентами. Из-под них выглядывают бочки, ящики, мешки…
Мне казалось, что мы не перевозим всего этого. Но, как говорил мой дед: «Филька! Глаза боятся, а руки делают…» И правда – вывозим. Постепенно берег пустеет. Подходящие с грузом машины транзитом пускают на Керчь.
Бывая в городе, забегаю домой. Евдокия молча разводит руками. Разворачиваюсь и ухожу. Понимая – писем нет. Она и раньше не отличалась разговорчивостью.
Однажды произошло событие, которое заставило на время забыть о письмах. (Это казалось так, снаружи, а внутри червячок надежды продолжал точить печёнку).
В конце января ночью задул сильный низовой (южный) ветер. И переправа приказала долго жить. Разрушение «ледяного моста» началось не сразу.
Утром, когда я оказался на берегу пролива, всё и произошло. С ужасом смотрю, как с артиллерийским грохотом ломается лёд. Кажется, будто сотня батарей палит в белый свет, как в копеечку.
Льдины нагромождаются одна на другую, образуя заторы. Тронулся лёд и в Азовском море. Пролив забит огромными торосами, как в Северном Ледовитом океане. О судоходстве не может быть и речи. Теперь, как очистится море ото льда, только тогда начнутся перевозки водой.
На момент гибели переправы рота оказалась на крымском берегу. За январь, несмотря на бомбёжки, успели забросить в город много боеприпасов и продовольствия. Только ремонтники остались на Кубани. Я метался по берегу, всматриваясь в сплошной ледоход, и, наконец обратился к начальству:
– Товарищ полковник, что делать?
– В чём дело, Борщёв?
– Летучки на той стороне, а машины ломаются.
– Только и всего? Но придётся подождать, пока лёд уйдёт.
– Это и я знаю. Ускорить нельзя?
– Но как, подскажи!
На это я ничего не ответил. Стал ждать, пока море очистилось, и ремонтные мастерские переправились на керченский берег.
Со спадом морозов и уходом льда началась распутица. Февраль выдался с моросящими нудными дождями, переходящими в мокрый снег. Почва превратилась в непроходимую преграду для автомашин. Двигаться к фронту можно только по трассе на Феодосию. Эта булыжная мостовая разбита основательно. Воронка на воронке, залитые водой. Они представляли собой ловушки. Автомобиль, бывало, бултыхнётся, и передок с мотором под водой. Начинается суета и проклятия сапёрам. Вскоре в опасных местах выставили вешки.
Боеприпасы большей частью брали в порту городского посёлка Камыш-Бурун. От центра километров двенадцать, зато дорога на Феодосию проходит рядом.
Однажды ночью видел, как выгружали из сухогруза тяжёлые танки «КВ» – («Клим Ворошилов»).
– Красавцы! – проговорил тихо.
– Чего? – не понял Ерохин.
– Танки, говорю, сила! Сын мой, Иван, на таких.
– Что сила, то сила. Здесь ничего не скажешь, – согласился он.
Стоило вспомнить о сыне – тут и письмо. Вручила мне его Евдокия. При этом улыбнулась. Я и рот открыл от удивления, но тут же забыл о куме. С дрожью в руках развернул треугольник * и стал читать:
«… Не знаю, – писал он после поздравлений и пожеланий добра, – получили ли вы моё письмо из госпиталя. На всякий случай опишу, что произошло со мной после отъезда из дома…»
Иван рассказал, как ехал, как попал в госпиталь. Это мы знаем. Дальше вот что:
«… Когда выписали из госпиталя – попал в запасной полк. Вскоре стали формировать танковую часть. Меня направили в неё командиром батальона.
Получаем новые машины прямо на заводе. Это, батя, как в песне: «Броня крепка и танки наши быстры…» Здесь без обмана, что крепка, то крепка…»
«Это я и сам видел», – подумалось мне. На душе стало спокойней. Хоть у одного всё хорошо. Беспокоило молчание невестки. Успокоился, когда получил письмо от жены. Оказалось, они переписываются.
Мария Ивановна писала, что живут в захолустной грузинской деревне в большом доме, по нынешним временам неплохо. Внуки растут…
«Значит, жена переписывается с Анной, – подумал. – Ну и хорошо. Пускай женщины решают свои проблемы, а мне о чём с ней говорить? Разве о погоде? Главное, жива…»
Оставался Юрий. От него ни звука. Предчувствие говорило – жив, воюет. И всё же хотелось получить от него весточку.
Часто задаю себе вопрос: «Почему в прошлые войны воевалось спокойней? – однажды ответил самому себе. – Потому что знал – близкие в безопасности».
Как бы там ни было, а с первыми письмами успокоился, но не надолго. Иногда закрадывалась тревога: «Как они там? Война-то не шутки. Всякое может случиться».
С наступлением оттепели начались ежедневные бомбёжки города и переправы. Бомбили и в холодное время, но не так часто. Налетят два-три самолёта на «ледяной мост», зенитки пугнут их так, что сбросят бомбы, куда попало, и спешат уйти из-под обстрела.
Бомбили и дорогу, по которой ходили наши машины. Появились потери у Ерохина. Однажды упрекнул его:
– Почему не докладываешь о потерях?
– Хотел письменно.
– Письменно в штаб, а мне устно.
– Слушаюсь!
– Это я слушаю! – стал злиться.
Ерохин удивлённо глянул на меня. Я никогда не повышал голоса на подчинённых и вдруг…
– Значит так, – начал он. – Машин потеряли десять. Два шофёра убиты, трое ранены, пять остались без машин. Я направил их к ремонтникам. Хочу сказать: по сравнению с сорок первым, потери небольшие…
– Нам обещали, – перебил я его, – десяток трофейных. Вот и определи ребят. Пусть осваивают.
– Где получать машины?
– Узнай в комендатуре, а документы у начальника штаба.
Ерохин в тот же день пригнал машины в расположение роты. Базировались мы на окраине, в бывшем конном дворе. Увидев тупорылые автомашины, поинтересовался:
– Как трофеи?
– Малость потрёпаны, но терпимо.
– С шоферами как?
– Себе оставил пять. На безлошадных. Другую пятёрку отдал на другие взводы. Пускай знакомятся.
– Молодец! – похвалил я.
– Служу трудовому народу! – отчеканил Ерохин.
Глянул на него с удивлением. За последнее время мы стали отвыкать от уставных правил. Только с той разницей, что не обязательно сидеть в окопах, чтобы быть убитым.
Только подсохли грунтовые дороги, сразу потребовалось больше боеприпасов. Оно ощутимо. Гул канонады не прекращается ни днём, ни ночью. Временами стоит сплошное гудение. На это никто не обращает внимания. Вошло в привычку.
Подвозим снаряды только днём. Ночью без света далеко не уедешь. Стоит машинам подойти к пункту разгрузки, как тут же боеприпасы перегружают на подводы. Ерохин однажды сказал:
– Товарищ командир! У меня такое впечатление, будто что-то затевается?
– Ты думаешь, серьёзно?
– Похоже. Начальство зашевелилось.
– Дай-то Бог! – отозвался я. – Засиделись в обороне.
Не знаю, были ли намерения нашего начальства наступать, но вышло всё по-другому. Случилось такое, чего никто не ожидал.


Начало мая. Благодатная пора года. Весна в своём исходе. После лютой зимы приятно ощущать тепло набирающего силу солнца. Произнесённое слово «весна» бодрит душу и поднимает настроение. Так было во все времена. Даже сейчас, когда неизвестно, что будет через минуту.
К концу апреля отцвели деревья и укрылись молодой изумрудной листвой. Заблагоухала пышными гроздьями соцветий сирень.
Установилась тёплая, а днём даже жаркая, сухая погода. Теперь долгих три месяца не упадёт с неба ни капли. Задует, завьюжит знойный и пыльный суховей.
С погодой, вроде бы, пока всё в порядке. А вот с наступлением, говорят, не вышло. Пытались, и натолкнулись, словно лбом о стену на неприступную оборону врага.
Вскоре гитлеровцы прорвали фронт, и началась паника, превратившаяся в беспорядочное бегство.
Ещё древние говорили: бойся паники. Она плохой советчик. Не только плохой – никудышный. У человека теряется рассудок, как бы затемнение заволакивает сознание, и не понимает, что творит, а когда спохватывается – уже поздно.
Плохо, когда теряет голову одиночка. А если полки, дивизии и даже армии – здесь уже другое. Это страшно. Катится людская лавина, как снежный ком, обрастая новыми ужасами. Остановить и образумить её не удастся никакими силами. Она просто сметёт, если кто посмеет вмешаться в стихию. Это страшней бури, урагана и даже смерча.
Так вышло и у нас. Отовсюду слышатся панические крики:
«Предали!..» «Обошли!..» «Спасайся, кто может!..» «Танки врага в тылу!..»
Мы о прорыве фронта не знали. Только последние дни удивлялись, глядя на запад – канонада стала слышней и громче: ночами по небу блуждают зарницы от пожаров, да и бомбёжки усилились.
Самолёты, стая за стаей, словно хозяева неба, прилетали и улетали безнаказанно. Разгромят квартал и берутся за другой. Когда по горизонту идут армады «Юнкерсов», Ерохин вздыхает:
– На переправу пошли.
– Как думаешь, – спросил я, – что происходит?
– Непонятное. Ничего, поедем – узнаем.
– И я с вами!
– Зачем, товарищ командир? Сам управлюсь!
– Не сомневаюсь! Но я должен знать, что творится на фронте.
– Фронт, как фронт. Куда денется? – пожал плечами Ерохин.
А вот, делся. Стоял монолитной стеной четыре месяца, и дрогнул, а потом покатился, словно шар по полям и дорогам, стекаясь на переправе. Сколько гитлеровцы пытались пробить брешь в обороне, но не могли. И вдруг…
Первый взвод загрузился снарядами перед рассветом. С зарёй выехали на передовую. Утро выдалось ясным, с голубым небом без туч. Солнце взошло и зависло над горизонтом красным помидором, постепенно меняя цвет до жёлтого апельсина. Оно предвещало жаркий день.
Проехали километров двадцать. Вдруг послышался непонятный гул, который перекрыл работу моторов. «Что это?» – удивился я и высунул голову из кабины.
И тут увидел, что на нас несётся, словно из прорвавшейся плотины вода, людская неуправляемая лавина. Хотя они в солдатских шинелях, войском назвать это скопище нельзя. Шинели нараспашку, хлястики на одной пуговице болтаются. Кто в зимней шапке, кто в пилотке, кто в каске, а кто вовсе с непокрытой головой. Некоторые с оружием, а большинство налегке. Это они подняли такой галдёж, что ничего не понять.
Я ехал на первой машине. Лавина в момент преградила дорогу. Выйдя на подножку, крикнул:
– Освободите дорогу! Нам на передовую!
– Какая передовая! – орал самый горластый из солдатской гущи. – Поворачивай оглобли, если не хочешь попасть в плен!
– У нас снаряды! – не сдавался я.
– Кому они нужны! – вопил всё тот же голос. – Предательство! Немецкие танки в тылу! Еле ноги унесли…
– Так вы фронт бросили? – негодовал я.
– Мы нет! – отозвался боец в расстёгнутой шинели без хлястика. – Мы тылы. Фронтовики бьются в окружении. Да вон и они – прорвались!
Я глянул в сторону гудящей канонады и оторопел. На нас катила людская серая лавина в серых шинелях и защитных гимнастёрках. Подбежал Ерохин с криком:
– Разворачивайте! Сметут!
– Бра-а-т-цы-ы! – завопил кто-то. – Седлай машины!
Мы и опомниться не успели, как вмиг бойцы облепили кузова, словно мухи сладкий пирог. На горизонте появились «Юнкерсы». Они с воем пикировали на тех, которые вырвались из окружения. Бойцы исчезли в пыли и дыму от разрывов бомб. Что там, за непроницаемой завесой, происходило, мы не видели. Воспользовавшись заминкой, машины развернулись в сторону города. Канонада продолжала гудеть справа. «Значит, не все, – подумал, – бросили фронт?..»
– Что за чудо, товарищ командир? – Прервал мои мысли водитель. – Вроде полегчало.
– Чего? – не понял я.
– Машина пошла легче.
Я не ответил. В голову лезли тревожные мысли, а в висках набатом стучало: «Что происходит? Почему бегут? Не иначе, паника…»
Так, в раздумье и тревоге, приехали в город. Машины стали. Наши попутчики разбежались, кто куда. Шофёр с подножки глянул в кузов.
– Вот стервецы! – ахнул он. – Выбросили!
– Кого? – удивился я.
– Снаряды!
Я тоже заглянул в кузов и остолбенел. Ящиков со снарядами не было. По кузову сиротливо катался пустой, кем-то брошенный, круглый котелок.
– Что ж это творится? – возмутился я. – Да за такие дела…
Мне казалось, раз гудит канонада, паникой охвачена только часть фронта, и ещё можно спасти положение. Оказалось, дрогнули все три армии и покатились, как перекати-поле, в сторону моря.
Сразу обратил внимание, что в городе творится непонятное: склады раскрыты, население растаскивает продовольствие, стали взрывать боеприпасы, подожгли нефтебазу. Чёрный дым низко стелется по крышам, словно саваном окутывая улицы. Глядя на всё это – понял: «Это катастрофа…»
Огляделся. Мои водители собрались в кучку и что-то обсуждают. Военные мчатся, кто на чём: на автомашинах, конных повозках, тракторах, верхом на конях. И все на переправу. Я тряхнул головой: «Глядя на это, можно умом тронуться. Неужели нельзя остановить бегство? – и вздохнул. – Видимо… нельзя. – Ситуация вышла из-под контроля. Но что же делать?..»
Пока рассуждал и прикидывал, словно главнокомандующий, как спасти положение, налетела стая «Юнкерсов». Они с душераздирающим воем пикируют на скопление техники и людей. Наши машины припарковались вплотную к домам и не пострадали. Только в одну полуторку со снарядами попала бомба. Её в клочья, а дом, у которого она стояла, вроде бы и не существовал.
Самолёты улетели. Стою у ЗиСа-5 и соображаю, как выйти из положения. Ко мне потянулись водители. Они окружили меня и молча ждали моего решения. Я растерялся, не зная, что ответить людям с глазами, полными страха.
Из офицеров остался один Ерохин. Он спокоен и, показалось мне, готов выполнить любой приказ.
– Кто знает, – спросил я первое, что пришло в голову, – куда подевались два взвода, лейтенанты и политрук?
Подчинённые молча переглянулись и пожали плечами. Тогда сообразил, откуда им знать? Мы же отправились к передовой вместе. Нарушил молчание Ерохин:
– Что будем делать, товарищ командир?
– А что вы предлагаете?
– У вас должны быть соображения…
– Какие соображения, Ерохин? Голова пухнет от всего этого, – и показал на скопом валивших бойцов, и среди них ни одного офицера. – Разве с ними? Выхода нет.
– С ними, так с ними, – отозвались подчинённые. – Не в плен же сдаваться!
– Да! Конечно! – согласился я.
Рота распалась. Два взвода исчезли. Ремонтники и те, как сквозь землю провалились. Искать в этом хаосе, что иголку в стогу сена.
– По коням! – дал команду.
Так, колонной, и двинулись на переправу. С трудом пробивались через волны отступающих, а они заполнили наши кузова под завязку.
Вражеская дальнобойная артиллерия обстреливает степь, наводнённую войсками. Налетают самолёты, сбрасывая бомбы в людскую гущу.
– Ужас! – вздохнул Ерохин. – Настоящая мясорубка.
А панический бег продолжается. Уцелевшие бросают раненых и убитых и рвутся вперёд. Каждый живой стремится уйти подальше от фашистских танков. А где они, танки? Толком никто не знал. Одним словом – паника.


За все войны, в которых участвовал, были наступления и отступления, но такого скопления войск и гражданского люда на небольшом пятачке побережья, не приходилось видеть. А техника? Тысячи автомашин: грузовые, с будками и без, санитарные с красными крестами, с прожекторными установками в кузовах; трактора гусеничные и колёсные, с прицепами и без. Всё это бросалось поодаль от берега.
Здесь же разные телеги: пароконные армейские и гражданские, крытые фуры, санитарные двуколки, полевые кухни, керченские дроги, бестарки, грабарки, линейки, тачанки и даже пролётки…
Всё это скученно, почти вплотную, как говорят, яблоку негде упасть, словно специально устанавливали.
– Странное дело, товарищ командир, – отозвался сержант Филиппов. – Фрицы машины не бомбят.
– Мне тоже это бросилось в глаза.
– Ничего странного, – отозвался Ерохин. – Немцы уверены в победе, а машины пригодятся.
– Пожалуй, ты прав, – согласился я. – Испортить такую прорву мы не в состоянии. Времени нужно много…
– Я только, – продолжал Ерохин, – удивляюсь, когда они успели здесь собраться?
– Паника! – предположил я. – Полем бежали – без дорог.
Мы припарковали машины и не знали, что делать дальше. Глянул на берег, где горы трупов и воронки. Там толпятся в ожидании катеров тысячи военных и гражданских, и все задирают головы в небо.
Самолёты – партия за партией – налетают на переправу и сыплют бомбы в людскую гущу. Так без конца. Гул голосов перекрывается разрывами бомб и треском пулемётных очередей. Самолёты уходят. Слышатся вопли ужаса, лошадиное ржание, беспорядочная стрельба в воздух…
Как сказала бы моя бабка Анастасия: «Свет клином сошёлся, потому что Бог отвернулся от людей».
На смену погибшим прибывали новые волны отступавших. За их спинами горел город, окутанный чёрным дымом, с беззащитными стариками, женщинами и детьми.
Смотрю на горящий город, над которым кружат гитлеровские стервятники, и думаю: «Как Евдокия? Бедная кума. За какие такие грехи страдает в одиночку?»
Прервал мои рассуждения нарастающий гул. «Опять летят! Чёрт бы их побрал!» – ругнулся я.
– Всем укрыться! – приказал.
Но приказ невыполним. Укрытий нет. Окопы не выкопаны и щели тоже. Стоим за машинами и следим за «Юнкерсами», а они пикируют с воем, бомбы рвутся, заволакивая побережье дымом.
Наступило затишье. Слышны крики и причитания. Нахлынула новая волна отступающих. Лица уставшие, покрыты пылью и копотью; гимнастёрки, (шинели сбросили где-то по дороге) в ржавых пятнах засохшей крови, вымокшие от пота.
Люди рвутся к берегу, видимо, в надежде сесть на корабль, а натыкаются на горы трупов и стоны раненых. Кое-где слышится:
– Братцы, добейте!
Таких не находится. Бойцы мечутся по побережью и никак не могут избавиться от страха окружения, всё оглядываются назад.
У лошадей положение не из лучших. Распряженные носятся по полю табунами, с громким испуганным ржанием. Есть, которые впряжённые в подводы. Видимо, возчиков убило или бросили их, спасаясь от самолётов.
– Как переправляться? – нарушил молчание Ерохин. – Нет ни лодок, ни кораблей…
– Возможно, подойдут? – проговорил я с сомнением. – Людей нужно же как-то вывозить?
– Вряд ли, – вздохнул Ерохин. – Вы посмотрите на пролив!
Только теперь обратил внимание на море. Там барахтаются тысячи тел. Плыли, кто на чём: держась за доску, на автомобильной камере, группами на плотах. У этих получалось лучше. Они уверенно уходили к кубанскому берегу. Одиночек подхватывало течение и несло в Чёрное море. Одни сопротивлялись стихии, выплывали, другие, которые послабей, отдавались на волю судьбе. Их головы, – словно арбузы, плывущие по речке, а как скрывались под водой, то больше не выплывали. Глядя на эту картину, спросил:
– Вода, видно, холодная?
– Градусов двадцать, – заверил Ерохин. – Середина мая. Весна ранняя. Здесь мелко – вода прогрелась.
– Всё равно, одолеть пролив нелегко. Четыре километра и восемьсот метров…
– Никто не говорит, что легко, – не сдавался Ерохин. – А сидеть, сложа руки, в ожидании, пока фрицы свернут нам шеи, как курчатам? Нет уж!
Что делать и как быть, не дали обсудить налетевшие самолёты. Бомбили в стороне. Возвращались «Юнкерсы» через скопления машин, которые уткнулись друг в дружку, словно глупые овцы. Вдруг самолёты прошлись по ним из пулемётов.
Задели и нас. Убитых не было, но два шофера получили ранения. Двигаться они не могли. Их перевязали и уложили в тень. Они смотрели на нас умоляюще, а один простонал:
– Не бросайте, братцы. Нам тогда хана.
– Вы бы помолчали, – злился Ерохин.
Бросать их никто не думал. Просто затруднялось и без того сложное положение: как переправиться?
«Нужно что-то делать!», – подумал я, а вслух предложил:
– Ребята, пошуруйте по санитаркам!
Вскоре раненых уложили на носилки. При взгляде на них, в мою голову проникал рой разнообразных мыслей, но ни одна не подходила в данном положении.
– Я вот что придумал, – отвлёк от дум Ерохин. – Если снять борта, привязать к ним бочки из-под бензина…
– Мысль хорошая, – перебил я его. – Но у нас раненые. А если с полуторки целиком кузов?
– Можно попробовать! – обрадовался младший лейтенант. – Это идея!
– Тогда, – продолжал я, – возьмём раненых, оружие, а с одеждой – не знаю… – помолчал и добавил. – Главное, думаю – оружие и документы.
– Ну что, братцы? – мой зам обвёл взглядом подчинённых. – Осилим?
– Что за вопрос! – отозвалось несколько голосов.
– Тогда – за дело!
Работа закипела. Выбрали на полуторке хороший кузов, без дыр и с плотными бортами; подобрали нужные ключи, зубила и молотки. В сумерках принялись за работу. Вся трудность операции состояла в том, что стремянки крепления от морской воды закипели так, словно гайки приварили автогеном.
Когда на степь навалилась чёрная ночь, и на небе появились звёзды – веснушки, а Млечный Путь перепоясал полнебосвода, налетели вражеские самолёты. Вновь паника, крики, вой падающих бомб. Разрывы видны не только на берегу, но и на воде. Так продолжалось с полчаса.
С кузовом провозились до рассвета. Работали по очереди. Одни спали, а другие стучали молотками, изредка попадая по пальцам в темноте.
Когда стащили кузов на землю, Ерохин обошёл его и сказал:
– А ну, братцы, попробуем поднять!
Шофера облепили кузов со всех сторон и без особых усилий подняли. Сразу же принялись оборудовать: уплотняли борта, конопатили тряпками щели, чтобы вода не попадала внутрь, привязали две пустые бочки из-под бензина, обмотали борта верёвками, оставив с каждой стороны по десятку концов метра по два.
– Зачем верёвки? – удивился я.
– Всем не вместиться вокруг, – пояснил мой зам. – Половина будет толкать плот, а другая отдыхать, держась за концы, чтобы течение не унесло. Тогда спасти человека не сможем.
– Ну и голова! – удивился я. – Быть тебе генералом!
– Прямо-таки, – хмыкнул Ерохин. – Я же керчанин, и знаю о коварном течении в проливе.
– Понятно! Всё равно молодец.
Пока самолётов нет. Народ прибывает волна за волной, будто морской прибой, и сливаются с мечущимися по берегу. В степи стрельба то грохочет, то затихает. Наступает момент, когда чудится, словно и нет войны. Появились самолёты, но они кружат вдали над сопками.
«Всё же, отбиваются, – подумалось. – Неужели организовали оборону?»
Ребята возятся с плотом, раненые стонут, Ерохин распоряжается. Я бездельничаю. Лежу под машиной и смотрю на пролив. Вижу, как люди бросаются в воду и плывут. «Осилят ли? – тревожит мысль. – Благо – тихо…»
Солнце выплывает из-за моря чистым, умытым и жарким. Чувствуется – быть знойному дню.
«Это хорошо, – решаю. – Нам предстоит долгое купание…»
– Товарищ командир! – прервал мою мысль зам.
– Что ещё?
– Плот готов.
– Может, пускай солнце поднимется выше? – предлагаю я.
– Нет! Самолёты вот-вот пожалуют.
– Тогда к берегу!
– Стоит малость подкрепиться и попить воды, – предложил Ерохин.
Напоминание о еде всполошило мой желудок. Он жалобно, словно котёнок, запищал и заныл. Сутки во рту не было ни крошки.
– У меня только сухари, – предупредил зам.
– Сухари, так сухари, – вздохнул я. – Это тоже еда.
Ерохин и один из шоферов принесли бумажный куль с сухарями и канистру с водой.
– Откуда вода? – удивился я. – Здесь же, как в пустыне Кара-Кум, и глотка не найдёшь.
– В его машине, – кивнул зам на водителя, – течёт радиатор. Вот и берёт про запас.
После того, как малость подкрепились, облепили кузов со всех сторон, словно муравьи добычу, подняли и пошли к воде. Следом несли на носилках раненых. Ошалелый с перепуга народ смотрел на наше шествие с удивлением. Мы шли, не обращая на это внимания.
Когда плот опустили на прибрежный песок, подошёл небольшой катер. Он развернулся и задом сдавал к пристани.
– Только раненых! – приказал строгий голос.
Тысячная толпа, заполнившая причал, отпрянула, словно от удара, замерла на секунду и колыхалась, будто от ветра, когда стоял полный штиль, как говорят моряки.
– Да пошёл ты!.. – послал кто-то давшего команду.
Это послужило сигналом. Точно от взрыва, поднялся невообразимый хаос. Тысячи людей, подгоняемые страхом, как неразумное стадо, ринулись к катеру. Не успел он как следует причалить, как был перегружен. Кому-то удалось прорваться на палубу, но его столкнули в воду, некоторые сами прыгали в море и хватались за борта и кранцы.
– Полный вперёд! – послышалась команда.
Катер отвалил от пирса и, кренясь на правый борт, пошёл к Чушке. Чем больше судно набирало скорость, тем больше отваливалось от бортов прилипал, как осенью листья с дерева. Когда все отвалились, катер выровнялся и пошёл быстрей.
– Взял бы нас на буксир? – вздохнул Ерохин, глядя ему вслед.
– Ишь ты! Чего захотел? – хмыкнул Мирский. – Мёд, да ещё ложкой?
Водители вели себя спокойно, не обращая внимания на общую суету и панику. Мы вздрогнули, когда нас окликнул лежащий неподалёку раненый:
– Браты! А, браты! Не оставьте… – он ещё что-то пробормотал, теряя сознание.
Я глянул на подчинённых. Они смотрели на раненого бойца с сожалением. Их лица как бы говорили: «Крепись, браток. Что мы можем?»
«Если бросить раненого, – подумал, – совесть будет грызть всю жизнь». Внимательно посмотрел на скорбные лица подчинённых и сказал:
– Берём! Но лишимся одежды!
– Ничего! – отозвался Мирский. – Человек дороже.
Стало понятно, что все думают так же, как и я.
– Только найдите ещё носилки.
– А снаряды? – спохватился Ерохин.
– Взорвать! – приказал я.
– А как? – не понял младший лейтенант.
– Облить машины бензином и поджечь. Огонь сделает своё дело.
Уложили раненых в кузов, а для оружия едва нашлось место. Документы, награды и мой маузер сунули в надрезанную камеру, плотно завязали, чтобы вода не попала внутрь. Появился Ерохин с шоферами.
– Поджёг? – спросил я.
– А вон, смотрите!
Оглянулся и увидел, как над машинами стелется чёрный дым. Вдруг взорвался в одной машине бензобак.
– Хорошо! – одобрил я.
– Скоро будет такой фейерверк, – проговорил Ерохин.
– Тогда поплыли! – приказал я.

Плывём. Всё пока хорошо. Имею в виду нас. Пролив кишит одиночками. Весь утыкан головами, словно футбольное поле, на которое высыпали тысячи мячей.
Мы плывём уверенно, не опасаясь течения. Скорость не ахти какая, но держимся. Отдохнём, и опять вперёд. Метр за метром, крымский берег отдаляется. Уже не видно, что там творится. Где-то в стороне – приглушённый гул самолёта.
– Братцы, фриц! – слышу встревоженный голос.
– Без паники! – оборвал его.
Люди быстрей заработали руками и ногами. Плот заметно прибавил хода. Когда до кубанского берега оставалось с километр, появился фашистский самолёт. В утреннем солнце «Юнкерс» серебрился, отражая ослепительные лучи, словно прожектор.
– Прижаться к бортам! – приказываю.
Фашист прошёлся пулемётной очередью вдоль крымского берега, развернулся около завода Войкова и пошёл на нас.
«Всё! – подумалось мне. – Сейчас накроет».
И тут неожиданно с косы Чушка ударила зенитная батарея. В небе расцвели белёсые бутоны от разрывов снарядов. Осколки, падая, зашлёпали по воде. Ещё залп, и гитлеровский пулемёт поперхнулся, словно ему попался кусок металла вместо патрона. Самолёт дёрнулся, на миг завис, будто остановился, взревел моторами, вошёл в пике и канул в проливе, подняв фонтан воды.
– Долетался, гад! – слышу голос Мирского.
Мы гребли изо всех сил. Кубанский берег всё ближе и ближе. Наконец, чувствую под ногами песчаное дно.
– Одолели! – кричу. – Становись на ноги!
Плот сразу двинулся быстрей. До берега оставалось с полсотни метров.

Одолели. На берег сошли в полдень, замёрзшие и полуживые. Безветренно. Полный штиль. Солнце пригревает по-летнему. От долгого нахождения в воде, кожа сморщилась и покрылась пупырышками. Что ни говори, – не лето. Хотя вода уже тёплая.
От усталости едва держимся на ногах. Голова кружится, а перед глазами плывут кровавые пятна. Это осталось от керченского берега. Там вода розового цвета – от людской крови.
Отлежались, отогрелись на тёплом песке и сгрузили раненых. Они молчат. Вижу, довольные, что избежали плена, а, возможно, и смерти.
– Ничего, ребята, – подбодрил я их. – Отправим в госпиталь, там вас подлатают.
– Да мы ничего, – отозвался один из них. – Спасибо – не бросили.
– Своих-то взяли, – вздохнул я, – а сколько осталось.
– Не ваша вина, – успокоил меня раненый.
– Оно-то так, – согласился я, – а всё же…
Я знал, что пережитая трагедия ещё долго будет будоражить душу, а перед глазами будет –
… горы трупов погибших людей, брошенных на берегу. Фашистские самолёты и во сне не дают покоя: воют, пикируя. Душа разрывается на части. Просыпаюсь в поту – тишина. Полюю с досады…
Но это будет потом. Пока думал, разговаривал с ранеными – подчинённые разобрали оружие и документы. Я вложил узелок из носового платка в кобуру маузера. Глянул на крымский берег. Там самолёты кружат каруселью. Зенитки с Чушки не достают до них, но отпугивают.
Люди всё плывут и плывут. Я глядел на них и думал: «Сколько труда было вложено в освобождение Крыма – и всё, как говорят, «псу под хвост».

У каждого моего бойца на поясе фляга с водой. Когда мы поели и попили перед переправой, мне пришла в голову мысль остатки разлить по флягам. По опыту знаю, что на кубанском берегу, как и на керченском, воды нет.
– Ста-а-но-о-вись! – дал я команду.
Окинул ироническим взглядом своё войско и хмыкнул. Такими мне не приходилось командовать: босые, кто в трусах, а кто в кальсонах с закатанными штанинами, но все при оружии, подпоясаны, а на боку фляга. Я тоже в трусах, на животе звезда офицерского пояса, а через плечо – тонкий ремешок от маузера.
– Мда-а-а! – хмыкнул с усмешкой. – Жизнь продолжается. Но как будем идти в таком виде?
– Мы что, на бульвар собираемся? – отозвался Ерохин.
– И всё же! – не сдаюсь.
– Оглянитесь! – успокоил меня зам. – Мы не одни такие!
И в самом деле. На берегу всюду бесштанные вояки, но без оружия. Я усмехнулся: «Знал! Чего спрашивал? Для очистки совести?»
В проливе ещё барахтаются люди. Выйдя из воды, обессиленные валятся на песок, словно трупы, а другие ещё с трудом добираются к косе.
Загудели моторы. Я вздрогнул и глянул на небо, но ошибся. Мимо прошло несколько катеров в сторону крымского берега, и я подумал: «Чуть раньше бы!» Ерохин, словно читая мои мысли, проговорил:
– Опомнились! Но лучше поздно, чем никогда.
Позже мы узнаем, что был приказ не вывозить из Крыма войска, а когда поняли, что это катастрофа – кинулись в пустой след. Но это потом. Каждый, переживший Крымский фронт, – старался не вспоминать об этих событиях.
Солнце припекало. Бойцы занервничали и потянулись к флягам.
– Отставить! – остановил их я. – Наши мучения впереди. На Керченском полуострове Кара-Кум, а здесь Сахара. Здесь воды вообще нет.
И вот мы в пути. Хотя я и запретил пить из фляг, их постепенно опустошили, заглушая голод. Я видел это, но молчал. Зачем озлоблять людей. Измотанные и голодные, шагаем, как положено военным, в строю. Другие, преодолевшие пролив, бредут, кто как: прихрамывая и пошатываясь от усталости и голода – никакого оружия и строя.
Так прошли по косе километра три, когда навстречу – чёрная «эмка».
– Взять вправо! – командую.
Машина не допылила до нас несколько метров, остановилась. Из неё вышел знакомый по портретам Член Правительства. Мы остановились и замерли. Он с удивлением разглядывал нас. В первую минуту я растерялся, а, спохватившись, стал докладывать:
– Товарищ Член Правительства! Остатки отдельной автомобильной роты на марше!
– Молодцы! – похвалил он. – Все шофера?
– Так точно!
– Командиры есть?
– Я, командир роты, старший лейтенант Борщёв, мой заместитель младший лейтенант и два сержанта.
Член Правительства задумался, глядя отсутствующим взглядом на бредущее уставшее бесштанное воинство. О чём он думал, трудно сказать.
Я пристально рассматривал его полувоенную одежду на среднего роста фигуре: суконная зелёного цвета фуражка с большим козырьком, такого же цвета гимнастёрка с накладными карманами, серые навыпуск брюки и чёрные туфли.
«Вот бы нам, – подумалось, глядя на лакированную обувку, – хотя бы тапочки. Песок ноги режет…»
– Так вот, Борщёв! – оборвал он мои мысли о тапочках. – Офицерам добавляется очередное звание, сержантов – к младшим лейтенантам…
– За что? – опешил я и глянул на Ерохина. Тот пожал плечами. – За то, что бросили фронт?
– Вы единственная воинская организованная часть. Что случилось с фронтом – не ваша вина.
– Оно-то так! А всё же?
– Что с машинами?
– Младший лейтенант Ерохин…
– Лейтенант! – перебил он меня.
– Извините! Лейтенант Ерохин облил машины бензином и поджёг, а в них снаряды…
В это момент раздался приглушённый расстоянием большой силы взрыв, а за ним ещё и ещё.
– Это ваши?
– Видимо! Но что-то долго горели.
– Вот что, капитан Борщёв. Продолжайте движение, а я поеду глянуть на эту неразбериху и вернусь. Потом вышлю вам навстречу грузовик. Сколько вас?
– С ранеными – двадцать восемь, – и тут же поправился. – Двадцать девять. Одного раненого подобрали на берегу.
– Пожалуй, в одну машину вместитесь, – высокий начальник помолчал и добавил. – Составьте список личного состава. Подумайте, кого произвести в сержанты. Буду ехать назад – заберу.
– Чем писать и на чём? – вмешался Ерохин. – Всё осталось на том берегу в машинах, а они горят.
Член правительства глянул на сидящего на заднем сидении полковника. Тот дал Ерохину лист бумаги и карандаш. «Эмка» медленно двинулась вдоль берега, мимо лежащих едва живых бойцов.
Мы шли вперёд. Шофера сменяли друг друга у носилок. Несли их по четыре человека. Не слышно было ни упрёков, ни ворчаний. Вдруг крик Ерохина:
– «Эмка» возвращается!
– Взять вправо! – приказал я. Список был готов. Член Правительства сидел на переднем сидении, и не составляло труда вручить бумагу на ходу.
«Эмка» прибавила скорость, и запылила, оставляя серый шлейф. В безветренную погоду пыль оседает медленно. Сейчас – песочная, тяжёлая, и быстро улеглась. Всё же, некоторое время на зубах трещало.
Солнце всё выше и изрядно припекает. Хотелось воды. Бойцы выдули до капли, а я свою отдал раненым. Посмотрю вокруг – вода. Вздыхаю. Вспомнился анекдот:
«Ведёт цыган кобылу по берегу моря, а лошадь пить хочет. Он подведёт её к воде, животина понюхает, фыркнет ноздрями и отвернётся. Так цыган проделал несколько раз, разозлился и в сердцах изрёк: «Потому тебя так и много, что никто не пьёт!» – плюнул в волну и пошёл дальше».
Так и у нас получается – вокруг вода, а напиться невозможно.
– Ну и дела! – усмехнулся Ерохин, глядя вслед легковушке. – Филиппов и Воронцов младшие, а вы капитан…
– Но и ты не обижен. За что он так нас, а, Ерохин?
– Трудно сказать, товарищ командир. Может, и в самом деле приглянулись? Бывает так.
– Всё возможно, – согласился я. – Начальству сверху видней.
– Поживём – увидим, – проговорил задумчиво лейтенант. – Не окажется ли всё это дурным сном?
– Не должно. Он авторитетный.
– Дай Бог. Я не против.
– Ещё бы, – хмыкнул я.
Так, рассуждая, обласканные неожиданным вниманием, не заметили, как кончилась коса и вышли на материк. В густых зарослях сирени, росшей неподалёку от дороги, сделали привал. Толпы бесштанных вояк продолжали идти дальше. Их гнали жажда и голод.
Кусты только отцвели, но вялые метёлочки соцветий ещё издавали тонкий аромат, словно кусты окропляли одеколоном «Сирень».
Мирский, падая в тень, проворчал:
– Вторые сутки не жрамши. Ноги отказываются идти, а голова кружится, как после карусели. Что съели по два сухаря – не в счёт…
– Это потому, – отозвался Ерохин, – что непривычные ходить. Всё за рулём.
– Возможно, – согласился Мирский.
– Закурить бы, – проговорил молодой боец. – Тогда не так кушать хочется.
– Молчал бы, салага, – хмыкнул кто-то из водителей. – Когда ты успел почувствовать этот момент?
– Я что, первый день на фронте? – огрызнулся он.
– И правда, – пошёл в его защиту Мирский. – Оставь парня в покое…
Мирский ещё не знал, что его представили на сержанта. В тот момент, когда он хотел ещё что-то добавить, кто-то крикнул:
– Машина! Видно, за нами?
Бойцы сели и напряжённо смотрели на приближающийся ЗиС. Машина пылила, тянув за собой шлейф, словно комета хвост. Когда она подъехала к нам и остановилась, пыль окутала нас с ног до головы. В кабине сидел лейтенант. Он фыркал, чихал и сморкался в платочек. Придя в себя, спросил:
– Кто будет капитан Борщёв? – при этом скептически усмехнулся.
По всей вероятности, ему не понравился наш вид. А я подумал: «Тебя бы, да на наше место! Возможно, и не выбрался бы из того пекла, дорогой». А вслух сказал:
– Есть такой!
– Грузите людей! – помолчал и добавил. – А вы в кабину!
– Сиди уж! – усмехнулся я. – Мы не гордые…
– Воля ваша!
– Ерохин! Раненых вперёд! Там не так трясёт.
Приказ оказался ни к чему. Зам знал своё дело.

Машину быстро загрузили. Она развернулась и запылила по грунтовой дороге, оставляя за собою непроницаемую завесу. Глянул на подчинённых. Они морщились, чихали, но молчали. Вспомнил деда: «Филька! – говорил он. – Запомни истину. Лучше плохо ехать, чем хорошо идти».
Дедову правду мы ощутили в тот трудный день. Это было не худшее испытание. Но день подходил к концу с неплохим результатом. Видно, нам просто везло.
Приехали мы в одну из станиц, где располагались тылы армии. Там о нас уже знали. Первым делом накормили. Вообще, обратил внимание на обилие дымящихся полевых кухонь, и подумал: «Всех беглецов будут кормить?»
Одели нас во всё новое. Заскрипели на мне ремни, а в петлицах засверкали рубиновые шпалы. В наши документы вписали новые звания. У шоферов своя радость. Им выдали сапоги вместо ботинок и обмоток.
«Довольные, – усмехнулся я. – Ещё бы!» – а вслух приказал:
– Ерохин! Построй роту!
Мой зам появился в новом, не обтёртом обмундировании, но без фуражки. Я удивился:
– Почему без головного убора?
– Старая осталась в море, а на складе нет моего размера.
– Построй роту!
– Слушаюсь, товарищ капитан! – он произнёс это звание с удовольствием. – Становись! – скомандовал зычным голосом.
Я прошёлся вдоль шеренги. После того, как выдали новую одежду и накормили нас, люди выглядели бодро.
– Рота! – усмехнулся я. – Двадцать шесть человек – даже не взвод.
– Нас не лишали звания роты, – вмешался лейтенант.
Новоиспечённые младшие лейтенанты держались вместе. Понятно. Чувствуют себя не в своей тарелке. Взял у Мирского карабин и осмотрел – от морской воды образовался налёт ржи.
– Всем чистить оружие! – приказал я.
Мирский, уже в новом звании сержанта, раздобыл ветоши и масла. Мы тут же принялись за оружие. За этим занятием и застал нас Член Правительства. Я вскочил и скомандовал:
– Рота, встать!
– Отставить! – отмахнулся он, и обратил внимание на награды. – За что?
– «Знамя» за гражданскую, а «Звёздочка» за Перекоп.
– А маузер?
– Именной!
– Интересно глянуть.
Я обтёр ветошью оружие и подал.
– Ого?! – услышал его удивление. – С Империалистической. А кто такой ротмистр? Фамилия знакомая.
– Он потом командовал полком в Красной Армии. В двадцатом прошёл Сиваш. Брал Керчь…
– Вспомнил! Он сейчас генерал-майор и командует дивизией.
– Какой? Он же конник.
– Какой, не помню, но не в конной.
– Мы давно, – вздохнул я, – потеряли связь. Как ушёл полк в Туркестан – с той поры.
Начальник вернул мне оружие и сказал:
– Теперь о деле, капитан Борщёв. Формируется отдельный автомобильный батальон…
Он глянул на меня. Я заёрзал на скамейке, словно сел на гвоздь. Мои подчинённые вытянули шеи и насторожили уши топориком.
– … Так вот, капитан Борщёв. Ваша рота вольётся в него. Я приказал, чтобы она была первой, а Вы заместителем командира. Он ещё не воевал, а Ваш опыт на вес золота. В таких сложных условиях не растерялись. Всё понятно?
– Так точно! – а сам подумал: «Не будь Ерохина – ещё неизвестно, как бы всё обернулось?»
Член Правительства улыбнулся, пожал мне руку, пожелал нам успехов в ратном деле и уехал. Хотелось услышать от него, что же произошло под Керчью? – но не решился спросить. Мы долго смотрели вслед машине, пока она не скрылась за сплошной стеной пыли.


На другой день к нам добавили полтора десятка водителей из разных частей, и погрузили в машины. Уезжая, видел, как собирают бойцов, командиров. «Будут что-то формировать?» – подумал, а вслух спросил:
– Как думаешь, Ерохин, будут они воевать?
Лейтенант с удивлением глянул на меня:
– Куда они денутся!
– Я не так выразился. Не подействовала ли на них паника?
– Злей будут! – заверил Ерохин. – Фрицу пощады не дадут.
– Дай Бог! – согласился я. – Возможно, ты и прав.
– Как же иначе! Не бросать же страну фашистам под ноги.
На это я ничего не сказал. Мы заняли места в кабинах и запылили до ближайшей железнодорожной станции.
Пыль столбом. Стоял сухой конец мая. Эту местность я знал. Стоит брызнуть дождю, и тогда вряд ли пройдёт грузовик по раскисшей дороге без помощи трактора. Но нам везло.
На станции нас ждали два вагона-теплушки. Их ещё называют «телячьими». Почему, не знаю. Выдали сухой паёк и присоединили ещё двадцать человек.
– У нас получается, как у Емели: «По щучьему велению…» – усмехнулся Ерохин. – Наш ангел-хранитель всё предусмотрел.
На это я ничего не сказал, а спросил у новичков:
– Кто такие?
– Шофера! – отозвался младший сержант.
– Из госпиталей, – добавил один из солдат.
– Понятно! Ерохин! – позвал я лейтенанта. – Прими людей! Разбей на три взвода. Да не жадничай. Рота должна быть боеспособной. Понятно?
– Так точно!
– То-то!
Оформляя у коменданта документы, узнал, что нас повезут в Грузию. Обрадовался и подумал: «Ближе к Марии Ивановне. Но как найти её? Ладно, поспрашиваю. Власти должны знать о детдоме». Надеялся на благосклонность судьбы и удачу. Настроение приподнятое. Причин несколько: вырвались из керченского мешка, появилась надежда найти жену. В такт настроению вагонные пары отбивали: «Так будет! Так будет!»
Привезли нас на захолустную станцию. Скорее – полустанок. Тишина мёртвая. Только где-то замычат коровы и заблеют овцы. Даже не верилось, что так бывает. Ни тревог, ни обстрелов, ни бомбёжек…
«Живут же люди!» – вздохнул я и осмотрелся.
На станции три пути и небольшой строение. Одна ветка сквозная, на другой уткнулись в тупик наши два вагона. Ещё на одной стоят грузовые платформы.
Поднял голову, и увидел вдали горы, поросшие лесами, кое-где выпирают голые, как бритая голова, скалы, ещё выше снежные шапки. Чуть поодаль от станции посёлок или деревня. Дома разные: большие, с верандами, на грузинский манер, и не очень. Над ними возвышаются несколько двухэтажных строений.
Встречали нас: командир – майор, помпотех – капитан и начальник штаба – старший лейтенант. Я, как положено, доложил о прибытии роты, представил офицеров, представился и сам. Ерохин построил подразделение. Майор прошёлся вдоль строя и спросил:
– Новички? Почти все в новом обмундировании.
– Фронтовики! – поправил я его.
– Почему в новом? – удивился он.
– Длинная история. Как-нибудь расскажу.
В первые дни формирования батальона было не до розысков детдома. Мне, как первому заместителю командира, приходилось заниматься всем: и техникой, и людьми, и снабжением – пока не дали помхоза, лейтенанта из запаса. Это мужчина моих лет, но дело знал. Я облегчённо вздохнул.
Пока я занимался батальоном, ротой командовал Ерохин. Я однажды подумал: «Вырос из детских штанишек. Пора и на повышение…»
В то же время, жаль было лишаться такого помощника. Решил не торопиться с повышением. Да и он не рвался к этому.
Батальон формировался долго. Не хватало людей и техники. Когда напряжение малость спало – решил навести справки. Мне сообщили, что детдом находится в сотне километров от нашего расположения, в небольшой деревушке. Я к командиру батальона:
– Товарищ майор, разрешите навестить семью? – и рассказал суть.
– Ладно! Но вначале уточню. Чтобы не вышел, как говорят, блин комом. Попадём на чужой…
Через неделю вызывает начальник и говорит:
– Проверил. Всё совпадает. Поезжай.
В дорогу меня собирали всем батальоном. Шофер попался из местных. Машину вёл уверенно. Я даже удивился:
– Знаешь дорогу?
– Приблизительно.
– Как, – приблизительно?
– Да вы не волнуйтесь, товарищ капитан, – найдём.
Детдом нашли без труда. Водитель останавливался два раза. Он уточнял дорогу у местных жителей. Уже в посёлке я спросил у женщины, одетой в чёрное:
– Скажите, где находится детдом?
Она молча ткнула пальцем в большое здание и исчезла в калитке.
– Женщина что, в трауре? – поинтересовался у водителя.
– Нет! Здесь пожилые так одеваются.
– Странно! – пожал я плечами. – Не так и стара.
Водитель что-то объяснял, но его слова пролетали мимо ушей. Мои мысли бродили около жены: «Как встретит? Какие у неё проблемы? Разрешу ли я их?..»
Подъезжая к дому, на который указала женщина в чёрном, жену увидел издали. Она развешивала на верёвке стиранное детское бельё. Мария Ивановна глянула отсутствующим взглядом на остановившуюся машину и продолжала своё дело.
Я вышел из кабины и окинул её с ног до головы: «Исхудала. Нелегко живётся на чужбине?»
– Так мужа встречаешь! – крикнул с усмешкой.
Жена резко повернулась и открыла рот от удивления. Тряхнула головой. Видение не исчезло. Тогда она с криком бросилась мне на шею:
– Фи-и-ли-и-чка-а-а! Живо-о-ой!
На крик выбежали на крыльцо сотрудницы и с удивлением глядели, как Мария Ивановна вцепилась, словно клещ, в шею какого-то мужика. Я подумал: «Хорошо, что похудела. Сломала бы хребет…»
Она тискает меня и словно пиявка впилась в мою шею. Наконец отпустила и удивлённо смерила меня с ног до головы:
– Ты откуда взялся?
Я растирал затёкшую шею и рассматривал жену: порядочно похудела, а была, как сдобная пышка, и вроде бы помолодела. Покрутил головой и махнул рукой в пространство:
– Оттудова!
– Из Керчи, что ли?
– Из неё, родимой.
– Что там произошло? У нас всякое говорят.
– К примеру?
– Будто войска бросили фронт?
«Зачем ей, – подумал, – знать все подробности».
– Что отступили в спешке, это правда. На переправе немцы устроили мясорубку…
– Что ты говоришь! Почему? – удивилась жена.
– Переправляться не на чем было.
– Ты как выбрался?
– На плоту. Ребята у меня толковые.
– Ну и слава Богу! Как дом, хозяйство?
– Дом был целый. Корову и кур забрали фрицы…
– Кто, кто?
– Так наши называют немцев.
– Понятно. Евдокия как?
– Сокрушается, бедняга. Тебя боится.
– Почему?! – удивилась жена.
– Приедет, говорит, Мария Ивановна, она мне голову оторвёт.
– Было бы всё это наше горе. Люди гибнут…
– Внуки растут? – перебил я жену.
– Растут. Стасик мой помощник, а Маринка всё спрашивает маму…
– Кстати, как Анна?
– Кто знает. Редко пишет. Сообщила, что ей добавили звание, и будто чуть ли не главный хирург.
– Молодец! Умная, – одобрил я. – Иван на дуре не женился бы.
– Вот от Ивана, – вздохнула супруга, – ничего. Адреса нет.
– Зато у меня есть, – улыбнулся я.
– Правда?! Живой?
– Был живой. Сама знаешь – война.
– Как он там?
– Шишка уже. Батальоном командует.
– Я в этом не разбираюсь. Главное, живой.
– А вы как?
Мария Ивановна оглянулась на крыльцо. Женщин уже не было. Она пожала плечами:
– Да как. По нонешним временам, как у Бога за пазухой.
– В каком смысле?
– Ни тебе бомбёжек, ни…
– Понял! – перебил я её. – А с питанием?
– Нежирно, но не голодаем. Когда получаю деньги – неделю шикуем. На всех покупаю конфет, печём печенье. Правда, мука темно…
– Да-а! – спохватился. – Привёз новый аттестат на деньги. Старый нужно сдать.
– Зачем? Нам и этого хватает. Анна тоже прислала.
– Как зачем? – удивился, глядя в счастливое лицо жены. – У меня сейчас звание другое и должность.
– И кто ты сейчас?
– Капитан! Видишь, шпала в петлицах?
– А был?
– Лейтенант.
– Для меня это – тёмный лес.
Послышался приглушённый говор в помещении. Я спохватился:
– Ты покажешь, наконец, внуков?
– Они спят. Ты надолго?
– Утром уеду.
– Вас покормить надо! – засуетилась супруга.
– Кстати. Привёз вам кое-какие продукты. Старшина нагрузил.
– И много?
– Сейчас увидишь.
Шофёр всё это время стоял на подножке машины и наблюдал за нашей встречей. Я сделал ему знак рукой. Машина заурчала и медленно двинулась задом к крыльцу.
Открыли борт. В кузове лежали: мешок белой муки, три ящика мясных консервов и два рыбных, молочный бидон комбижира, говяжья ляжка свежего мяса. Понемногу: сахара и изюма, чая и кофе натурального, риса и сухого молока, и небольшой ящик шоколада.
При виде всего этого Мария Ивановна глянула на меня удивлённо и хотела что-то сказать, но на крыльцо вышла заведующая, и жена промолчала.
– Здравствуйте, Филимон Фёдорович! – проговорила заведующая. – А я вас узнала, – глянула в кузов и удивилась. – Это всё нам?
Она тоже изменилась не в лучшую сторону: исхудала, щёки ввалились, нос заострился, но одета опрятно и со вкусом. Вместо ответа, усмехнулся и нарочито строго сказал:
– Разгружать, наконец, будем?
– Сейчас! – засуетилась хозяйка. – Сейчас соберу женщин.
Сбежались няньки и воспитательницы. Шофёр подавал ящики и мешочки со всякой всячиной. Когда дошло до мешка с мукой, водитель отстранил женщин от него и сам внёс в кладовую.
Сотрудницы не нарадуются, словно с неба свалилось счастье. Оно и понятно. В такое трудное время, когда всё выдаётся по норме, и вдруг такое богатство. Одна из женщин не утерпела:
– Откуда у вас всё это?
– Старшина с ребятами отчислили от своего пайка самую малость, а получилось вот столько.
– А шоколад откуда? – поинтересовалась заведующая.
– Для офицеров получили. Командир батальона сказал: «Мужики обойдутся, а детям в радость».
– Большое спасибо от нас и детей за подарки! – растроганно проговорила заведующая.
Разгрузив машину, сотрудницы разошлись. Мария Ивановна подсела ко мне, склонила голову мне на грудь и замерла. Хотя и было неудобно держать её – не шевелился. Боялся помешать солдатке наслаждаться неожиданной встречей. Будет ли ещё когда такая счастливая минута?
«Бедолага, – блуждала в голове грустная мысль. – Только и знает ждать да провожать. Другая бы давно бросила такого вояку…»
Наконец, она оторвалась от меня, и я спросил:
– Как думаешь, дети признают меня?
– Стасик должен, а малышка, не знаю.
Послышался детский гомон и плач. Мария Ивановна вздрогнула и сказала:
– Посиди здесь. Я приведу детей.
Через некоторое время она вошла с внуками. Стасик подрос. Он вытянулся – не по возрасту. Я ещё подумал – будет высоким. Внук сразу узнал меня, а внучка застеснялась, спряталась за бабкину юбку, и одним глазом выглядывала.
– Деда приехал! – бросился ко мне внук.
Я подхватил его на руки и подкинул к потолку. Он визжал от удовольствия. Поставив его на ноги, спросил:
– Как дела?
– На все сто!
Глянул на жену с изумлением. Она улыбнулась:
– Это наш работник, дед Иван, научил его.
– Мужчины! – крикнула заведующая. – Обедать!
Мы с шофёром ели разогретый борщ. Он чем-то напоминал домашний, но чего-то не хватало. Глянул на жену. Она поняла.
– Я варила, но без мяса. Это остатки от обеда.
– Такие остатки, да каждый день. – Отозвался водитель.
– Да-а, вздохнул я. – Давно такого не ел. Но ничего. Разгромим фашистов – отъедимся.
– Пока своими боками, – вздохнула Мария Ивановна. – Прут на Сталинград и Кавказ. Кубань взяли. Неужели и сюда придут?
– Подавятся! – заверил я. – На чём-то, да поперхнутся. Уж больно разошлись.
– Дай Бог! – отозвалась жена.
Уезжал на рассвете. Солнце ещё не вышло из-за гор. Только небо окрасило в розовый цвет, такой вид, словно разбавлено кровью.
Провожали меня жена и весь персонал. Внуки спали. Мария Ивановна хотела разбудить – заведующая возразила:
– Не надо! Будут весь день капризничать.
Мы согласились. Жена перекрестила меня и проговорила:
– Храни тебя Господь!
Я удивлённо глянул на неё и подумал: «Вот так всегда. Только когда какое лихолетье – народ вспоминает Бога».
Но вслух ничего не ответил. Поцеловал супругу, сотрудницам пожал руки. Заведующая крикнула вслед:
– Счастливого пути, Филимон Фёдорович! Передайте большое спасибо за подарки!
Я помахал им в ответ рукой и сел рядом с водителем. ЗиС сердито фыркнул и покатил за околицу селения.


Ещё до моего отъезда к жене, роте дали двадцать человек без машин. Получалось так, что половина личного состава «безлошадные». Поговаривали, будто обещают технику.
По возвращении в расположение, меня удивила суета в батальоне, и я подумал: «Стряслось что-то?» Только сошёл с машины, – посыльный:
– Товарищ капитан, вас вызывает товарищ майор!
Я поспешил с докладом. Командир отмахнулся:
– Отставить! Получено сообщение из Тбилиси. Нам выделяют двадцать новых машин. Бери людей и аллюр три креста!
Я удивлённо глянул на майора. Мне, как бывалому кавалеристу, команда знакома. Он заметил моё удивление:
– Что-то не так, Борщёв?
– Всё так. Вот только, «аллюр три креста»? Вы кавалерист?
– Бывший, капитан. Тебя чего заинтересовало?
– Дело в том, что я драгун, – и добавил. – Бывший.
– Вот тебе и раз! Бывает же!
– Разрешите вопрос?
– Валяй!
– Кому машины? Мне или…
– Ты же почти укомплектован.
– У меня все старьё. Ещё получил двадцать безлошадных.
– Посмотрим! – обнадёжил майор. – Затем и посылаю.
С укомплектованием батальона почему-то не торопятся. По какой причине, понять не мог. Уже август на исходе и фронт всё ближе, а топчемся на одном месте. Получаем машины по десятку, полтора. Если бы на роту, а то на всех. Если будем так пополняться, и зима застанет. Я вздыхал и думал: «И опять двадцать штук, когда нужно сотни полторы, – и тут же осадил свой гнев. – Всем нужно. Фронт большой…»
Старенький ЗиС с трудом преодолевает горную местность. В кузове двадцать шоферов, два сержанта и Ерохин. Все из первого взвода.
«Если отдать машины первому? – подумал я и тут же возразил. – Так не годится. Нужно по-честному».
Дорога пыльная. Пыль, поднятая проходящими машинами, стоит, словно серый туман. Скоро осень, а дождей нет уже долгое время. Сушь, как в Сахаре.
Часто останавливаемся. Сплошные пробки. Дорога в ущелье узкая. Можно сказать – односторонняя. На фронт спешат войска, пешие и на машинах. Навстречу беженцы с Кубани и из Ставрополя. Стоим в ожидании просвета, чтобы вклиниться в поток.
– Что ж это творится? – вздыхает Ерохин.
Молчу. Затор плотный, словно закупоренная бутылка. Едут и идут. Кто с одной котомкой, а кто семьёй тащит двухколёсную тачку со скарбом. Есть и на лошадях, впряжённых в мажары и другие подводы. Но таких мало. Попадаются и коровы, впряжённые в военные двуколки, в колхозные бестарки и прочие брички.
Голодная и непоеная скотина ревёт. На это никто не обращает внимания. Подгоняют её кнутами или увесистой палкой. Животные бредут понуро, не реагируя на удары.
– Мда-а! – проговорил я. – Такое столпотворение мне знакомо ещё по Первой Мировой.
– Вы что-то сказали? – очнулся от дум Ерохин.
– Говорю, насмотрелся подобного ещё в прошлую войну.
Мы стоим у машины и ждём, когда рассосётся пробка. Страх гонит народ подальше от фронта.
– Прёт, фриц поганый, – отозвался лейтенант. – Неужели не погоним фашиста назад?
– Какие сомнения, – отозвался я. – Весь вопрос в том, где и когда фриц споткнётся и получит сдачу.
– Это я знаю! – вздохнул Ерохин. – Народ и в мыслях не допускает победы гитлеровцев.
– Это так, – согласился я. – У меня кума, которая за день и двух слов не скажет, и то со злостью говорит: «Вот погонят немцев, приедет Мария Ивановна, она мне голову оторвёт за корову». Значит, надеется, что мы победим?
Мой заместитель молчал. Он внимательно следил за дорогой, а когда появился просвет, решил:
– Пора! Теперь пробьёмся!
Машина медленно вклинилась в людской поток, постепенно обгоняя колонну; когда вырвались из ущелья, словно джинн из бутылки, стали набирать скорость.
В Тбилиси приехали в полдень. Город поразил запущенностью. Грузинская столица представлялась мне чуть ли не сказочным раем. Это же Грузия – Тбилиси!
Оказалось, нет никакой разницы между столицей и нашей заштатной Керчью. Разве что нет разрушений, а так, те же проблемы военного времени: мрачные здания, словно в трауре, обозы на улицах, всюду конский навоз и мусор, а драчливые воробьи перелетают с кучи на кучу, и копошатся, выискивая съедобное; обрывки старых афиш, словно флаги, колышутся на стенах и тумбах, шаловливый ветер подхватывает клочки бумаг и сор, гоняя из угла в угол, пока не найдёт для него пристанище в тихом закоулке.
На первый взгляд, показалось, будто с начала войны улицы не видели метлы. Попадаются на глаза оборванные и грязные дети. Как пить дать – голодные…
Я вздохнул и спросил у водителя:
– Как тебе город?
– Да как? Всюду грязь, беспризорные. Эвакуированные мечутся в надежде поменять тряпки на продукты. Местные сами последнее доедают.
– Откуда знаешь? – удивился я.
– Разве не видно по людям? Я здешний, знаю. Бывал в городе до войны – сиял он, как игрушка. Улицы чистые, дома ухоженные, люди опрятные и весёлые, витрины магазинов сверкали зеркальными стёклами, отражая «зайчики» на солнце.
–М-да-а, – буркнул я.
Так, в разговорах, добрались до комендатуры. Там сказали, что машины на станции. Мы выправили документы и отправились получать.
Ещё издали увидели на привокзальной площади сотни две машин. Нас поразили их красота и незнакомые обтекаемые формы. Мы ходили вокруг одного автомобиля и цокали языками:
– Вот это техника!
Было чему удивляться: кабина металлическая, не то, что наши, деревянные, колёс десять штук и запаска, кузов с высокими бортами и откидными сиденьями…
Дальнейшее изучение незнакомых машин прервал появившийся встревоженный складской капитан. Он окликнул нас настороженно:
– Вам чего?
– А вы кто? – поинтересовался я.
– Начальник склада.
Подаю документы. Он глянул на них и облегчённо вздохнул:
– За машинами, а я подумал…
Капитан не договорил и стал изучать бумаги, а я спросил:
– Что вы подумали?
– Бывает, воруют машины.
– Как воруют?! – в один голос удивились мы с Ерохиным.
– Очень просто. Охраны нет. Угоняют в горы, а там ищи свищи.
– Что это за машины? Раньше таких не видел.
– Американские. «Студебеккеры», – пояснил капитан.
– Смотри, Фёдорович, – Ерохин впервые так назвал меня.
– Что там ещё?
– Передки ведущие.
– Иди ты?
– Так не все, – вмешался складской. – Есть и обыкновенные. Зато на них кузова железные. В общем, машина что надо…
– Нам, – прервал его похвалы лейтенант, – с ведущими!
– А другим? Так не пойдёт! Пол на пол.
– У нас старьё, – продолжал зам. – Как начнётся наступление – завязнем в кубанской грязи.
Хозяин склада удивлённо глянул на него. Было отчего. Всюду отступают, а он наступает. Капитан усмехнулся:
– Бери, раз наступать думаешь.
Ерохин отобрал двадцать машин с ведущими передками. Шофера тут же стали осваивать их. Подняли капоты, и получилось, будто автомобили рты разинули, а водители копошатся в них, словно зубные врачи.
– Так и будем возиться, – спохватился я. – Нам ехать в такую даль!
– Где заправляться? – спросил лейтенант.
– Вот, подъезжает бензовоз, – сказал капитан. – Больше ста литров на машину не дам.
– Сколько вмещается в бак? – поинтересовались шофера.
– Сто пятьдесят.
– Ничего себе, бочка?! – удивились они.
– И ещё, – усмехнулся капитан. – Знаете, как монтировать скаты?
– Знаем! – загудели водители. – Не впервой!
– Кандыба! – крикнул начальник склада. – Покажи!
Коренастый, широкоплечий боец выкатил на свободное место смонтированное колесо. Положил на землю, вернулся к летучке за монтировкой с большим молотком. Водители называют его «понедельником». Кто и почему так назвал – неизвестно, но оно прижилось, словно прикипело, в шофёрской среде.
– Кто смелый? – спросил Кандыба.
Отозвалось несколько человек. Он передал одному из них инструменты и сказал:
– Давай! – и отошёл в сторону.
Мы с интересом наблюдали, как шофёр ходил вокруг колеса, тыкал монтировкой, держа в руке «понедельник», и, наконец, возмутился:
– Что за чёрт! Колесо сплошное! Как его оттуда выковыривать?
– Так вот, братцы! – проговорил Кандыба, отбирая инструменты. – Подходите ближе и мотайте на ус.
Его окружили и внимательно наблюдали за его действиями. Он сунул монтировку в специальное гнездо. Наш водитель тоже вставлял в него, но не знал, что делать дальше. Складской ударил несколько раз по кольцу, и оно со звоном выскочило. Таким способом загнал на место. Только бил уже молотком с обратной стороны.
– Здорово! – загудели шофера.
Почти каждый пробовал. У кого получалось сразу, а кто колотил молотком по кольцу до одури. Я смотрел на это, и не выдержал:
– Ерохин! Кончай базар! В расположении продолжим!
Провозились на складе часа два: заправлялись, проверяли комплектность машин. Когда колонна была готова к движению, подошёл эшелон с автомашинами. Складской капитан смотрел на него и вздыхал:
– Куда их ставить – ума не приложу?
Я глянул на ползущий, словно громадная длинная змея, к разгрузочной эстакаде, состав и усмехнулся: «Нам бы твои заботы. Мы нашли бы, куда ставить». И крикнул:
– По коням!
«Студебеккеры» забубнили выхлопными трубами. На первом Ерохин. Я остался на «Захаре», и решил замыкать колонну.
В городе опять бросились в глаза группки детей-беспризорников. Мне так стало их жалко, что аж слёзы выступили на глазах.
«Моим повезло, – облегчённо вздохнул. – И всё детдом и жена…»
Наконец, вырвались за городскую черту. Новые машины шли по горной дороге легко. Только рёв разносится по округе, словно налетела стая «Юнкерсов», и удваивается эхом. ЗиС едва поспевает за ними, тужится, скрипит. На первой же остановке я приказал:
– Не гоните! «Захар» скоро развалится на составные, в погоне за этими монстрами.
Теперь машины пошли не очень быстро. Появилась возможность осмотреться по сторонам.
– Вон, смотрите! – указал рукой шофёр. – И что не поделили?
Я глянул в ту сторону. На самой скале, словно борцы, бодались два диких козла. Они отпрянули в стороны, и вновь столкнулись лбами, аж гул пошёл. Каждый старался сбросить противника со скалы.
– Видно, из-за самки подрались?
– Да нет! – усмехнулся водитель. – Здесь посерьёзней. Борьба за целый гарем.
– Какой гарем? – не понял я.
– Стадо самок. Молодой самец свергает старого.
– Мда-а! – буркнул я.
В расположение прибыли засветло. Встречать сбежался весь батальон.
– Вот это да! – восхищались водители. – Вот это машины!..
Прошёл день, второй, и интерес к ним ослабел, но каждому хотелось иметь такую. Я предложил водителю ЗиСа, который возил меня:
– Выбери себе!
– Да нет, – отказался он. – Я как-нибудь на «Захаре».
Время шло. Батальону дали ещё полсотни «Студебеккеров», десятка два «Фордов» для хозвзвода и несколько походных мастерских «Джемси» с правым рулевым управлением.
Всё это, как говорят, капля в море. До полного комплекта далеко.


Пока формировался батальон, пока пополнялся техникой и людьми, нагрянула осень, а с ней и немцы.
Осенняя погода в горах переменчива. Тут идут дожди, и вдруг навалится снежная крупа, барабаня по лобовым стёклам и железным крышам «Студебеккеров». Бывает, угрюмые тучи обволакивают всё небо и плывут так низко, – казалось: брось кверху шапку – обратно она не упадёт, а застрянет.
Через посёлок протекает горная речка. До дождей её не слышно было, а стоило разыграться непогоде – зашумела, загрохотала. Оказывается, она всегда после обильных дождей злобно набрасывается, словно озверевший пёс, на узкий проход в скале и вырывается из него, как из насоса под напором. Река своим шумом заполняет окрестности, а в сильные дожди, даже летом, заливает низкие берега. Всё, что растёт там – пропадает.
Местные рассказывали: в былые времена, когда пропадал урожай – в этих местах наступал голод. Сейчас выручает государство. Ещё говорили, что за тем седловидным хребтом, по солнечным его склонам, каскадом расположились сады и виноградники. Чего там только нет: сладкая черешня, позже золотые абрикосы, яблони, инжир, хурма, виноград. Сквозь листву видны чёрные, как смоль и золотистые, словно окрашены лучами солнца, громадные грозди.
«А у нас, – вздыхают местные, – северный склон, с другой же стороны неприступные скалы».
В солнечные дни видны вершины гор с нахлобученными снежными папахами. Постепенно небосвод освобождается от хмурых туч, светит холодное осеннее солнце.
Проходят день – два, и над вершиной появляется облачко. Это к ненастью. Облачко разрастается, налетают шквал за шквалом. Теперь держись. Воет ветер, льёт дождь вперемешку со снегом. Вой такой, будто злобно завывает стая диких зверей. Иной раз слышатся вопли, похожие на человеческие. В такие минуты вздыхаю: «Чёрт бы побрал это ненастье. Как люди в окопах переносят его?»
Фашистов не сдерживает даже непогода. Вражеские танки рвутся к Бакинской нефти. В лётные погоды свирепствует немецкая авиация, а наших – раз, два и обчёлся.
Однажды прошёл слух, будто наши пытались остановить гитлеровцев. Как-то встретил офицера, разговорились. Вначале о том, о сём. Оказалось, он принимал в этой операции участие. В сводках о ней ни звука. Он выдавил зло сквозь зубы:
– Бросили в бой необученных пацанов. К тому же, половина без оружия. Им надлежало ждать, когда убью или ранят вооружённого товарища. Получалось наоборот – погибали безоружные…
Капитан выпалил незнакомцу лишку. Видимо, накипело в душе. Спохватился, растерянно глянул в моё лицо, и, не прощаясь, смешался с толпой военных.
Я не собирался гнаться за ним и, тем более, заявлять. После керченской переправы, когда гибли тысячи и тысячи, всего можно ожидать от бездарных генералов.
Смотрел ему вслед и думал: «Ну и дела-а! Как это он, – с незнакомцем? Видно, хватил горячего до слёз. За такие слова штрафбатом не отделаешься…»
Через несколько дней встретил знакомого старшего лейтенанта из штаба запасного полка, куда приехал набирать людей. Он обрадовался:
– Знаешь! Фрицев остановили!
– Где?
– В горах. Так немцы теперь изменили тактику.
– Что они ещё задумали?
– Рвутся на побережье – на Туапсе.
– И чем это нам грозит?
– Могут заблокировать Черноморский флот. Да и наступать по равнине легче…
– Есть сведения, – перебил я собеседника, – будто прибыла немецкая горная часть. Они могут наших потеснить.
– Возможно! Но не очень. У них сейчас задача – Туапсе…
Он не договорил, а жаль. Старший лейтенант, видно, много знал. Его окликнули. Он сел в «Виллис», где уже сидел полковник, и укатил.
Хотя медленно, но немцы продвигались к границам Грузии. Последнее время чувствовалось, что враг выдыхается, но прибытие специальных горных войск, видимо, придало гитлеровцам сил.
Всё это время я переживал и думал: «Неужели фашисты придут и сюда? А детдом? Как быть?..»
С этими мыслями поспешил к командиру батальона. Он выслушал, подумал и проговорил:
– Оно конечно. Нельзя допустить, чтобы погибли офицерские дети, но что я могу?
– Что-то же нужно делать? – не сдавался я.
– Поезжай, узнай обстановку. Если нужно – дадим машины.
– Когда можно ехать?
– Утром!
– Понял! – проговорил я, собираясь уйти.
– Погоди! – остановил меня командир. – Я скажу старшине, чтобы сообразил гостинцы детям.
Гостинцы заключались в мешке муки, ящике макарон, по полмешка сахара и риса, бидоне комбижира и всякой мелочи, нужной в хозяйстве.
Посёлок, где находился детдом, располагался в широкой долине, на самом севере Грузии. Это меня и тревожило.
Когда мы въехали в него, то удивились. Он больше напоминал военный лагерь, чем маленькое селение, затерянное в горах.
Удивило и обрадовало множество войск. Голова моя вертелась, как на шарнире, определяя рода войск. На опушке леса расположилась пехота с кухнями и обозами. В посёлок только что вошли обозы и колонны автомашин. Они, не останавливаясь, ушли дальше. У строений маскировались тягачи с тяжёлыми орудиями. Там же нашли пристанище полевые кухни и санитарные машины с красными крестами.
Повара суетятся около кухонь, орудийная прислуга тут же расположилась на жухлой траве. Кто спит, подложив под голову вещмешок, другие бреются, смотрясь в осколок зеркала, кто просто глядит вдаль, такое впечатление, словно считают ворон, летающих у кромки горного леса.
Кажущаяся, на первый взгляд, мирная обстановка, которая в течение минуты превратится в грозную боевую мощь. Я улыбнулся и облегчённо вздохнул. Шофёр заметил это и спросил:
– Что случилось, товарищ командир?
– Да вот, смотрю – накапливают наши силы. Неужели, ждут наступления? Что-то непохоже. Нет обычной в таких случаях суеты и бестолковой беготни. Возможно, так и должно быть – тихо, без суматохи?
– Возможно! – согласился водитель. – Пора!
Машина остановилась у крыльца детдома. Нас никто не встречал. Видимо, солдаты и их машины примелькались. Вошёл в помещение, и здесь никого. Направился на кухню. Открыл дверь и увидел Марию Ивановну. Она стояла спиной ко мне у печи, чуть сутулясь, и что-то жарила на большой сковороде. На плите две кастрюли, ведра по два каждая. У длинного стола две женщины стучат ножами о деревянные доски. Одна резала капусту, а другая бурак. С минуту любовался домашней обстановкой, усмехнулся и громко крикнул:
– Здравствуйте, красавицы!
Женщины, как по команде, обернулись. Жена захлопала ресницами, словно бабочка крылышками, и удивилась:
– Фи-и-ля-я?! Пошли в пустую комнату.
Мария Ивановна отошла от плиты. Её заменила одна из женщин. Мы вошли в комнату. На полу высились горки диких груш и яблок. Отдельно – порядочная куча грецких орехов.
– Зачем груши и яблоки? Они же кислые?
– Зимой пригодятся. Мы раскладываем их на чердаке. Когда отлежатся, не такие кислые. Наши внуки грызут их, аж за ушами трещит. Вот, если бы сахара. Из этих лесных даров получилось бы шикарное повидло.
– Я привёз малость сахара.
– Скажи, ты за нами?
– Успокойся! Хотя, по этому поводу, на разведку.
– И что решил?
– Пока ничего. Вроде, немца остановили. По всему видно, наши готовят наступление. Мне кажется, не стоит срываться. Но, если что, машины будут.
– Слава Богу. А я подумала – опять в бега. Только обжились…
– Всё решится в Сталинграде. Как там обернётся – так у нас и аукнется.
– Будем надеяться! – вздохнула жена.
Мы, когда вошли в комнату, дверь не закрыли. Прибежала взволнованная заведующая. Она, видимо, хотела отругать за громкий разговор, а, увидев меня, удивилась:
– Вы-ы-ы! Какими ветрами?
– На разведку. Посмотреть, как живёте?
– А я думаю – кто это нарушает тишину?
– Вас бомбят? – перебил заведующую.
– Бог миловал. Недавно, где-то в горах, сильно что-то взрывалось.
– Войска у вас давно?
– Да нет. С неделю. Идут и идут. Кто останавливается, а кто проходит дальше.
– Понятно, – вздохнул с облегчением.
– Это хорошо или плохо? – забеспокоилась хозяйка.
– Конечно, хорошо. Войска свежие…
– Слава Богу!..
– Ладно! – перебил её причитания. – Принимайте гостинцы.
Женщины разгружали продукты и приговаривали:
– Таких гостинцев, да почаще… Вы, как волшебник, с добрыми вестями и дарами.
Смотрю с улыбкой на их радостные лица и сверкающие счастьем глаза, и думаю: «Как человеку мало надо, чтобы почувствовать себя на вершине блаженства…»
– Ты надолго? – оторвала от дум жена.
– Нет! Сейчас же назад. Нас в любую минуту могут поднять по тревоге. Обстановка напряжённая.
– Откуда у тебя такая машина?
– Это «Студебеккер». Американская помощь.
– Красивая…
– Ты лучше скажи – письма получаешь?
– Анна иногда пишет. От остальных ни слуху, ни духу. Живы ли?
– Будем надеяться! – стал успокаивать её. – От Ивана получил…
– Слава Богу! – обрадовалась супруга. – Хоть один отозвался…
– Мне пора! – прервал Марию Ивановну.
Она проводила меня до машины, и мы распрощались. На крыльце стояли сотрудницы и махали мне руками. Я ответил и сел в кабину.
По дороге происшествий не было, если не считать пробки. С фронта шли потрёпанные части, а навстречу им свежие войска, хорошо вооружённые. Фронтовики уставшие, с землистыми лицами, небритые, и, как пить дать, давно забыли, когда были в бане. Смотрю на свежих, и радуюсь: «Не так уж и плохи наши дела…»
В это время появилась «рама». Она кружила над нами, что-то высматривая, то удалялась, то возвращалась. Шофёр выглянул в боковое окно и буркнул:
– Вот стерва! Какого рожна прицепилась?
Я промолчал. Меня успокаивало то, что дети под защитой армии. У них зенитные орудия есть.
В расположении батальона меня ждала новость. Майор приказал обстрелянных, прошедших Крымский фронт, шоферов, распределить по ротам
– Как так?! – опешил я. – Рота потеряет боеспособность.
– Борщёв! Ты не новичок в армии – приказы не обсуждаются.
– И не собираюсь обсуждать. Тем не менее. Вот, сейчас приказ выступать. Кого пошлёте?
– Первую роту, – майор помолчал и добавил. – Первый взвод.
– Ну, вот! – улыбнулся я. – Так и думал. Между прочим, первый взвод изрядно разбавлен новобранцами.
– Где дел остальных обстрелянных?
– По взводам рассовал. Ерохин возражал. Зато рота боеспособна.
Командир задумался. На лбу у него собрался пучок морщин, озабоченный, лучистый. Он облизал сухие губы, пожевал ими, усмехнулся, морщины разбежались по своим местам.
– Ладно! – отозвался он. – Бог с тобой. Пользуйся моей добротой.
На этом разговор окончился. Я убедил начальника, что роту нельзя переформировывать. Да и ребят не хотелось терять, с которыми прошёл Перекоп и Керченский пролив.
Меня удивляло, почему такой интерес к моим людям. Были же фронтовики, которые пришли из госпиталей? Как-то спросил:
– Товарищ майор, почему такое внимание к моим людям?
– Твои прошли Крым и грозную воду, а медные трубы, надеюсь, впереди.
Что можно сказать на это? Народ закалённый, повидавший всякое.

В середине ноября погода резко изменилась. Лес, который находился на склоне горы, сбросил листву. Голые деревья стояли вперемешку с вечнозелёными соснами. Как пятна выделялись те, словно хвастаясь своей живучестью перед умирающими.
Пошёл нудный дождик, который донимал нас больше недели, и вдруг перешёл в крупу. В дождевых лужах образовалась ледяная каша. В конце недели повалил густой снег. Ночью ударил мороз с порывистым ветром. И началось. Закрутила, завертела на улицах селения снежная круговерть – в десяти шагах ничего не видно.
Бойцы, кутаясь в шинели, клянут заставшую врасплох непогоду:
– Надо ж такое! Навалилась…
«Это начало, – думал я. – Зима впереди…»
Однажды спросил у комбата:
– Товарищ майор, почему нас держат? Уже шестой месяц.
– Мы в резерве. Начальству видней.
– О резерве я не знал, – удивился я.
– Не спеши, Борщёв. Ещё хлебнёшь лиха.
– Понятно, – буркнул я. – Нам не привыкать.
Когда вьюга улеглась, смотрел на побелевшие горы и лес. «Как там воевать? – удивлялся. – Теперь понятно. И пеше не пройти, а о машинах и думать нечего».
Однажды, когда залегла уже настоящая зима и горы побелели, а сосны надели снежные папахи набекрень, мимо стоянки батальона прошёл караван, штук шестьдесят ишаков. Ерохин усмехнулся:
– Ничего себе, транспорт?
– Напрасно смеётесь, товарищ лейтенант, – отозвался погонщик.
– Куда вы их? – вмешался я.
– В горы, на фронт. Там другому транспорту нечего делать. Ишак в любую щель протиснется.
– Что вы на них возите? – продолжал я.
– Да всё. Продукты, боеприпасы. Жаль, что и их убивают. Вот, веду пополнение.
– А немцы как? – продолжал допытываться.
– Фрицы нагнали мулов, – усмехнулся погонщик. – Они большие, почти как лошадь, и неповоротливые. Разница в них, как грузовая машина против легковушки.
Караван прошёл. Я смотрел ему вслед и понял: «Так вот в чём дело? С нашими гробами в горах делать нечего…»
Через некоторое время стало известно: немцы топчутся на одном месте. Это обрадовало меня. Знающие люди объяснили, что в горах сплошной линии фронта нет – местность не позволяет. Наши устраивают гитлеровцам ловушки и засады. Многих уничтожают, но и в плен берут.
Однажды через посёлок прогнали колонну пленных. Они брели понуро, опустив головы от встречного ветра. Со стороны можно подумать, будто каются за содеянные злодеяния. Конвойный, сержант, остановился и попросил:
– Братцы, закурить не найдётся?
Ерохин протянул ему пачку махорки и поинтересовался:
– Откуда фрицы?
Сержант рассказал, что наши, с помощью местных жителей, проникли в тыл гитлеровцам. У тех началась паника…
«Эта штука, – хмыкнул я про себя, – знакома».
– … Многих фрицев уничтожили, а эти сдались в плен.
Сержант закурил «козью ножку» и поспешил за пленными.

Не прошло и недели, как прогнали пленных немцев, вызывает меня майор. Едва переступить порог – он сразу:
– Капитан Борщёв!
– Слушаюсь, товарищ комбат!
– Получен приказ выступать…
Хотя мы, военные, и ждали, что однажды нас поднимут по тревоге, но этот приказ свалился, как гром с ясного неба. Я тряхнул головой, восстанавливая мысли, и спросил:
– Сколько и куда?
– Пока твоя рота. Возить неизвестно что и куда. Говорят, наши пошли в наступление.
– Да что вы?! Вот это новость! Когда выступать?
Майор посмотрел на часы, а я усмехнулся: «Вот тебе и резерв! А, возможно, это и есть та минута, когда мы понадобились?»
– Часа через два, – сообщил командир. – Как появится представитель командования. Он всё знает.
– Я с ротой! Чтобы не получился первый «блин» комом.
– Не возражаю. ЗиСов с лысой резиной оставь.
– У нас нет лысых, – отозвался я.
– Куда они подевались?
– Со стударей забрали запаски, а им отдали лысые. У них и так по десять колёс. Обойдутся!
– Чего молчал?
– Это придумал Ерохин. С него и спрашивайте. – Заулыбался я.
– Оба вы пройдохи, – хмыкнул майор и пожелал. – Удачи вам!
Весть о выступлении роты опередила меня. Кто её принёс – неизвестно. Меня ждала построенная рота. Ерохин с докладом:
– Товарищ капитан…
– Отставить, лейтенант!
Я прошёлся вдоль строя и остался доволен. Несмотря на скверную погоду, водители подтянуты, выбриты и опрятны. Шинели застёгнуты на все крючки, талии затянуты широкими ремнями, словно бочата обручами. Я вернулся к центру строя и сказал:
– Мы начинаем работать на войну. Довольно отсиживаться в тылу, словно дезертиры поневоле.
– Когда выступаем? – спросил зам.
– Сегодня, лейтенант Ерохин.
– Слушаю, товарищ капитан!
– Сменить двадцать карабинов на автоматы. Иметь полный боекомплект! Выполняйте!
– Слушаюсь!
– Разойдись!
– Разойдись! – повторил команду лейтенант.
Бойцы загомонили и засуетились. У каждого нашлись неотложные дела. Некоторые, взвалив на плечи штук по пять карабинов, потянулись в каптёрку. Другие меняли шинели на замызганные фуфайки. Что ни говори, а в шинели за рулём неудобно. Ерохин спросил:
– Так, когда выступаем?
– Точно не знаю. Майор сказал, что прибудет представитель.
– Понятно!
– Последи, – продолжал я, – чтобы были готовы.
– Товарищ капитан, – обратился командир третьего взвода Воронцов. – Нам, командирам, будут указания?
– Будут! Колонну не растягивать. Оружие держать наготове. Идём к фронту. Всякое может случиться. ЗиСа грузить полегче. Иметь буксирные тросы на случай поломок.
Укрывшись под навесом от нудного дождя, перешедшего в лапастый снег, который тут же таял, наблюдаю, как люди готовятся.
Побушевавшая снежная непогода улеглась, но вот уже третий день, как превратилась в слякоть. Пошёл дождь. Всюду неслись шумные ручьи, а ветер дует, не перестаёт.
Люди серьёзно отнеслись к приказу. Получили сухой паёк на роту, меняли оружие, проверяли машины, доливали воду и масло. Новобранцы, глядя на «стариков», делали то же самое. Я глядел на них и думал: «Ничего, оботрутся. Война обкатает…»
Прибыл представитель командования. Майор представил старшего лейтенанта. Тот, пожимая мне руку, предупредил:
– Оружие обязательно возьмите.
– Подумали об этом, – успокоил его. – Не на курорт едем…
Пока мы знакомились и говорили, Ерохин построил колонну и доложил:
– Товарищ майор! Первая рота к маршу готова!
– С Богом! – напутствовал комбат.
Я глянул на него с удивлением. В армии такой команды не существует. Вспомнил бабку Анастасию. Она всегда провожала меня так. С той разницей, что крестила в спину. Вздохнул и подумал: «Что-то редко вспоминаю своих покойников. Вы уж простите…»
Выехали в сумерках. Хотя время ещё не позднее, но темнота плотно наползла с гор. Дождь продолжал идти. Временами переходил в снег. «Дворники» не успевали счищать его с лобового стекла. Мороза не было. Шли с зажжёнными фарами. По такой погоде авиация прикована к земле. Километров через десять остановились. Проверили технику; отстающих и поломок не было.
Вскоре не то дождь, не то снег перестал. Но тучи по-прежнему нависают над нами, и в любой момент могут разразиться дождевыми потоками.
Слякотную погоду с давних пор не любил, а сейчас, когда негде обсушиться, – подавно. В такие минуты часто вспоминал Первую Мировую войну, как мы чавкали сапогами по щиколотку в жидкой грязи в окопах.
В кабине «Студебеккера» плотные двери, не то, что у «Захара» – в два пальца щели. В ней имеется печка. Обогревается горячей водой от мотора. Для нас это новшество. Тепло и уютно. Пригрелся и задремал.
К месту загрузки прибыли в полночь. Когда выключили фары, на нас навалилась такая темень, что едва различали друг друга. Постепенно глаза привыкали. Теперь темнота не казалась такой плотной, словно разжижилась от снежных склонов гор.
Груз брали прямо из вагонов. Машины подгоняли по количеству открытых дверей. Солдаты – грузчики работали сноровисто и слаженно, словно всю жизнь провели в портах страны. Перед рассветом колонна выстроилась в одну линию, растянувшись на сотню метров, а возможно, больше, и ждала приказа для движения.
– Опять скопом? – вздохнул Ерохин.
– Надеюсь, здесь не Перекоп, – успокоил его я. – И погода нелётная.
Он задрал голову и разглядывал тучи, которые кружили над головой, словно в карусели, меняя окраску: то сивые, то чёрные с проседью.
Мы прошли вдоль колонны. На переднем «Студебеккере» – сопровождающий. На втором поеду я. В кузове моей машины мешки и ящики с продуктами, укрытые брезентом, на кабине – пулемёт. Около него – два сержанта в плащ-палатках.
– Сколько дали автоматов? – спросил у Ерохина.
– Тридцать! По десятку на взвод.
– Обещали же двадцать?! – удивился я.
– Выпросил ещё десяток, на всякий случай.
– Ты хоть стоящим раздал?
– Все фронтовики. Не подведут.
– Если что, отвечаешь за оборону.
– Слушаюсь!
Я глянул на Ерохина. Энергичный и деятельный, в плащ-палатке, с капюшоном на голове.
– Пойдёшь замыкающим! – приказал я.
– Не волнуйтесь! Всё будет, как по нотам.
– Надеюсь!
С этими словами дал команду трогать. Машины медленно, одна за другой, двинулись к фронту.


В пути вновь начался холодный обложной дождь, потом перешёл в мокрый, лапастый, похожий на тополиный пух, снег, и закрывал видимость. «Дворники», словно маятники, бегали туда-сюда, едва успевая сгонять его с лобового стекла.
Вскоре тучи стали редеть и разбегаться в разные стороны. Появились голубые просветы, в которые выглянуло холодное солнце. И всё же, снег таял, исчезая на глазах. Осталась от него одна слякоть. Да такая, что машины с ведущими передками едва преодолевали её, пробивая колею.
Шли мы по ущелью, зажатому с двух сторон скалистыми горами. Местами обросшими лесом, словно лишаями, но больше голые скалы, припорошенные снегом.
У крутых подъёмов ЗиСа буксовали. «Студебеккеры» помогали им преодолевать трудный кусок дороги. На одном из таких подъёмов замешкались. Впереди скала закрывала видимость. Первая машина, словно упёрлась в неё лбом, остановилась и попятилась назад.
– Стоп! Засигналил я флажками.
Навстречу мчался младший лейтенант и махал руками, они крутились, как пропеллер. Я поспешил к нему.
– Что случилось? – кричу.
– Немцы!
Осмотрелся. Дорога втискивается между скалой и невысоким каменным барьером, похожим на забор. До гитлеровцев – метров сто, сто пятьдесят. Мысль работает с быстротой молнии. Хоть восемьдесят машин не так просто укрыть, – кричу:
– Прячьте машины! Автоматчики – ко мне! Ерохин, не забудь гранаты!
Я, старший лейтенант и три сержанта с автоматами залегли за каменной грядой. Она будто бы приготовлена для обороны. Удобно устроился и внимательно разглядываю врагов. Они бредут уставшим шагом, озираясь. Лица мрачные, давно не бритые, одежда потрёпана, местами порвана и обвисает клочьями, словно собаки рвали их.
– Как воры, – буркнул один из сержантов, – в чужом доме…
– Они и есть воры, отозвался старший лейтенант. – Их не звали…
– С полсотни будет? – перебил я его.
– Многовато. Что же делать? – засомневался провожатый. – Не лучше отступить?
– Примем бой. У нас нет выхода.
– Возможно, вы и правы, – согласился он. – Но будут потери.
– Отойти не успеем. Да и преимущество за нами. Позиция удобная, и враг не знает, сколько нас…
– Товарищ капитан! – отозвался один из сержантов. – Обратите внимание, солдаты еле ноги волокут.
Я это видел, но не мог понять – почему? Со стороны казалось, будто у них за спиной непосильный груз, а у них кроме автомата ничего.
– Да-а! – хмыкнул старший лейтенант. Это не сорок первый. Помню, мы прорывались из окружения, а они шли с закатанными, словно у мясников, рукавами и горланили песни… Эти, что-то непонятно, видно хватили горячего до слёз…
Ерохин привёл человек двадцать с автоматами. Шофера молча заняли оборону и замерли, вглядываясь во врагов.
– Сдались бы? – буркнул один из водителей.
– И мне бы этого хотелось. – Отозвался я и приказал. – Без команды не стрелять!
Настораживаюсь и прислушиваюсь. Будто фронт ушёл вперёд. Гул канонады стал глуше, словно где-то далеко стучат детские барабаны. Временами гул замолкает, будто неожиданно поперхнётся, откашляется и вновь отзовётся, но ещё тише. Это обнадёживает. Фронт уходит, но происходящее перед глазами тревожит: как обернётся?
С тревогой наблюдаю за идущими на нас немцами. Они всё ближе и ближе. Наши бойцы от нетерпения заёрзали.
– Между прочим, – отзывается Ерохин, – они идут к нам в тыл.
«Это ещё ни о чём не говорит, – думаю, – Откуда они и зачем?»
Старший лейтенант словно отгадал мои мысли:
– Когда наши пошли в наступление, эти, видно, в горах заплутали.
– Что за эмблема у них? – спросил я, заметив на рукавах цветок.
– Эдельвейс! – отозвался старший лейтенант. – Горный цветок.
– Так вот оно что? – Удивился я. – Это и есть специальная часть, на которую гитлеровцы возлагали большие надежды…
– Ничего, командир, – проговорил Ерохин, устраиваясь рядом. – Если будут сопротивляться – уничтожим. Я послал на тот утёс, – показал он, – ребят с пулемётом. Да вот они!
Я увидел между острыми зубцами, похожими на крепостные бойницы, одного из сержантов. Он махал руками, как это делают моряки с флажками.
– Что это значит? – не понял я.
– Азбука Морзе. Я приказал не открывать огонь.
– Смотри, Ерохин, – забеспокоился я. – Смотри!
Из какой-то щели вышло ещё с сотню солдат и офицеров. Вид не лучший, чем у первых.
– Что будем делать? – спросил у лейтенанта.
– Главное, – усмехнулся он, – не дать им очухаться.
– Тогда ударь поверх голов! – приказал.
Ерохин тут же выполнил приказ. Очередь забубнила и отозвалась эхом, следом, где-то высоко в горах, загрохотали падающие камни.
– Обвал! – отозвался сопровождающий.
Мы и без него это поняли. Наше внимание на немцах. Ближние повалились на раскисшую землю. Дальние столбами замерли в растерянности, и озирались.
– Скажи пулемётчикам, – приказал я Ерохину, – Пускай пугнут.
Лейтенант замахал руками и дал знак выше шапки. Ударил пулемёт. Длинная очередь зацокотала пулями по скале. Где-то далеко повторились обвалы. Дальние фрицы замахали руками, ближние зашевелились и выбросили белую тряпку.
– Сдаются! – отозвался кто-то из бойцов.
Немец, который с белой тряпкой, причём, солдат, поднялся на ноги и пошёл на нас. Я отложил автомат, снял маузер и сказал:
– Они не дураки! Понимают своё безвыходное положение. Кто знает немецкий?
– Я! – отозвался худенький боец. – Маленько знаю.
– Оставь оружие! Пошли!
С парламентёром встретились на порядочном расстоянии от нашей позиции. Было сделано так, чтобы он не видел, сколько нас. Первым заговорил немец. Мы слушали. Он, видимо, понял, что я с переводчиком.
– Что он сказал? – спросил я.
– Будто они не немцы, а австрийцы.
– Не умер Данила, – усмехнулся я, – так болячка задавила.
– Вас, вас? – отозвался австриец и как-то странно глянул на меня, заметно нервничая.
– Скажи ему – какая разница? Он что, понимает по-русски?
Они опять заспорили. Я молчал. Наконец, боец проговорил:
– Он говорит, что их страна оккупирована немцами. В армию взяли насильно.
– Воевал против нас – значит, враг. И кончай базар. Они сдаются, или повоевать хотят?
– Сдаются! Они неделю ничего не ели.
– Учтём! – заключил я и крикнул. – Ерохин!
– Я здесь! – как из-под земли появился он.
Я удивлённо глянул на него, усмехнулся и приказал:
– Освободи «студер» от продуктов, поставь на кабину пулемёт, и выгони машину вон туда, – показал на видное место.
– Зачем? – не понял он.
– Чтобы бросали в него оружие. Да смотри, чтобы ничего не оставили. Обыщи каждого.
– Слушаюсь! – козырнул лейтенант.
Взяли мы в плен полторы сотни австрийцев. Я подозвал парламентёра и через переводчика спросил:
– Узнай, по-русски он понимает?
– Мале, мале, – заспешил с ответом австриец, – понимайт. Мейне фатер отшен карашо, – он замялся и добавил, – сказать по-русски.
– Понятно! Пускай объяснит на своём языке, как они оказались в горах?
– Две недели назад, – стал переводить боец, – командир полка послал их отряд в горы, чтобы нашли проход в наш тыл.
– А другие, – кто они?
– Из другой части, но тоже австрийцы.
– Ну и дальше что?
– Началась пурга, и они заплутали.
– Их кто-то проводил?
– Нет! По карте. Её где-то потеряли и сбились с дороги. Блуждали в белёсой мгле в лабиринте гор. Кончились продукты. Ели снег. Некоторые простудились. Вышли на дорогу, а тут и вы. Посовещались и решили сдаться.
– Почему? – поинтересовался я.
– К своим не добраться. На слух канонада гудит далеко. Значит, фронт ушёл…
Австриец помолчал и что-то добавил. Я глянул вопросительно на переводчика.
– Он просит что-нибудь поесть.
– Ерохин! Разведай, что есть у нас из еды?
– Без разведки знаю: сухари и сало. Остальное варить надо.
Мне вспомнилась прошлая война с ними, первый наш «язык», тоже австриец. Так он блевал от сухарей и сала.
– Спроси у них, – улыбнулся я. – Сухари и сало будут есть?
Услыхав об этом, пленные одобрительно загудели. Я усмехнулся:
– Голод не тётка!
– Вы что-то сказали, товарищ командир? – глянул на меня Ерохин.
– Ничего! Корми пленных. Остаёшься за старшего. Забирай офицеров и сержантов. Охраняй и жди нас. Управлюсь один.
Мы продолжали движение. На дороге пустынно, словно вымерли и наши, и немцы. Только машины натужно гудят, повторяясь эхом. Вышли из ущелья. Впереди небольшое селение. Подъехали ближе. И здесь безлюдно, будто на кладбище, остались холмы от разрушенных жилищ. Видимо, люди покинули деревню перед приходом гитлеровцев.
Погода портится на глазах. Тучи заволакивают голубеющие латки на небесном покрывале. Внимательно осматриваю окрестности – ничего подозрительного. Задираю голову. С гор надвигается чёрная туча. Когда она накрыла нас, повалил густой снег, который тут же превращался в густую кашу. Та разлеталась шматками из-под колёс. Впереди снежная завеса, словно белая стена. Временами сквозь неё просматриваются впередиидущие машины, а вокруг темнота, как в танке. Туча разрывается голубыми просветами, и опять солнце, а потом снег… Так без конца. Другой раз кажется, будто чёрная туча кружит над нами, словно карусель.
Несмотря ни на что – движемся вперёд. Канонада всё слышней. А через некоторое время первая машина, со старшим лейтенантом, остановилась.
– Что случилось? – кричу.
– Прибыли на место! – слышу в ответ.
Сопровождающий суетился около машин, отбирая нужные ему. Вскоре с десятком «Студебеккеров» пошёл дальше.
Мы разгружались у подножья горы со смешным названием «Индюк». Нас давно ждал караван лошадей и настырных ишаков с вьючными сёдлами. Их тут же грузили и уводили в горы. Оставшееся свалили под скалу и укрыли брезентом.
Прошло около двух часов, пока собралась рота. Когда возвратились, пленные мирно курили нашу махорку и отрывисто кашляли с непривычки. Глянул на эту мирную картину, и усмехнулся: «Даже наша махорка вам не по зубам, а хотели Кавказа».
– Ерохин! – крикнул вслух. – Грузи пленных! Нужно засветло добраться в расположение.
В часть приехали без потерь и происшествий. По дороге люди с открытыми ртами провожали машины, битком набитые немцами. Даже встречные автомобили останавливались, а шофера, ничего не понимая, пожимали плечами.
В батальоне собрались все, от рядового до штабиста, посмотреть на наш трофей. Австрийцы стояли в кузове, плотно прижавшись друг к другу – так теплей. Они озирались по сторонам и тихо что-то обсуждали.
Я доложил майору о пленении отряда «Эдельвейс». Он что-то буркнул, пожал плечами и стал куда-то звонить. Пленные ждут команды. Они гнутся от холодного ветра. Стоять в кузове при переменчивой погоде не очень приятно.
Прибыл конвой и увёл австрийцев. Мы смотрели им вслед с сожалением, словно они чем-то дороги нам. Я тряхнул головой и буркнул:
– Мда-а!
– Товарищ майор! – слышу голос Ерохина. – Куда оружие?
– Какое оружие? – не понял командир.
– Гляньте в кузов!
– Фу ты, чёрт, – ругнулся майор. – Совсем из виду упустил – они же были вооружены. Полсотни автоматов оставь, и магазины к ним, а остальное – сдать, как трофеи в комендатуру.
Прошло дней десять после случая с пленными. Неожиданно нагрянуло высокое начальство. Все встревожились. Один комбат спокойный и выглядит именинником. Обхаживает их, напыжившись, словно петух своих кур.
«Что бы это значило, – подумалось. – Какая-то тайна?»
И не ошибся. Построили личный состав батальона, и всё выяснилось. Героями момента стали бойцы первой роты. Меня даже изумление взяло, но промолчал. Зачитали приказ о награждении, вручили ордена и медали. Только неизвестно – кто приложил к этому руку?
Мне перепало «Красное Знамя», Ерохину и остальным офицерам роты по «Звёздочке», сержантам и десяти водителям медали «За отвагу» и «За боевые заслуги».
– Ну и дела? – удивился Ерохин. – Кто разукрасил наши «подвиги»?
– Не знаю, – пожал я плечами.
Впоследствии выяснилось – постарался комбат. Недаром он выпытывал у меня, как произошло пленение австрийцев.
– Зачем вы так? – спросил я у него.
– Как? – не понял майор.
– Разукрасили происшествие с пленными?
– Правильно! – вспылил комбат. – Приволок сто пятьдесят три фрица, и ещё возмущается? Да и начальство требовало представления.
– Так они же сами сдались.
– Если хочешь знать, по этому поводу советовался. Мне объяснили: не возьми вы их в плен, ещё неизвестно, сколько бы эти фрицы положили наших?
– Мда-а, – буркнул я, и больше этот вопрос не поднимал.
Мне давно известно, что начальство всегда право. Спорить и доказывать обратное – всё равно, что мести улицу против ветра.


Зима – кислая, непонятная. Чем-то похожа на нашу, крымскую. То дождь проливной, то со снегом, а то скуёт бронёй мороз. Не пройдёт и недели, как снова дождь, словно из пожарного шланга. Частый гость крупа. Бывает с горошину. Но это уже град, и барабанит по ветровым стёклам и железным кабинам, будто пули из автомата. А если навалится гололёд – пиши пропало. Машина без цепей не пройдёт, а они не всегда есть.
– Что за наказание, – ворчат шофера. – Не зима, а чёрт знает что – сплошная слякоть…
Такая зима для солдата, а тем более для водителя, как говорил один мой знакомый: «Гроб с музыкой».
Во время дождя в старых, расшатанных, деревянных зисовских кабинах крыши, как решето. Водители их ремонтируют, но это мало помогает. Потому шофера за рулём – в дождевиках и перчатках. Зато в «студерских», с печками – тепло, как дома. За день намёрзнешься и измокнешь, и только в рейсе согреешься и подремлешь
От промозглой погоды одна польза – вражеские самолёты прочно завязли в грязи.
Наши войска теснят врага, как бы выдавливают, словно пасту из тюбика, из горной местности. Прошла молва, будто под Сталинградом окружили немецкую армию.
В солдатской среде только и разговоров о скором наступлении. Меня всегда удивляло, как просачиваются секретные сведения в массы.
Как бы там ни было – прогноз оправдался. В середине января войска Закавказского фронта навалились на гитлеровцев и вышибли их из горной местности на равнину, где простор для автомашин и танков.
А мне пришла мысль: «Это не те ли войска, которые накапливались в селении, где Мария Ивановна? Всё возможно!» – усмехнулся я.
Вскоре фронт тронулся. Батальон – следом с грузами. За нами потянулись тылы: хозвзвод с двумя десятками «Фордов» и ремонтные мастерские «Джимси», да десяток полевых кухонь. Несмотря на кислую погоду, у шоферов приподнятое настроение. Только и слышно: «Наконец, дали фашисту по морде! Теперь держись!»
Мы получили зимнее обмундирование с погонами. Странно и неожиданно. Вообще-то, разговоры о погонах шли, но не о таких. Не так давно мы сражались с золотопогонниками, а сейчас… Недаром говорят – всё возвращается на круги своя.
И покатили гитлеровцы по Кубани, как футбольный мяч в чужие ворота, – не остановишь.
Солдаты, бывает, по несколько суток без горячей пищи, но не ропщут. Погрызут сухарей с мясной тушёнкой и – вперёд. Главное, не дать врагу опомниться.
Последнее время стали получать американские консервы. Солдаты тут же их окрестили «вторым фронтом». Кухни с тылами безнадежно отстали – прочно завязли в кубанской грязи. Ребята с восторгом шутят: «Они хоть в Берлине догонят нас?»
В один из морозных дней встретил Максима Дыденко. Наша колонна проходила мимо десятка дымящих полевых кухонь. Повара что-то колдовали в котлах, рабочие рубили дрова. Около них суетился старшина и размахивал руками. «Распекает кого-то?» – подумал я безразлично. Вдруг ёкнуло сердце. Узнал его. Со спины узнал.
– Стой! – приказал водителю. – Возьми вправо.
Ерохину дал знак продолжать движение. Я глядел на суету друга и улыбался. И всё же не выдержал.
– Эй, кашевар! – крикнул.
Он обернулся, увидел меня, заулыбался. Я сидел в кабине с открытой дверью, в белом полушубке с капитанскими, блестящими, словно позолоченные, погонами и с усмешкой на лице.
– А-а, Филя! Привет!
Он поздоровался так, словно мы вчера расстались. Я вышел из кабины и пожал ему руку. У него отвернулся борт шинели, и я увидел на груди сияющий эмалью Орден «Красной Звезды» и медаль «За отвагу», и поинтересовался:
– За что наградили?
– Да так, пустяк, – отмахнулся Максим.
– Думаю, не за то, что кашу варил?
Он не ответил. Его в этот момент позвали к начальству.
– Филя, подожди!
– Если недолго! Колонна ушла.
– Догонишь!
Провожал его внимательным взглядом. За время, как мы расстались, он не изменился. Такой же деловой, не терпящий лентяев и наплевательского отношения к делу. Шагал ровным шагом – не хромал.
«Надо же, – хмыкнул я. – Надо было случиться войне, чтобы пойти ровным шагом. И всё каблук».
– Братцы, – обратился к кашеварам, – за что вашего старшину наградили орденом и медалью?
Повара и рабочие переглянулись. Один смуглый, похожий на цыгана, солдат в белом колпаке и переднике, что особенно подчёркивало его смуглость, усмехнулся:
– Товарищ капитан! Вы же знаете, что около кухни кроме выговора ничего не получишь…
– Потому и спрашиваю, увидев награды на груди друга.
– Медаль он получил при отступлении. За что, не знаю. «Звёздочку» неделю назад.
– За что?
– В разведку ходил и приволок немецкого офицера. Говорят, ценный фриц попался.
– Понятно! – усмехнулся я. – Значит, тряхнул стариной.
Солдаты и повара уставились на меня непонимающе. Один не выдержал и спросил:
– Как это, товарищ капитан?
– Дело в том, что в прошлую войну мы со старшиной служили в разведке. Языков таскали – со счёту сбились. За это у Максима четыре Георгия и три медали. Меня он обскакал. Мне досталось три креста и две медали. Зато в звании я шёл впереди.
– Вы офицером были? – спросил ефрейтор с одной лычкой в погонах.
– Нет, вахмистром. Как сейчас старшина. Максим старший унтер-офицер. Тоже шишка…
– Говорят, будто солдат били тогда? – продолжал с лычкой.
– До войны, бывало. Офицер спьяну хлыстанёт солдата по лицу перчаткой и кричит: «Как стоишь, быдло?» В войну опасались получить пулю в спину.
– И разведчиков били?
– Разведчики – элита. Как и сейчас… Всё, братцы – Дыденко. Сейчас разнос учинит.
Подошёл Максим. Осмотрелся. Зачем-то понюхал воздух, шумно втягивая ноздрями, и спросил:
– О чём гутарим?
– Да так, – отозвался я. – О солдатском житье – бытье.
– Трави, трави! Кого хочешь провести? Чтобы ты, да рассуждал о всякой ерунде?
– Что я говорил. Полный разнос, – вздохнул я и продолжал. – Рассказывал ребятам о нашей молодости, как таскали языков. Кстати. Как это ты, кашевар, умудрился в разведку пойти?
– Трепачи! Сукины дети, – проворчал незлобиво Максим. – Да как. Начальство искало местных среди военных. Я предложил себя. Они удивились и отказали. А когда рассказал о прошлой войне, переглянулись и согласились…
Дыденко дали в помощь троих молодых парней. По старой привычке, он прихватил чехол с матраса. У Максима спросили: «Зачем?» – «Пригодится». – Буркнул он нехотя.
Знакомыми тропами провёл разведчиков в тыл фашистам. Благодаря громадному опыту в таких делах, днём наносили на карту огневые точки, ночью перебирались на другой участок вражеской обороны.
– … Три дня тому назад, – закончил рассказ Дыденко, – вручили орден. Даже не знаю, за что?
– Как не знаешь? А майора притащил?
– И это разболтали, сукины дети.
– Ты не ругай их. Ребята у тебя молодцы.
– Да я так, ворчу по-стариковски.
– Мне пора, Максим!
– Теперь вместе? – поинтересовался Дыденко.
– Не знаю! – пожал я плечами. У нас направление на Тихорецк и Ростов, а у вас?
– Опять врозь. Мы, по всей вероятности, на «Голубую линию».
– Что это за штука?
– Укрепления на реке Кубань. От Азовского до Чёрного моря. Немцы хвалятся, что русским не взять её никогда.
– Ерунда! – усмехнулся я. У нас приказ – если Краснодар будет сопротивляться – обойти его.
– Научились, – усмехнулся Дыденко, – не бросать солдат на убой.
– Выходит, так, – согласился я. – Мне пора.
– Ты, Филя, дай свою полевую почту. А то опять разойдёмся, как в море корабли.
– Вначале ты дай свою.
Я достал из полевой сумки, которая лежала на сиденье в кабине, блокнот и записал Максимов адрес. Вырвал листок со своей полевой почтой.
– На вот! – улыбнулся я. – На всякий случай написал свою фамилию, а то вдруг, забудешь, чей адрес.
– Ну, ты и даёшь!
– Всяко бывает – стареем!
Мы громко рассмеялись. Кашевары, глядя на нас, заулыбались. На прощание пожали руки и разъехались. Я догонять колонну – Максим с отрядом полевых кухонь – кормить солдат.


Капризная, слякотная погода мешала нашему наступлению. Машины буксовали и застревали в глубоких колеях. Выручали ведущие передки. Ерохин улыбался:
– Что я говорил?
До Тихорецка войска шли почти без боёв. Были незначительные схватки. Оборонявшихся или уничтожали, или брали в плен.
Гитлеровские громоздкие дизеля застревали в грязи так, что их вытаскивали танками. Эта техника не всегда имелась под рукой. Тогда немцы бросали завязшие «по уши» в грязи орудия, автомашины. Одни обозы прорывались на запад.
В Тихорецк сходу войти не удалось. Фашисты укрепились и ждали нас. Они понимали, что у них за спиной Ростов. Сдача его означала потерю всего Кавказа.
По сводкам, у «Голубой линии» тоже шли упорные бои. Ничего удивительного: немцы сопротивляются и надеются с улучшением погоды потеснить наши войска. Но Красная Армия отступать больше не намерена. Мы не сомневались, что раздавим их укрепления, как грецкий орех в кулаке.

А дождь день и ночь. Бывают кратковременные передышки, и опять, как из ведра. Порой казалось, будто в небе что-то лопнуло, и вода хлынула сплошным потоком на землю.
Глинистая почва превратилась в вязкую массу, похожую на слабое тесто, чернозём – в кашу, а в низинах – в густую жижу, которая автомашинам по ступицы.
Из-за этого, можно сказать, тащили машины волоком, преодолевая по пяти, десяти километров в сутки. Люди с ног до головы в грязи, словно вылепленные из глины. Бывало, застревали так, что оставались на ночь под дождевыми потоками, словно в сплошном болоте.
Если случались танки, они брали, каждый по десятку автомашин на буксиры выводили на сносную дорогу. Если нет танков, выручала пехота. Солдаты облепляли машины и кричали: «Раз, два! Взя-а-ли! Пошла, пошла родимая!» Из-под колёс разлетается жидкая грязь, обдавая людей с ног до головы. Вот так и шли вперёд. Не помогали даже ведущие передки.
Войска вышли к Тихорецку в конце января сорок третьего года. Немцы оказывают упорное сопротивление и пытаются удержаться на этих рубежах. Они всё ещё надеются на наступление. Неудачи сваливают на непогоду. Мне же подсказывает опыт – это начало краха фашизма.
Работаем сутками. Фронт требует прорвы боеприпасов. Однажды – рота в дороге с грузом. Ночь. Видимость ни к чёрту. Водители, как слепые котята, тыкаются друг другу в задний борт, а включить фары нельзя. Где-то впереди грохочет артиллерия, как летняя гроза, освещая сполохами затянутый тучами горизонт. Иногда слышны разрывы снарядов. Это немецкие. Возможно, шальные, а там, кто его знает. Стоит включить свет – тут же накроют. Вот и мучаемся.
Часто стою на подножке переднего «Студебеккера» и даю водителю команды. Он с ловкостью фокусника увёртывается от воронок и колдобин. При этом старается не выходить из пробитой колеи. Однажды, как обычно, стою на ступеньке и командую. Вдруг – шквал пулемётного и автоматного огня. Малочисленная группа бойцов отбивается от наседающих фашистов. Колонна стала и приняла бой. Водители падают прямо в грязь и бьют из автоматов по вражеским вспышкам. Где-то в стороне рвутся гранаты. Разрывы освещают бегущих на нас немцев. С нашей стороны ударил пулемёт. «Это Ерохин! – подумалось мне. – Из того, который на кабине».
Только перед рассветом затихла стрельба. Немцы куда-то исчезли. Сижу на подножке и набиваю магазин маузера. На этот раз он поработал от души. Стрелял прицельно. Израсходовал все двадцать патронов. Только не знаю, попал в кого, или нет?
– Ерохин! – зову зама. – Ты живой?
В рассветном полумраке появился лейтенант в расстёгнутой шинели и без фуражки.
– Живой, товарищ командир. Только в грязи, как сатана.
– Грязь не сало, – вздохнул я, – как говорила моя бабка. Доложи обстановку! Где фуражку дел?
– Где-то здесь. Посветлеет, найду.
Минут через десять вернулся, уже в фуражке, и доложил:
– Убито двое: сержант Ивашов и водитель. Фамилия уточняется. Четверо ранено. У десяти машин пробиты скаты. Остальные готовы продолжать движение.
– Выходит, у нас шесть машин без водителей. Как быть? Подумай!
– Чего думать. Посажу сержантов. Нужно будет – сам сяду.
Совсем рассвело. Видно – в серой дымке по полю, словно кочки на болоте, разбросаны трупы немцев. Они, как бежали, так на ходу, падая, зарывались лицами в грязь.
– Сколько фрицев убито?
– Не знаю. На глаз – десятка два.
– Проверишь. Остаёшься с повреждёнными машинами. На бесхозные посади с подбитых. Раненых отправь на попутках. Убитых похоронить и ждать нашего возвращения.
– Слушаюсь! Всё сделаю!
– В этом не сомневаюсь. Потому и оставляю.
С трудом преодолевая грязевые преграды, километров через пять стали разгружаться. Некоторые машины пошли с сопровождающим дальше. Я спросил у складского майора, знакомого ещё по горе Индюк:
– Откуда в тылу немцы? До утра отбивались!
– Такое случается при отступлении, да ещё по такой погоде. Видимо, техника у них застряла, бросили её и побрели по полю.
– Хотели к своим прорваться?
– Много на вас напало?
– Не знаю. Темно было.
В этот момент прогнали мимо сотни две пленных. Я провожал их безразличным взглядом. Сейчас они не опасны, а несколько часов…
– Это не ваши фрицы? – спросил майор.
– На-а-ши-и? – удивился я. – У них что, на лбу печать?
– Я чего. Их только взяли. Теперь гонят в тыл.
Заговорила артиллерия. Видимо, наши подвезли снаряды. Майор провожал пристальным взглядом колонну пленных. Он вздохнул и с грустью проговорил:
– Вот, смотрю на них и удивляюсь: люди, как люди, а при своей власти звери зверями. Убивают всех подряд: женщин, детей, стариков, раненых и больных…
– Мне это знакомо, – перебил я майора. – Когда Керчь освободили, там, в противотанковом рву нашли тысячи расстрелянных…
– М-да-а! – Вздохнул хозяин базы.
– Изверги! – добавил я.
Прошли пленные ломаным строем. Только конвоиры в хвосте долго ещё маячили в редком тумане. Грузчики крикнули:
– Товарищ капитан, готово!
Вскоре подошли с передовой наши машины, и мы поспешили на помощь пострадавшим в перестрелке.
Застали людей за ремонтом колёс. Я глянул в поле, где лежали трупы немцев, и спросил Ерохина:
– Сколько убитых фрицев?
– Двадцать солдат и офицер. При нём было вот это, – он показал пухлую кожаную сумку, набитую бумагами.
– Сдашь в штаб. У убитых собери документы, письма, фотографии.
– Уже сделано!
– Быстро перегрузи боеприпасы на свободные машины и отправляйся на передовую.
– Слушаюсь!
Вдали загудело, заухало сильней, словно грохотали по пустой железной бочке. Начинался обычный фронтовой день.


После взятия Тихорецка батальону дали отдохнуть и привести технику в порядок. ЗиСа совсем расшатались: кабины держались на честном слове, казалось, тряхни хорошо, и развалятся на части; кузова вообще разбиты – у некоторых на бортах даже досок не хватало. Нам приходилось со всем этим бороться: сколачивать, добавлять досок, крыть крыши, скреплять болтами.
Со «Студебеккерами» начались проблемы. Для них не было запчастей. Летели сальники и подшипники на коробке скоростей и раздатке, для ремонта двигателей требовались вкладыши. Всё это отсутствовало. Последнее время стали отказывать тормоза из-за отсутствия тормозной жидкости. С каким удовольствием хватались за «студера», с таким же поменяли бы их на наши расшатанные ЗиСа и полуторки.
Ерохин – к лётчикам. Там развели руками:
– Сами нуждаемся.
– Что же делать? Машины без тормозов. Хоть оглоблю вставляй в колёса, чтобы затормозить.
Лётчики засмеялись и посоветовали:
– Найди глицерин. Смешай его со спиртом и будет тормозная жидкость. У нас находятся умельцы и делают наоборот.
– Как это? – не понял лейтенант.
– Когда получаем жидкость, воруют, а потом пропускают через противогаз и пьют.
– Вот и говорю, – усмехнулся Ерохин. – Глицерин найду. А со спиртом – не знаю. Его нужно не один литр.
– Смотри, не разводи водкой! – предупредили лётчики.
– Почему? – у Ерохина как раз мелькнула такая мысль.
– Система замерзать будет. Порвёт трубки, а это крах.
– Опять проблема, – буркнул лейтенант и помчался по воинским частям, надеясь на авось.
В тот момент, когда Ерохин добывал тормозную жидкость, пришёл вагон резины для ЗиСов. Шофера, у которых отобрали запаски, заволынили, требуя возврата.
И опять Ерохин. Он выдал потерпевшим новую резину, и все остались довольны. В расположении поднялся стук и грохот – шофера монтировали новые скаты.
Вскоре произошло ещё одно событие. Нагрянуло высокое начальство и вручило каждому медаль «За оборону Кавказа».
Во время отдыха нашлось время написать Максиму письмо, но ответа не получил.
«Видимо, нет времени, – решил. – Ещё напишет!»
Похолодало. Хотя мороз небольшой, но грязь сковало и превратило в огромные глыбы, словно на море торосы. Машины и подводы объезжают их и пробитую, замёрзшую, похожую скорей на глубокие окопы, колею. Но мы пока не выезжаем, – занимаемся ремонтом. А люди – не знают отдыха. Каждый из сил выбивается, чтобы сделать как можно больше
Городские улицы забиты обозами так, что автомашины не просто припарковать. Сразу видно – город фронтовой. Войска идут и идут. Пехота останавливается в садах и больших дворах. Населения почти нет. Говорят, немцы угнали. Уцелевшие после оккупации собаки надсадно воют. Солдаты греются у костров и бросают им куски хлеба. Животные устраивают между собой свары из-за брошенных кусков.
Засуетилось начальство – первый признак подготовки к наступлению. В один из дней мимо нас прошли танки. Ерохин, глядя им вслед, вздохнул:
– Запрягут скоро нас.
– Конечно! – согласился я. – Кому-то нужно освобождать страну?
– Я не об этом.
– А о чём?
– Не дадут привести батальон в порядок. Потом на ходу доделывай.
– Нам не привыкать! – усмехнулся я. – Скажи спасибо, – пытался успокоить лейтенанта, – нет бомбёжек.
– Это так, – согласился он.
– Товарищ капитан! – окликнул меня почтальон. – Вам письмо!
Я вертел в руках треугольник с незнакомым почерком и удивлялся: «Чудеса! Кому это понадобился?»
Оказалось, писал товарищ из Максимовой части. Он сообщал, что старшина Дыденко пропал без вести.
– Вот так штука? – удивился вслух.
– Что-то случилось, товарищ командир? – спросил Ерохин.
– Друг мой, названный брат, пропал без вести.
– Неприятная история, – отозвался лейтенант.
Я не ответил и подумал: «Весёлого мало». Мне не верилось, что вот так, просто, Максим исчез без вести. Это не тот случай. Уж друга и названного брата знаю. Зубами будет грызть врагов, а в плен не попадёт.
«Что это я заговорил о плене? – одёрнул себя. – Мало ли бывает случаев? Трупа не обнаружили и всё – без вести пропал …»
Решил повременить и навести справки. За это время что-то прояснится. Не может же так быть, чтобы человек исчез бесследно. Хотя, на войне всяко бывает.
Наш фронт переименовали в Четвёртый Украинский. После взятия Ростова на нашем пути оказалось множество рек и речушек, о которых раньше и понятия не имел.
Иная, как говорят, воробью по колено, а укрепились на ней фашисты основательно. Это служило тормозом при наступлении.
День и ночь грохочет артиллерия, и наша, и вражеская. Мы завертелись, как белка в колесе. Едва поспеваем подвозить снаряды.
После очередного прорыва вражеской обороны войска рвутся вперёд, чтобы на плечах гитлеровцев ворваться в следующий оборонительный рубеж. Такой манёвр не всегда удаётся.
Батальон идёт следом за наступающими войсками, груженный под завязку: боеприпасами, продовольствием и прочим военным имуществом. На нашем пути привычная фронтовая обстановка: опрокинутые вверх тормашками и раздавленные в лепёшку орудия и миномёты, попадаются подбитые танки с поникшими хоботами-стволами, брошенные, обгоревшие и целые автомобили. Вдоль дорог, в почерневших кустах тёрна, на полях, у околиц деревень и селений – убитые немцы; стонут раненые, и что-то просят на своём языке.
Войска, минуя страшные картины, рвутся вперёд за отступающими. Следом за ними идут санитары и похоронная команда.
У каждой речки наступление стопорится. С тяжёлыми боями прорывается вражеская оборона, и до следующей речки фашисты, что называется, бегут. Мы едва поспеваем за ними.
Опять зарядили дожди. Это естественно – март. Обычно он слезливый, словно оплакивает, сам не знает что.
Иной раз не поймёшь – на дворе весна или гиблая осень? И всё же – не осень. После мартовского дождя, стоит появиться из-за туч жарколикому солнцу, сразу всё оживает, земля подсыхает на глазах. Весна – не зима. У шоферов праздник на душе.
С остановкой фронта начинается сидение в обороне. Другой раз фашисты пытаются перейти в наступление, но это только попытки. В это время требуется чёртова прорва боеприпасов. Машины почти не «отдыхают», и люди с ними.
Шофера уставшие, с опухшими от холода и дождей руками и лицами. У некоторых даже раны открываются. Фельдшер из санчасти охает и ахает, даёт мази. Они помогают, как сказал Мирский: «Словно мёртвому припарки». Тогда фельдшер пообещал уложить водителей в госпиталь:
– Сейчас! – Отозвался один из них. – Рота пойдёт вперёд, а я буду отлёживать бока? Не выйдет! Заживёт, как на собаке.
И правда. Кончились дожди, пригрело солнце, и раны исчезли. Как это произошло, никто не заметил. Только фельдшер, проверяя рубцы, удивлённо ахнул:
– Надо же! Будто не было ран…
Я всегда изумлялся. Живём в нечеловеческих условиях, больше на колёсах, не зная тёплых помещений и простых удобств. Люди не болеют гриппом или ангиной, как с гуся вода. В госпиталь попадают, когда ранит, и то не всегда.
В один из дней, когда рота подвозила боеприпасы к самой передовой, меня ранило в левую руку осколком от разорвавшегося снаряда. Кость не задело, и по этой причине в госпиталь не лёг. На перевязку ходил в медсанбат. Ерохин как-то сказал:
– Товарищ капитан, легли бы! Есть возможность отдохнуть.
– Ишь ты! Сам не лёг, а меня укладываешь.
– Но я от души. Страшно смотреть на ваше уставшее землистое лицо.
– Спасибо за заботу! Боюсь потерять вас. После госпиталя, сам знаешь, отправят в другую часть.
– Конечно! – согласился лейтенант. – С самого начала вместе. Теряем людей, а о машинах и говорить не хочу.
– И много потеряли?
– На днях подсчитал. Из тех, кто переправлялся через пролив, и половины не осталось.
– Да-а-а, – вздохнул я. – Война штука серьёзная – никого не щадит. Пока нам везёт. Не сглазить бы.
– А вы постучите по деревяшке, – усмехнулся лейтенант.
– Попробуй найти дерево, когда вокруг железяки.
Мы посмеялись, и больше вопрос о госпитале не поднимался. В заботах забывал о ранении. Схватишь что-нибудь больной рукой – ойкнешь, сцепишь зубы и терпишь, пока не отпустит боль.
Однажды, когда носился с раненой рукой, как с хворым младенцем, идя с перевязки, – навстречу почтальон.
– Товарищ капитан, вам письмо.
Почерк опять незнакомый. «Кто это ещё?» Когда стал читать – понял, Максимов командир. Он писал:

«Уважаемый товарищ Борщёв! Проверяя Дыденкины вещи, обнаружил Ваш адрес. У нас порядок: когда люди идут в поиск, оставляют документы, награды, письма, фотографии…»
«Мог бы не говорить мне об этом, – с досадой буркнул я. – А впрочем, откуда ему знать о моих познаниях…»
«… Вначале, – продолжал читать, – мы думали, что старшина пропал без вести, но оказалось не так. Когда наши войска пошли в наступление, его нашли мёртвым в окружении вражеских трупов. Что произошло, трудно сказать. Знаем одно – он прикрывал отходивших разведчиков. Ваш товарищ погиб геройски…
С уважением майор Улыбкин»

«Значит, погиб, – подумалось. – Это другое дело, а то «без вести». Максим и без вести?!»
Майору Улыбкину написал, что Дыденко не просто друг, а названный брат. Сейчас у него никого нет. Жена в оккупации, сыновья воюют – адресов их у меня нет.
Через некоторое время получил небольшую посылку. В ней ордена: «Славы», «Красной Звезды», «Отечественной войны» посмертно; медали «За отвагу» и «За оборону Кавказа».
Я положил посылку на самое дно вещмешка. Позже переслал Марии Ивановне. На войне, как на войне – всякое может случиться.
Эта посылка взбудоражила мою душу. Стал часто вспоминать погибшего и невезучего друга. Что я мог? Он рвался, он искал…
Но бабка Анастасия изрекла бы: «Планида его такая». И верно – от судьбы не уйдёшь.
Жаль, конечно. Такого друга у меня уже никогда не будет.
Земля ему пухом!..